***
Когда Вэнь Цин осторожно приблизилась к нему с насупленным лицом, Цзян Чэн неподвижно лежал на постели и смотрел в потолок пустым и бесцветным взглядом. Успокоительное, которое девушка любезно добавила в бульон, вскоре взяло своё и убаюкало юношу. Оно успокоило его раздробленные нервы и принесло смутное чувство спокойствия, безразличия. Он пытался злиться, ерепенясь на целительницу, но не мог и не хотел. Ему вообще не хотелось о чём-либо думать. Сердце Цзян Чэна больно кольнуло чувством вины, когда он даже не попытался убрать руку Вэнь Цин, лёгшую на его горячий лоб. — Ты очень слаб, лежи спокойно, — она поправила одеяло, на которое Цзян Чэн даже не обращал внимания. — Тебя не тронут, пока я не залечу твои раны, так что беспокоиться не о чем. Я не желаю тебе зла. Цзян Чэн, свято хранивший до этого момента молчание, скользнул по ней усталым взглядом и внезапно спросил: — Как тебя зовут? Голос его был тусклым, но спокойным. Словно бы он тратил все свои силы на то, чтобы его голос прорезал воздух. — Вэнь Цин, — она легонько склонила голову в знак уважения. — Вэнь Цин «Золотые Руки»? — попытался усмехнуться он, но тут же закашлялся и снова умолк. — Тебе повезло, что ты попал именно ко мне. И хоть я не имею здесь сильного влияния, пока что ты в безопасности. Цзян Чэн глубоко и бесшумно вдохнул. По сути, в его израненной груди разливалось холодное равнодушие, которое, тем не менее, поддерживало его и укрепляло. На языке щипало чувство горькой, безвозмездной утраты, которое он ничем не мог утихомирить. Он уже не мог бороться. Не было сил. — Что со мной сделают? — вполголоса спросил Цзян Чэн, прикрыв глаза и отвернувшись от Вэнь Цин, словно не желая видеть её лицо. — Четвертуют на площади? Сделают калекой? Отрубят голову и будут демонстрировать всем главам орденов, в назидание? — Я не знаю, — удручённого и несколько строго обронила Вэнь Цин, шумно вздохнув. — От Вэнь Жо Ханя и его отпрыска можно ожидать всё, что угодно. — Вэй Ин… — в полубреде и дрёме пробормотал Цзян Чэн, вновь обернувшись к целительнице и с надеждой взглянув на её смуглое лицо. — Вэй У Сянь, Первый ученик ордена Цзян, что с ним? Ты знаешь? Он жив или в плену? Вэнь Цин вздрогнула, прочитав в словах Цзян Чэна сравнение плена со смертью. Она отрицательно качнула головой. — Без понятия. Ищейки Вэнь Чжао уже с ног сбились, разыскивая его и молодую госпожу Цзян. Думаю, какой-нибудь из именитых орденов укрывает их и помогает встать на ноги. Вэй У Сянь очень умный и хитрый юноша. Ничего с ним не случится. Цзян Чэн резко подскочил, скинув с себя одеяло. Сбросив босые ноги с постели, он подался вперёд, внезапно схватил Вэнь Цин за смуглую руку и умоляюще взглянул на неё. Голова юноши кружилась, а в глаза въедалась тёмная дымка, в которой тонула реальностью. Руки Цзян Чэна дрожали, но губы были крепко сжаты. — Пожалуйста, дева Вэнь! — взмолился он, дробя остатки своей гордости. — Ты была так добра ко мне, что я и не смею просить тебя о большем, но, если уж меня и убьют через несколько дней, могу ли я просить тебя исполнить моё последнее желание? Ты ничем не будешь рисковать! Вэнь Цин замерла и словно бы замешкалась, потупив взгляд на своей смуглой и расслабленной руке. Скорее всего, желание Цзян Чэна заставит её перейти дорогу Вэнь Чжао и Ван Лин Цзяо, а это… неизвестно чем и обернётся. — Символ моего ордена, — горячо выпалил Цзян Чэн, скользнув рукой к своему поясу. — Возьми его себе. Вэнь Цин, хоть и хотела ослабить ремень на штанах Цзян Чэна, всё же не решилась прикасаться к серебристому беззвучному колокольчику, украшенному фиолетовой кисточкой. И сейчас, видя, как юноша в предсмертном бреду срывает его со своего пояса, она невольно ссутулила покатые плечи, словно бы в скорби или дурном предчувствии. Колокольчик, вложенный в её руку, был легче пёрышка и холоднее стали. — Я не жилец на этом свете, — голосом, трепещущим от смирения и усталости, Цзян Чэн согнул её пальцы, пряча колокольчик в смуглой женской руке. — Но Вэй У Сянь — не такой дурак. Он сильнее, умнее и безрассуднее меня. Когда меня казнят, отдай этот колокольчик ему. Мне не важно, как именно. Хочешь — через тайного агента, а хочешь — просто брось в него и спасайся сама. Или повесь у моего трупа. Вэнь Чжао наверняка не предаст меня покою, сделав козлом отпущения и куклой для битья. А Вэй У Сянь явится за мной. Так или иначе — пожалуйста, не отдавай этот символ Вэнь Чжао или Вэнь Жо Ханю. Пожалуйста. Умоляю тебя. Это всё, что осталось от моего ордена. Она замерла в благоговейном потрясении, всё так же цепляясь взглядом на серебряный колокольчик, который она невольно сжимала в руке. Вэнь Цин оставалась последней надеждой напуганного юноши. Он обратился в ней в иступленной горечи и мольбе, в которой отчаянные и павшие обращаются к Небесам. За пятнадцать минут целительница стала для Цзян Чэна самым близким человеком на земле — она внезапно оказалась ближе матери, ближе братьев и сестры. Весь мир Цзян Чэна сузился до точёной смуглой ладони, в которой хранилось всё его наследие и вся его сила — всего лишь маленький колокольчик с потрёпанной кисточкой, подпаленной чёрным огнём в ту самую ночь. Его просьба была священной. Вэнь Цин молча кивнула в согласии.Вэнь Цин «Золотые Руки»
5 октября 2018 г. в 08:00
Ему снилась любовь.
Начиная с того самого момента, когда он захлебнулся тьмой и обмяк в железных руках Сжигающего Ядра, Цзян Чэн видел долгий, нескончаемый сон о покачивающихся на ветру цветущих лотосах, сверкающих от капель воды на светлых лепестках. Перед его глазами то и дело мельтешили водомерки и сизые стрекозы, скользящие меж блестящих цветов, а в ушах ласково шелестел звук их прозрачных крыльев. Воздух во сне из затхлого и противного вмиг обратился приятным, родным — сон пах свежей водой и солнцем, которое всегда улыбалось Пристани Лотоса.
Ему снилось всё и ничего одновременно.
Цзян Чэн думал, что потопленная в крови Пристань Лотоса — не более, чем кошмар, от которого он уже очнулся; дурное наваждение, вызванное излишней тревогой об отношениях Вэй У Сяня и госпожи Юй. Лишь неприятное, пустое предчувствие в груди — и не более.
Осознание начало расцветать позже, когда лотосы начали увядать.
Сперва он почувствовал, как что-то неправильное появилось в его сне, но он никак не мог понять, что именно. Окидывая взглядом Пристань, он тихо вдыхал пресный воздух, словно пытаясь уловить в нём какие-то незнакомые нотки, но так ничего и не почувствовал. Он бегал по пирсам, проверяя скрип тёмных досок, но все они были как одна идеальны и привычны. Цзян Чэн оглядывался, всматривался в улыбчивые лица своих шиди, отчаянно пытаясь найти причину своей тревоги, но всё по-прежнему было идеально и спокойно.
Слишком спокойно.
Он спросил совета у матери, что отдыхала в беседке и любовалась подступающей осенью, но она лишь поманила его к себе и обняла со всей материнской нежностью и любовью.
И вот тогда-то всё начало разрушаться.
Солнце, укрывающееся облаками и стелющее малиновые отблески по спокойной воде и цветам, засияло в малахитовой шпильке, инкрустированной драгоценными камнями. В смольных волосах госпожи Юй она сверкала, словно тысячи небесных звёзд, одновременно восхищая и ослепляя.
Но Цзян Чэн помрачнел — он не помнил этой шпильки, хотя гордый образ матери навсегда отпечатался в его воспалённом сознании. Откуда же эта драгоценность, о которой не помнил столь преданный и любимый сын?..
Лотосы вмиг вспыхнули чёрными кострами.
Необъяснимое чувство тревоги тут же усилилось и обратилось тонкой иглой, резко проткнувшей неспокойное сердце Цзян Чэна, и он испуганно вскрикнул, падая на колени и прижимая к груди дрожащую руку. Его сердце словно превратилось в бархатную подушечку, в которую с каждой секундой вонзались новые острые иглы. Он попытался закричать, но воздух клубился в его горле липкими комками, застревая, заставляя его упасть на локти и откашляться; вместе с рваным, ломаным кашлем из его груди вырвался сгусток крови.
Боль и страх завихрились, дробя его кости и сознание, и он лишь отчаянно пытался закричать, чтобы хоть как-то успокоить это дребезжащее чувство. Перед глазами вспыхивали яркие, кровавые видения, впитывающиеся в его разум, и вся реальность вокруг него вмиг раскололась огромными трещинами, ползущими, словно змеи, по доскам и воде. Цзян Чэна обуял дикий, невыносимый страх, от которого ему беспомощно хотелось сжаться в маленький комочек и вцепиться в свои волосы, надеясь, что его рассудок уцелеет после этого чудовищного страха.
Но ему казалось, будто всё его нутро раскалывается, словно хрусталь.
Вмиг вернулись воспоминания, вырвавшие из его груди очередной болезненный вскрик и причиняющие невыносимый страх, граничащий с отчаянным чувством беспомощности. Вернулась та страшная дрожь, которая скручивала судорогами его пальцы, вернулся озноб и страх, вернулось осознание.
Всё это накинулось на него в одно лишь мгновение, словно стая бешеных псов, норовящих разодрать его тело на мелкие кусочки. Кости обратились свинцом, рёбра искрошились.
Цзян Чэн очнулся.
Сердце, казалось, стучало прямо под горлом, перекрывая кислород и спасение. По плечам вместе с дрожью бежал озноб, вызванный страхом и чувством бесконечного одиночества во всём мире, чувством травли, беспомощности.
От вязкого бульона, которым его сию же секунду напоили, Цзян Чэна сильно затошнило, и, в конце концов, он сильно закашлялся, не понимая, вырывается из его груди тяжёлый воздух или же кровь, как во сне. Всё его тело было парализовано и слабо, как безвольная игрушка, и лишь слабое жжение в груди помогало ему чувствовать, что он всё ещё жив. Ноги онемели, чувства обратились пеплом. Было ощущение, будто что-то невыносимо тяжёлое прижимает его к постели, давит, сковывает.
У него не было сил даже говорить.
Строгий, но облегчённый голос спасительницы его утешил, вернул в мир, однако, окинув целительницу взглядом, Цзян Чэн вдруг почувствовал слепую вспышку злости. Багряное солнце, вышитое на белоснежных рукавах Вэнь Цин, затрепетало перед его усталыми глазами и вспыхнуло кровавым огнём, обжигая, вороша пепелище прошлой ночи.
Он всё вспомнил.