Как хорошо уметь читать

Яков открыл глаза и обнаружил, что сидит в гостиной на диване, рядом с ним молитвенник Ливенов, а на его руке перстень князя Ливена… Ему приснился довольно странный сон. Он помнил свой сон… до мельчайших подробностей — в нем Его Сиятельство князь Дмитрий Александрович Ливен просил своего брата Павла отдать свой перстень Фаберже, чтоб тот переделал его. — Павел, я хочу, чтоб Яков носил мой перстень с полным на то правом. В таком виде как сейчас, он, конечно, права не имеет, ведь он не князь. Но он мой сын, и я хочу, чтоб этот перстень был его, чтоб он мог надевать его и показывать тем самым, что он из Ливенов. — А если он откажется носить его? Если он не захочет иметь никакого отношения к Ливенам? — Ну так сделай так, чтоб захотел! Убеди его! Чтоб ты да не смог кого-то убедить… Я очень хочу, чтоб он почувствовал свою принадлежность к Ливенам… — Думаю, со своим желанием ты опоздал… лет на двадцать… — жестко сказал Павел. — После смерти отца ты мог попытаться сделать это. — Но ты же теперь знаешь про обстоятельства… — Знаю. Но ты не дал своему сыну даже шанса самому решить, хотел бы ли он этого… быть Ливеном… Или хотя бы знать, что ты — его отец… пусть даже такой… — По-твоему, я никудышный отец? — По-моему, ты ему вообще не отец… Ты абсолютно чужой человек, на которого, как ты говоришь, он похож как две капли воды, и который все же не будучи… полным подонком, взял на себя некоторые обязательства по его воспитанию… — Павел, это жестоко, — тяжело вздохнул Дмитрий Александрович. — Жестоко — это бросить своего сына, единственного сына, как ты мне сказал! Да, ты его выучил, но где ты был, когда ему было плохо, когда он нуждался в поддержке, добром слове или совете? Ты, думаю, сидел и жалел себя, какой ты несчастный… А он что, счастливый? Счастливый, что вырос как сирота при живом отце? Ладно бы у тебя их было две дюжины, и ты даже не помнил, от кого. Но единственный сын от Катеньки — единственной женщины, которую ты когда-то любил… сын, с которым у тебя даже не хватило духа познакомиться… — Павел, я всегда любил Ясика, моего мальчика… — А что ему от этой твоей любви? Ему нужен был отец, когда он был Ясиком, когда он стал Яковом, а затем Яковом Платоновичем. Да, Платоновичем, а не Дмитриевичем… — Не думал от тебя такое услышать… — тихо произнес Дмитрий Александрович. — А я не думал, что услышу от тебя о существовании почти сорокалетнего сына, в чем даже мне ты… практически до самого последнего дня… не счел нужным признаться… — Ну прости меня… — Не мне тебя прощать. Тебя должен простить твой сын. Тот, который так тебя и не узнает… не посмотрит тебе в глаза… и не скажет все, что о тебе думает… — Как бы я хотел увидеть его сейчас… но это невозможно… — Да, это уже невозможно. — Я… уже не доживу до того дня… когда он объявится… Он найдется… обязательно… Я не верю, что его больше нет… Я бы это почувствовал… Ты ведь встретишься с ним, сделаешь то, о чем я прошу… когда посчитаешь… что настало подходящее время… — Да, сделаю. И я постараюсь, чтоб он стал мне, мне и Саше близким человеком… если уж ты не смог стать ему таким… Перстень Фаберже я потом отнесу, но когда отдам его твоему сыну… или скорее всего попытаюсь отдать… это уж как получится… Естественно, это был сон. Но Якову Платоновичу стало интересно, насколько он мог соответствовать действительности… В его сне разговор Дмитрия Александровича и Павла не был… приятным. Он не был ссорой, но то, что Павел был зол на брата, было очевидным. Зол не потому, что у брата оказался внебрачный сын, а потому, что он скрывал его… Даже после того, как, по мнению Павла, у Дмитрия был шанс признаться сыну в своем отцовстве… и сделать попытку установить с ним хоть какие-то отношения… Такова была его первая реакция — злость и негодование… и он не посчитал нужным скрывать это… Он был резок с братом… не мог сдержаться даже в ситуации, когда тот был уже, можно сказать, одной ногой в могиле… Сам он не отказывался от племянника, наоборот, хотел, чтоб они стали близкими людьми… и делал все, чтоб это произошло… Однако Павел говорил, что несколько раз пытался написать ему, но не находил смелости… Как и его брат?.. Насколько Яков узнал Павла, тот не был нерешительным человеком, скорее наоборот… И тем не менее, он медлил с тем, чтоб рассказать некоему Штольману о том, что на самом деле он происходил из Ливенов… Подозревал, что Штольман будет совершенно не рад узнать об этом… что пошлет его самого и Сашу в лучшем случае к черту… а, вероятнее всего, куда подальше? Но когда они наконец встретились, Павел говорил о том, что Дмитрий любил его, своего незаконного сына… Говорил так, что Яков верил ему… Павел «остыл» после еще одного разговора с братом или даже не одного… где Дмитрий больше рассказал о своих чувствах к сыну и мотивах своего поведения?.. Или уже после смерти любимого брата, когда тосковал по нему… вспоминал его, думал о нем… и через какое-то время примирился с мыслью, что брат так поступил со своим единственным сыном… и простил его… хоть поначалу и считал, что это не он должен прощать брата… Или когда узнал о том, что Дмитрий оставил сыну какое-то наследство? Что он хоть в последние часы жизни пытался сделать что-то для сына… что хоть так пытался дать сыну понять, что он ему дорог… что как умел, так и любил его… все годы… Возможно, чем больше Павел думал, чем больше ему не хватало брата, тем больше понимал его и верил, что чувства брата к сыну Ясику были искренними… Ясик… странное имя пришло к нему в голову во сне… Откуда это? Матушка никогда так не называла его, только Яша и Яшенька, Штольман обращался к нему исключительно Яков. А тут Ясик… Яков покачал головой — придет же подобное на ум… Вряд ли для князя сын был Ясиком… Хотя кто знает Его Сиятельство, в своих записях, тех, что были ему известны, князь вообще не упоминал имени сына, в них он говорил о нем «мой мальчик»… Опасался, что дневники кто-нибудь найдет, например, его отец Александр Николаевич, и по не столь распространенному имени и примерному возрасту ребенка вычислит, от кого из бывших любовниц Дмитрий прижил незаконного сына, и начнет преследовать его и его мать? Яков достал из комода снимок Дмитрия Александровича, отданный ему Павлом в Петербурге. На портрете князь был очень похож на того, каким он увидел его во сне, только более здоровым. В его сне Его Сиятельство выглядел… неважно… Да какое там, совсем неважно… И тем не менее, в свои последние дни он не только отважился рассказать о своем тайном сыне брату, но и сумел написать этому сыну пару писем, оформить дарственную на квартиру в столице… Сделать то, что не смог сделать за всю свою жизнь до того… Павел сказал, что привез какую-то бумагу, где говорилось о том, что Дмитрий Александрович признал сына, но так и не отдал ему ее. Забыл? Павел не производил впечатление рассеянного человека, а при его должности человек в принципе не мог быть забывчивым… Тогда где бумага? Яков решил более тщательно осмотреть подаренный Павлом саквояж. Так оно и было — у саквояжа было двойное дно, и в этом потайном отделении был спрятан конверт. В конверте оказался всего один лист бумаги. В нем говорилось о том, что князь Дмитрий Александрович Ливен признает своим сыном Якова Платоновича Штольмана, рожденного Екатериной Владимировной Штольман, урожденной Ридигер, в браке с Платоном Павловичем Штольманом. Подпись князя была заверена у какого-то поверенного, скорее всего поверенного Его Сиятельства… Как Павел и сказал, эта бумага ровным счетом ничего не значила, никакого юридического статуса не имела. Никаких прав внебрачному сыну князя не давала… И все же Дмитрий Александрович решил составить ее. Что ж, если он так пожелал… Если ему так было легче… Штольман положил снимок Его Сиятельства и его «признание» в верхний ящик комода, а перстень князя Ливена в маленький бархатный мешочек, который дала ему Мария Тимофеевна после ужина в день отъезда Анны. Мешочек он спрятал в стопке полотенец в нижнем ящике комода. Он посмотрел на часы — была уже половина шестого, ложиться спать было бессмысленно. Он решил заняться письмами. Анне он написал о том, что уже скучал по ней, что, как и обещал ей, побывал в Дворянском Собрании, и его хорошо там приняли, что пригласили на ужин, и он собирался на него в конце недели. И что в Собрании он встретил своего знакомого из Петербурга, который попросил его потом в столице представить ему супругу… Написал, чтоб Анна не беспокоилась о том, что он, по ее мнению, может быть голодным — ему прислали обед из ресторана Дворянского Собрания от Паскаля, а Виктор Иванович принес от Марии Тимофеевны полпирога… О том, что некоторые жители Затонска придумывали несуществующие преступления, чтобы прийти в участок посмотреть на племянника князя Ливена, он писать Анне не стал, как и о том, что к нему приходили гимназистки, и что он написал на снимке из газеты. Об этом он написал Павлу, пусть он поусмехается — в свойственной ему манере. Павлу он также написал о том, что если Анне понравится в его усадьбе, и у него будет возможность оставить ее подольше, то он будет не против, хоть и скучает по ней. И просил сообщить ему, когда потом встречать Анну… Саше он написал всего пару строк и приложил газетную статью, как и к двум другим письмам — Анне и Павлу. Отправить письма он смог тогда, когда пошел на почту для того, чтоб отослать телеграмму Карелину. В своей телеграмме, которую принесли в управление утром, Карелин сообщал, что Белоцерковского в Петербурге не было, он должен был вернуться ближе к концу недели или в начале следующей. Это не было хорошей новостью. Штольман долго думал, что делать дальше — или порекомендовать Карелину какого-то другого своего знакомого из столичной полиции, или попросить его подождать, пока не появится Белоцерковский. И все же дело было слишком… щекотливым, чтобы им занялся кто-то другой. Поэтому в своей телеграмме он посоветовал Карелину ждать возвращения Белоцерковского. Во второй половине дня заглянул доктор Милц. Он извинился за то, что не смог зайти накануне, он был вызван в деревню, где у жены зажиточного сельчанина были тяжелые роды. Повивальная бабка не смогла справиться сама, и послали в уезд за доктором, которого не приглашали при рождении предыдущих одиннадцати детей. На этот раз огромная семья пополнилась двойней — один мальчик был крепеньким, а вот второй — про него доктор сказал, что здесь нужно уповать не только на медицину, но и на промысел Божий… Штольман предположил, что Александр Францевич выглядел угрюмым из-за того, что младенец, возможно, не выживет. — Конечно, всегда расстраивает, когда случается подобное… Но в этом случае при соответствующем уходе для новорожденного не все потеряно. Но я очень сомневаюсь, что такой уход за ним будет… Я пояснил, что нужно делать, и сказал, что должен буду приехать еще раз осмотреть мальчика, а отец заявил, что это лишнее, помрет так помрет, невелика беда, одним больше, одним меньше, его баба на следующий год все равно принесет еще одного… Вот это удручает… Когда родителям все равно, что будет с детьми, или когда к ним относятся как… даже не буду говорить как… Когда в семье процветает насилие… когда дети умирают от побоев… если вовремя не сбегут от таких родителей… Такие дети и становятся бродягами, а кто-то и ступает на кривую дорожку — выживать-то ведь как-то надо… Это помимо тех, кто сироты… Сколько подобных ребятишек в округе, в Губернии да и по всей Империи… — вздохнул доктор Милц. — Да, много таких, чересчур много. И редко кому-то везет как Ваньке, которого взяла Бенцианова. Штольман подумал о тех детях, которых «приручал» Владек Садист. Возможно, эти бродяжки и не были сиротами, а сбежали из дома от таких вот родителей, о которых упомянул доктор Милц… И «услуги», которые они оказывали благодетелю, в их понимании были ничем иным как благодарностью за его доброту… От этой мысли Якова Платоновича передернуло… Но он не стал развивать этой темы. — К сожалению, в любых семьях родителям бывает все равно… И в бедных, и в богатых, и в мещанских, и в дворянских… Например, та семья графа, про которую Вы говорили с Павлом Александровичем, — вспомнил Яков Платонович встречу Павла и доктора Милца. — Вы про того графа, у которого была дюжина детей от жены и десятка два от любовниц и случайных связей? Штольман кивнул. — Там графу было все равно, чего о графине я сказать не могу. Она напоминала кудахчущую наседку со своими цыплятами. Конечно, ее постоянные стенания о несуществующих болезнях отпрысков были… чрезмерны, но это все же лучше, чем махнуть на ребенка — мол приберет его Господь, и ладно… Хороших наставников в этой семье позволить не могли, но была гувернантка, так что дети образованием не блистали, но совсем уж неучами не были. Кто-то из старших мальчиков обучался в гимназии. Павел Александрович сказал, что один из сыновей учился вместе с ним, возможно, по протекции кого-то из родственников. Думаю, он не упустил своего шанса и сделал военную карьеру, как и Его Сиятельство. — Да, закончив корпус, он, скорее всего, достиг большего, чем другие братья… Если Вам интересно, я мог бы спросить у Павла Александровича, если, конечно, он что-то о нем знает, — предложил Штольман. — Да, и про других детей из той семьи тоже, если это возможно… — Александр Францевич, раз уж зашел разговор про семьи, Вы, помнится, говорили, что в каких-то семьях, что Вы пользовали, кто-то из детей был… прижит на стороне… И что в своем большинстве мужья с этим вроде как смирились, и только в одной мужчина люто ненавидел ребенка… — Да, я припоминаю, что говорил Вам об этом. Мне кажется, дело там было не в самом факте измены и рождении ребенка от любовника, а в том, кто был отцом этого ребенка. Насколько я мог понять, у мужа именно с этим человеком была непримиримая вражда — из-за чего, мне неведомо, но с ним жена ему и изменила. И мальчик тот был похож на своего кровного отца. Муж матери попрекал его всем, кричал на него, давал подзатыльники, бил его, хотя тот ребенок был тише воды ниже травы. Когда он подрос, его отправили в подмастерья кому-то из дальних родственников. Мне кажется, для мальчика это было самым лучшим — выучиться ремеслу и не жить с человеком, который издевался над ним. — А его родной отец, он как-то принимал участие в его судьбе? — Об этом мне ничего не известно. Скорее всего нет, ему бы это просто не позволили. Да вряд ли он сам к этому стремился, он и к детям от своей законной жены не питал особой любви. Ну были дети, и были… Яков Платонович подумал о своем настоящем отце князе Ливене, о его отношении к детям. Своего законного наследника — сына брата он любил как своего собственного. В отличии от того же графа бесчисленного количества байстрюков на свет не произвел, хоть Александр и предполагал, что у его отца могло быть несколько побочных детей. Но у Его Сиятельства был только один внебрачный сын, и ему он обеспечил самое лучшее образование, которое мог дать в той ситуации… У Штольмана точно не было возможности устроить приемного сына в Императорское училище правоведения, даже если бы он и очень этого хотел… Были ли у Платона Штольмана дети, свои собственные? Почему-то он раньше об этом не задумывался. С женой у Штольмана общих детей не было, после ее смерти он не женился. Но он был привлекательным мужчиной, и у него, естественно, были женщины, а от них могли быть дети… Как до его женитьбы в почти сорок лет, так и во время нее, да и после, когда ему не было и пятидесяти… Кто знает, может, после смерти жены он и бывал дома редко потому, что проводил время с любовницей и их детьми. Возможно, им он и оставил деньги, которые получил от продажи своей усадьбы. Если это было так, то это было справедливо по отношению к его родным детям. Не понятно только то, почему он не женился на их матери… Если только она тоже не была замужем… Как его собственная жена, которая родила сына от любовника… Все это были лишь размышления, о своем приемном отце Платоне Павловиче Штольмане, а тем более о его личной жизни, он не знал ничего… О жизни князя Ливена он тоже знал не так уж много. Но у него была возможность расспросить об этом Павла или Сашу, когда они увидятся снова. Про Штольмана же спросить было некого… — Яков Платонович, Вы поинтересовались этим… так как думали о Вашем приемном отце? — задал вопрос Милц. — Да, это так, — не стал скрывать Штольман. — Хотелось знать, как это в бывает в других семьях… где муж знает о том, что ребенок не от него… Отец теплых чувств ко мне не питал, но никак не обижал — как того мальчика, которого потом отдали в ученики. — Судя по всему, он не был злым человеком, это уже хорошо… Яков Платонович, позвольте мне высказать свое мнение, у Вас была далеко не худшая судьба, хоть она и не всегда была к Вам… справедливой… А сейчас, когда у Вас появились новые родственники, тем более грех жаловаться. — О нет, я не жалуюсь, — улыбнулся Яков Платонович. — И Павел Александрович, и Александр Дмитриевич — прекраснейшие люди. — Ваша правда. Вот Его Сиятельство озаботился по сути дела о постороннем человеке — о Баллинге. Я ведь собственно говоря по этой причине и пришел, сказать Вам, что сын аптекаря нарисовал эскизы надгробия и креста, а отец Анисим увез их в Малиновск. Чтоб, если можно, Вы сообщили об этом князю Ливену. — Конечно, сделаю это в следующем же письме, но это не будет так скоро, я ведь отправил ему письмо только сегодня. — Это не к спеху. Просто хотелось бы, чтоб Павел Александрович знал, что все будет сделано надлежащим образом. — Спасибо Вам, Александр Францевич, за все. До сих пор не понимаю, как получилось, что я сам не подумал о Баллинге… — Ну в свете последних событий это совсем неудивительно. Как я сказал, не до этого Вам было, Яков Платонович. У Вас своих забот хватало… Хорошо, что вроде как все успокоилось… Слова доктора Милца да Богу в уши… Когда вечером Штольман пришел домой, он обнаружил в ящике письмо. Конверт был подписан старческим почерком. Им же на вложенном в конверт листке бумаги была написана единственная фраза «Избавим город от скверны»… Он — скверна? Неприятно, конечно, но не смертельно… Могли «приложить» словцом и покрепче… Письмо было отправлено из Москвы, адрес, как он предполагал, скорее всего, был липовый… Возможно, кто-то из жителей Затонска отдал письмо, чтоб его отправили из Белокаменной, или же, будучи там, сам послал его… В письме не было ничего особо гадкого, и все же ему не хотелось бы, чтобы Анна видела его. Это бы ее расстроило. Хорошо, что она уехала… Он сунул конверт куда-то по пути на кухню — он был голоден и пошел разогревать суп, что днем принесла, скорее всего, Прасковья, а, возможно, и сама Мария Тимофеевна. В четверг он получил два письма. Одно из Твери, написанное печатными буквами, гласило: «В нашем городе не место таким как ты». Ну это он уже слышал, когда к Трегубову приходили с требованием убрать его из города. Ну не хотели некоторые местные жители, чтоб в управлении полиции служил незаконный княжеский отпрыск… Дама, которая, судя по штемпелю, проживала в Смоленске, была более нетерпимой: «Ты порождение греха. Божья кара настигнет тебя». Он, безусловно, был порождением греха в том смысле, что родился от греховной связи, не освященной церковью. По причем тут Божья кара? Спросить отправительницу возможности не было, как он считал, и у этого письма адрес был вымышленный. Он положил оба письма в саквояж — лучше отнести их в управление и спрятать в своем столе… На следующий день его ожидало несколько писем. Его обрадовало только одно — от Анны. Анна писала, что скучала и хотела поскорее вернуться домой несмотря на то, что в усадьбе ей понравилось. Она описала дом Павла, в гостиных обстановка была дорогой, но изысканной, не такой, какую предпочитают люди, кичащиеся своим богатством. Написала про сад с красивыми цветами, про пруд, в котором были утки и лебеди. Штольман усмехнулся, упомянуть про лебедей Анне явно подсказал Павел. Анна отметила, что Его Сиятельство слуги любили и уважали и старались во всем угодить ему, и к ней самой отнеслись с почтением. Написала Анна и про графиню Потоцкую. Графиня была приятной, простой в общении, с ней было легко. Она была необыкновенно красивой дамой, поражала своей красотой, а в вечернем платье была неотразима. Анна поделилась и тем, что Павел устроил для них с графиней музыкальный вечер. Она была под большим впечатлением — Павел не только замечательно играл на рояле, но имел изумительный голос… Яков от души порадовался за Анну — пусть наслаждается приятными моментами… вдали от Затонска, где ее бы поджидали гнусные послания… С письмом Анны пришло еще три. Как и предыдущие, они были написаны разными почерками и были отправлены из разных городов. Наиболее нейтральной была записка, автор которой предлагал ему убраться из города, коли ему дорога его шкура. Письмо, написанное детским почерком, больше похожим на каракули «Я вабью твоей ведми асиновый кол», привлекло его внимание гораздо больше. Как и то, в котором мужчина предрекал: «Твоя ведьма сгорит в аду». Теперь речь шла не о нем, а об Анне, его Анне. Анна была другой, не такой как все, особенной, но ведьмой она не была… и уж тем более не заслуживала такой участи, чтоб сгореть в аду или быть убитой осиновым колом… даже в чьем-то больном воображении… Как все же хорошо, что она уехала из Затонска… Он как чувствовал, что Анну стоило отправить с Павлом… Если подобные письма появятся на следующей неделе, ему придется просить Павла оставить Анну у себя… под любым предлогом… Все письма были адресованы на его имя, посланы на их с Анной домашний адрес. Кто же так ненавидел их, что решил устроить такую замысловатую травлю… И травлю ли? Или же это были… угрозы… Даже если целью этих гадких записок было просто испортить настроение, поиграть на нервах, попугать… к этому стоило отнестись… серьезно… Человек, который организовал отправление этих шести писем — а ведь могли прийти и еще — был очень… упорным… в следовании своей цели… и, Штольман не исключал возможности, одержимым… Приложить столько усилий — отдать письма разным людям или, скорее всего, попросить написать их, отправить из разных мест… это не то что самому нацарапать несколько подобных посланий и отослать их, скажем, из соседнего городка или отдать их все тому, кто поедет из Затонска куда-нибудь… Человек, стоявший за всем этим, или проживал в Затонске, или бывал здесь в последнее время — ему был известнен адрес, по которому проживал Штольман с женой, и он был в курсе его скандального происхождения… Нужно будет потихоньку узнать, кто в последний месяц ездил в один из городов, откуда были посланы письма. Или кто приезжал из одного из этих городов… Он поручит Коробейникову порасспрашивать жителей… и сам спросит у Марии Тимофеевны, вдруг она что-нибудь слышала…