We were the Champions...

      Он сидел за столом, рисуя картину «Моя семья» для школы. Старательно выводя линии, что должны были являться мамиными волосами, от усердий он высунул кончик языка, критичным взглядом оглядывая изображение его мамы и сестренки. Довольно кивнув, он принимается за изображение отца.       В комнате горел тусклый желтый свет. За окнами уже стемнело. Сейчас середина октября, неудивительно, что за окном быстро темнеет. Но, если бы Даня посмотрел на часы, он бы обязательно понял (а он уже умеет понимать время по часам) и увидел, что скоро ему нужно будет ложиться спать. Но он не смотрел, вместо этого дорисовывая круглый мяч рядом с папой и большую раму ворот за его спиной.       Когда рисунок уже готов, а мальчик с любовью творца в глазах радостно разглядывал свое творенье, не находя в нем изъянов, поэтому собираясь показать его маме, дверь в квартиру открывается и закрывается с тихим щелчком, присущим железным дверям. Тут же забыв про рисунок и про разбросанные по столу и по полу карандаши и фломастеры, Даня с радостным криком выбегает в прихожую и кидается на шею отца, целуя его в щетинистую щеку.       — Папа! — громко зовет Игоря прибежавшая на крик брата Ева.       Отец радостно подхватывает её и слегка подбрасывает, тут же ловя. Ева заливисто смеется, а после с громким чмоком целует папу в щеку, продолжая весело улыбаться и слегка хихикая, затем, еще раз обняв отца, ведет его в свою комнату, обещая показать «кое-что, но это сек’ет, папа» Даня наблюдает за этим, а после торопиться к себе в комнату за своим рисунком, собираясь торжественно презентовать его всей семье. В комнате он, не глядя и торопясь, запихивает карандаши и фломастеры по коробочкам, пеналам, подхватывает листок бумаги и кричит подождать его, пока бежит в комнату сестры.       Родители восторженно разглядывают корявенький рисунок своего чада, стараясь не перехвалить и не обидеть. Папа с мягкой улыбкой рассматривает сначала изображение Евы и мамы и только после обращает внимание на свой портрет. Изображения, сделанные детской рукой, лишь отдаленно напоминают их реальные протеже. Глаза у каждого изображенного человека размером на половину лица, улыбка балансирует на тонкой грани между красной галкой-переростком и страшным кровавым оскалом, который каждый может увидеть в жутких ужастиках, а нос чем-то напоминает одинокую скалу. Однако, все смотрят на это с довольным выражением лица.       — Похож… — тихо говорит отец, мягко улыбаясь, а после добавляет, целуя его в макушку, — Молодец, Даня!       Немного позже родители укладывают спать маленькую Еву, после чего мама отправляется на кухню доделывать мелкие бытовые дела, что не успела сделать до прихода отца, а папа вместе с Даней отправляется к нему в комнату. Они кладут рисунок в портфель, следом садятся проверять выполненное домашнее задание и, попутно сумев переброситься парой фраз о завершившемся туре РФПЛ, вместе собирают рюкзак, в который после рисунка попадают учебники и тетрадки.       После того, как минутная стрелка пробегает мимо двух чисел, Даня укладывается в постель, переодевшись в пижаму, у которой штаны в красно-синюю клетку были слегка длинноваты, но футболка с величественным Биг Беном была в самый раз. Отец целует его в щеку и, пожелав сладких снов, гасит свет и выходит из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.       Тогда, на следующий день, его рисунок не был признан самым красивым, потому что в их классе были действительно талантливые дети. Но он все равно был горд за свое произведение, мысленно вспоминая похвалу отца. Вспоминая то, как они вместе проверяли его домашнюю работу, как он делился своими впечатлениями об игре отца.       Вообще с возрастом он редко вспоминал об отце. Но если подобное случалось, то затягивало на день, а то и на два. Тихая злость и обида тут же начинали выть свои песни, отчего он часто срывался на окружающих. Незаметно подкрадывались грусть, апатия, тоска, депрессия, печаль и горе. Они продолжали давить на него. И хоть давление с их стороны слабло, легче от этого не становилось.       От отца у него осталось не много воспоминаний. Но бывало, что в один из грустных вечеров, как этот, в голове всплывали новые фрагменты из его прошлого. Иногда он даже думал, что где-то далеко в прошлом он ударился головой и заработал амнезию, и вот в его почти тридцать лет память решила нагрянуть, принося с собой новые проблемы и эмоции. Как ни пытался, хорошего он в этом не находил.       За окном уже закончили царить сентябрь, октябрь и ноябрь; деревья сначала меняли окрас на яркие цвета, а после сбрасывали желтые, рыжие и бардовые листья, которые ветер все оставшееся время разносил по унылым улицам; серое небо часто плакало мелкими дождями, капли которых медленно, словно не хотя, ниспадали на грешную землю, омывая грязные улочки, невыразительные, похожие друг на друга зонты и капюшоны прохожих, которым не посчастливилось оказаться в такое время вне теплых помещений. В подобное время на Акинфеева часто нападала апатия и тоска, и тогда он тратил время, либо лежа на диване, нередко опускаясь в дрему, либо играя на этом же диване в очередную игру на приставке. Правда в этом году осень сильно задержалась, как бывало в Англии, не отдавая зиме бразды правления.       Как-то незаметно прошло Рождество, Новый Год также быстро пролетел мимо его квартиры. Он попытался по старой привычке отпраздновать и Старый Новый Год, но не смог толком объяснить Джону смысл этого праздника и в итоге просто предложил выпить за «этот чудный день!»; вечером Акинфеев позвонил своим родным и поздравил их сразу со всеми теми праздниками, что успели прийти за эти две недели.       Но погода по-прежнему оставляла желать и надеется на лучшее, нагоняя тоску на жителей Манчестера. Поэтому сейчас Даниил лежал на диване, глазами, полными печали, уставившись куда-то за окно, где в очередной раз шел снег, который на следующий день растает, не оставляя ни следа. Пока мелкие снежинки, почти незаметные человеческому взгляду, пытались покрыть землю, воспоминания об отце продолжали всплывать в памяти черно-белым кино.       Он приходит с тренировки. Его подвез дядя Дима, папа его друга. Некоторое время Даня сидит, делая уроки, в своей комнате в одиночестве; света, что дает одинокая лампа на столе, хватает на то, чтобы он мог видеть тетрадь и учебник. После, приготовившись ко сну, ложится в кровать и долго ворочается в тщетной надежде заснуть.       За окном уже больше часа светит луна. Безоблачное небо освещается яркими маленькими звездами. Спустя мгновения он слышит сдавленное рыдание за стенкой. Ева. Их комнаты смежные, а стены, он подумывал, были сделаны то ли из фанеры, то ли из картона, поэтому уже которую ночь он слышал плачь и сдавленные всхлипы своей сестры.       Прошлой ночью он все-таки вышел из своей комнаты, чтобы позвать маму. Сам он утешать не умел, вечно говоря совершенно не то, что нужно; а вот у мамы получалось подбирать нужные слова, успокаивая нежным голосом и ласковыми поглаживаниями по голове. Но когда он подошел к кухне, где она часто засиживалась, тихое шмыганье носом заставило его замереть в дверях. Мама тоже плакала. Из-за отца. Шокированный он простоял пару минут, неверящими глазами уставившись на прямую дрожащую спину, сотрясаемую рыданиями. Мама оставалась женственной и сильной даже тогда, когда рыдала на кухне, пытаясь отсчитать капли успокоительного, которые не хотя падали в стакан с водой, что был в ее дрожащих руках. Проморгавшись и помотав головой, Даня также тихо уходит обратно к себе. Ложится в кровать, укрываясь теплым большим одеялом. Злость и обида на отца растут в геометрической прогрессии.       Сегодня терпеть тоже не получается. Каждый раз, когда за стеной раздается всхлип, когда Ева тихо, едва слышно, шмыгает носом, его сердце не просто обливается кровью, нет, оно покрывается страшными трещинами, что расходятся от самого центра, после оно изнутри сгорает, сжимаясь от боли. Вздохнув, он поднимается и отправляется сразу к сестре. Мама сейчас не помощник. Комнату Евы полностью поглотил мрак, саму Евангелину он находит на кровати. Маленький комочек из одеяла часто дергается, дрожа. Сестренка плачет, уткнувшись носом в подушку, повернувшись к нему спиной. Он медленно, нерешительно подходит ближе, закрывая за собой дверь. Из-под одеяла появляется светлая головка, Ева рассеянно хлопает глазами. Осмелев, он присаживается на кровать. Она садится так, чтобы им обоим было удобно.       — Ну ты чего? — мягко спрашивает он.       Она пересаживается ближе к нему так, чтобы можно было уткнуться в его грудь, пряча слезы и заглушая рыдания. Он прислоняется головой к ее виску, крепко сжимая в объятьях.       — Не надо плакать, — просит он. А у самого в глазах стоят слезы. Он пытается делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы не зарыдать вместе с Евой. Однако, одна слезинка за другой скатываются по его щекам, падая на одеяло на плечах сестры. Он еще крепче прижимает ее к себе. Евангелина дрожит, из ее глаз непрерывно текут ручьи, а из легких вырываются тихие завывания.       Они засыпают в объятьях, тесно прижавшись друг к другу, в кровате сестры.       После похорон отца жизнь стала невыносима. Ярость и обида на него заполонили его доброе детское сердце. Если бы он решил написать пафосный роман об этом, то обязательно бы сказал, что смерть отца разделила их жизнь на до и после. Но все, казалось, было еще хуже. С каждым днем он все сильнее ощущал не хватку в нем. Друзья семьи помогали как могли, то забирая Еву из школы, то его — с тренировки. У всех его друзей были теплые отношения с отцами, которые воспитывали в них мужчин. Ему было не у кого учиться, поэтому он черпал знания из фильмов, книг и любых других источников.       Поскольку в памяти все еще были свежи те ночи, когда он лежал с сестрой, пряча слезы в ее волосах, он пообещал себе, что поможет ей забыть и отпустить отца. Возможно, тому виной была его злость на папу, на то, что он испортил им жизни своим уходом, за то, что своей смертью он заставил их страдать. Лучше всего запоминается худшее, поэтому хорошего об отце он не помнил почти ничего в то время. Даниил ненавидел все, что напоминало о нем, и высказывал своё неприятное многим мнение Еве. Та смотрела на него сначала непонимающе, а после неодобряюще, но она молчала, лишь изредка напоминала ему о том, как она любит отца. Её тягу благотворить его он не понимал. Так они прожили пять лет. Он ходил на тренировки, Ева — в музыкальную школу. Редко обсуждали отца, она — с любовью и нежностью во взгляде и голосе, он — со злостью и агрессией. После его замечают скауты «Реал Мадрида». Он с радостью прощается с прежним, считая, что после переезда его не будут беспокоить ненависть и обида на отца.       Он не любил прощаться. А кто любит? Кто любит оставлять своих родных? Близких? Друзей? Кому может понравится раз за разом обнулять результат, достижения? В новом месте придется вновь начинать отстраивать себя, отстаивать свои интересы, показывать свои плюсы и бороться с минусами.       Сейчас он стоял рядом с мамой, сестрой и дядей Денисом. Вокруг них стояло по меньшей мере три чемодана, один из которых принадлежал Черышеву. Они с Евой стояли в тишине, а дядя Денис вместе с мамой обсуждали что-то нейтральное. Когда остается около получаса, сестра и мама начинают нервничать. Все чаще взгляд метается от часов к чемоданам. Глаза приобретают подозрительный блеск.       Женский голос едва понятно объявляет начало регистрации на рейс до Мадрида. Они печально переглядываются с сестрой.       — Ну, присматривай там за ним, — просит мама Черышева, отводя взгляд, чтобы сдержать слезы.       Дане она наставляет вести себя хорошо, присаживаясь на корточки. Оглаживает рукой его лицо, поправляя челку, смотрит своими нежными глазами, омраченными сейчас грустью, обнимает крепко-крепко, обвивая его своими руками, дарящими ощущение защищенности от всего плохого. В ее объятьях тепло и приятно. Эмоции переполняют его детское сердце, потому он обхватывает ее своими маленькими ручками, сцепляя их за ее спиной, носом утыкается в ее плечо. Маме неудобно, но она не разрывает объятий, лишь крепче прижимает его к себе. Целует нежно в висок. И все смотрит, запоминая, прощаясь.       Вскоре она вынужденно поднимается, выпрямляясь, часто моргая и вытирая мокрое лицо рукой. Еще раз целует его, на этот раз в макушку, ласково треплет волосы, приводя их в беспорядок. Смаргивает слезы и просит звонить как можно чаще, приезжать по возможности. Он кивает, сглатывая странный ком в горле и шмыгая носом.       Ева налетает на него, душа в своих объятьях и утыкаясь в его плечо. Они стоят в молчании, прерываемом лишь шмыганьем носов, некоторое время, также запоминая и прощаясь.       — Обещай, что не бросишь… что будешь звонить и приезжать, — едва слышно просит сестра, шепча ему на ухо.       — Обещаю.       Мадрид и Испания не влюбили его в себя. Напротив, постоянная испанская жара раздражала его. А сам город, казалось, выкачивал из него все силы. Архитектура была непривычна для него своими сооружениями. Испанцы казались алчными амигос, которые готовы были воткнуть в его спину нож. Странный, непривычный менталитет их выбивал его из колеи. Вечно улыбающиеся своей маньячной улыбкой они пугали его. Их манера называть другом каждого малознакомого человека озадачивала его. Но он пытался привыкнуть.       После того, как он обосновывается в Мадриде, нехватка в отце уже не ощущается так остро, как это было раньше. Дядя Денис давал ему то, что не смог дать отец. Его даже стали называть Черышевым. На самом деле, там просто случилась какая-то неразбериха с документами, кто-то «очень талантливый» перепутал его фамилию, а он не стал поправлять. В конце концов Денис стал ему вторым отцом. Однако, когда он видел, как кто-то из его новых знакомых перебрасывается фразочками со своим отцом, что-то в нем сжималось, садня. Он звонил домой, общался с Евой чаще, чем сейчас. Ездить часто не получалось. А после выпуска из Академии, когда он уже даже несколько раз привлекался к основной команде, ему поступает предложение переехать в Манчестер, чтобы вступить в ряды местной команды.       Было ли это ошибкой — соглашаться на такое? Он не может ответить на этот вопрос и сейчас. В его теперешней команде он ощущает себя как в семье. Будто он всю жизнь скитался в поисках своего места, где ему будет комфортно, и вот спустя годы наконец нашел. В Манчестере он познакомился с Джоном. В Манчестере его застало приглашение в Сборную России. Этот город для него стал родным, английский стал для него вторым русским.       Правда, Денис странно воспринял его согласие на переезд.       — Ты ведь не собираешься действительно принимать то предложение? — интересуется Черышев, читая какие-то документы, связанные с его новой должностью. — Ты же пошутил, когда тебя спросили об этом, верно? — он отрывает взгляд от бумаг, наблюдая за его реакцией.       — Почему бы нет?       — Ты шутишь? — брови Черышева комично взлетают вверх, увеличивая визуально размер глаз.       — Пойми, дядя Денис, мне здесь душно. Этот город съест меня, проглотит разом, не прожевывая. А в Англии и климат другой, и менталитет тоже. Да и с английским у меня лучше, чем с испанским.       — Ты собираешься уехать из Мадрида! Ты! Закончивший его Академию. Тебе ведь пророчат место в основном составе. А ты собираешься сбежать от лучшего клуба мира! — Денис отбрасывает бумаги, но делает это таким образом, что они не разлетаются по столу, а падают на него стопкой.       — МЮ тоже титулованный клуб! Мне кажется, там будет лучше… — сбавляет тон, отворачиваясь от Черышева, чтобы не видеть его оскорбленного лица.       — Ну раз ты так считаешь… Ты уже взрослый. Так что… — Денис успокаивается, однако грусть в его глазах не остается незамеченной.       Они начинают ссориться каждый раз, когда вопрос о лучшем клубе мира возникает на горизонте. А вскоре он уезжает в Англию, оставляя Черышева в Испании, и не поддерживает с ним связь. Да и тот не рискует прервать молчания.       Дальше предаваться воспоминаниям мешает голос Джона, вырывающий его из добровольной апатии и тоски. Тот так настойчиво зовет его к телефону, что игнорировать его не представляется возможным. Даниил встает, кряхтя и жалуясь, что ему даже потосковать не дают нормально.       Когда он входит на кухню, где у них расположился раритетный, выживший неизвестным способом, домашний телефон, вид Джона заставляет его насторожится. Широко распахнутые глаза, полные неверия и озадаченности. Приоткрытый в недоумении рот. Замершие руки, вцепившиеся в трубку телефона. Окоченевшая поза в целом.       Мысленно он перебирает возможные варианты: кто мог так удивить и озадачить его друга и зачем им Акинфеев. Осторожно берет трубку в руки и прислоняет ее к уху, кивком головы спрашивая, кто там, у Джона. В ответ на несмелое «Даниил Акинфеев» раздается «Добрый вечер, Вас беспокоит РФС, меня зовут…». Первое время он думает, что это чей-то чертов розыгрыш, но после понимает.       Его зовут в Сборную на Чемпионат Мира в Испании. Что ж. До скорой встречи, старый «друг» Мадрид.