Как хорошо уметь читать

Сразу после ухода Дубельта в кабинете сыскного отделения появился полицмейстер. — Яков Платонович, у нас нет… неприятностей? — Неприятностей? Какого рода? — Ну, возможно, этот Дубельт был недоволен тем, как велось следствие или еще чем. — Ну я-то следствие ни по одному из двух дел не вел, с меня и спроса нет. Были бы претензии, скорее уж он бы Вам их высказал. А мне он ничего подобного не говорил. И даже не заикался о том, что хотел бы встретиться с Коробейниковым, который мог бы доложить ему про оба дела более обстоятельно. — Ну так он может и снова без приглашения заявиться, как сегодня. — Может, конечно. Если появятся вопросы. Но нам нечего опасаться, следствие велось с соблюдением всех формальностей. Без каких-либо нарушений. Трегубов вздохнул: — Если бы… Нарушения-то все же были… — Были? — Ну я же отдал Вам семейный портрет и молитвенник Ливенов. Отдал улики до того, как закончилось следствие. А не должен был этого делать. Штольман нахмурился: — Это совершенно вылетело у меня из головы. — А мне, знаете ли, прямо как тем молитвенником по голове ударило, когда он про него спросил. И про портрет тоже. — Спросил про них… как про улики? — Нет, как про произведения искусства, — съязвил полицмейстер. — Спросил, надежно ли подобные улики хранятся. А то ведь если пропадут, не восстановить. Это же вещи фамильные, не какие-нибудь дорогие безделушки, которые можно заново купить. Я сказал, что у нас ничего не пропадает, а вот Вы могли лишиться портрета до следствия, когда Никаноров его выкинул, но мужик на дороге подобрал и привез его в участок, мол, на картине семья высокородного господина, люди горевать будут, если она потеряется. «Вот откуда интерес Дубельта к портрету, на котором высокородный господин с семьей», — подумал Яков Платонович. — А Вас он про них спрашивал? — Спрашивал, — не стал скрывать Штольман. — Но не о хранении, а о том, к примеру, играл ли я на молитвенник, как заявлял Никаноров. Я ответил, что не только не играл, но и не видел ранее, до того, как его приобщили к делу, — сказал он, уже после этого припомнив, что его точные слова были «пока полицмейстер мне его не отдал». Даже если Дубельт и понял, что Трегубов отдал ему вещи Ливенов до окончания следствия, он сомневался, что для него это имело значение. Вопросы он задавал тогда не следователю Штольману и не пострадавшему лицу, а племяннику его знакомого князя Ливена. Спрашивал из любопытства, а не в связи с уголовными делами. Иначе бы уточнил, когда именно он получил вещи. — Николай Васильевич, почему Вас это так беспокоит? — Потому что если это выяснится, полковник может заподозрить, что были и другие нарушения. А там кто его знает, может и рапорт составить, чтоб дело… на пересмотр… — К чему ему это? — Ну, может, он считает, что следствие велось не только затем, чтоб Никаноров был наказан по закону, но и… чтоб он потом получил за содеянное максимальное наказание… Штольман наконец понял, чего опасался полицмейстер, и почему его потянуло на коньяк утром: — Иными словами, что в управлении проявили излишнее рвение, а то и вовсе воспользовались своим служебным положением, поскольку пострадавшее лицо служит в нем? Я Вас правильно понял? Трегубов кивнул. — Если бы у Никанорова была незапятнанная репутация, а мы проявили излишнее, по его мнению, усердие, то, возможно, у него и была бы такая мысль. Но Никаноров не был безупречным офицером, кроме того уже не раз был на подозрении у своих же сослуживцев. Дубельт, кстати, был весьма недоволен, что ему так легко все сходило с рук, и что из-за этого дошло до преступления, которое бросило тень на офицеров гарнизона. — Значит, недоволен он был Никаноровым, а не работой полицейского управления. Слава Богу, если так — А почему Вам вообще пришло в голову, что он мог быть недоволен работой Затонского полицейского управления? — Яков Платонович, Вы бы видели его утром. Я пришел, а он уже сидит, дожидается меня. Лицо суровое, взгляд холодный, ледяной даже, у меня от него мороз по коже пошел, хоть и лето на дворе. Так потрясывало, что я даже хотел коньяком согреться. «Ничего себе! Не на шутку Трегубов испугался проверяющего из столицы». — Так, может, он был не в настроении, потому что не позавтракал? А вовсе не в отношении Вас? — Не позавтракал? Так неудивительно, если так рано пришел. Хорошо, что Вы его чаем задобрили, Яков Платонович. — Не только чаем, но и ватрушками с творогом и пирогом от Марии Тимофеевны. — Это еще лучше. Сытый человек добрее… От Вас он совсем в другом настроении выходил — более расслабленный что ли… Вы с ним о чем еще говорили? — Так в общем-то ни о чем. Ни о чем, что касалось бы следствия. Чаевничали больше, чем разговаривали. — Так уж и ни о чем? — Ну если Вас так интересует, мы говорили об Остзейских немцах. Как Вы понимаете, это отношения к следствию не имеет. — Как это не имеет? А Баллинг — жертва Никанорова? — Про Баллинга вообще речи не было. Она шла об Остзейских немцах… в целом. «Не могу же я ему сказать, что разговор в том числе шел о Ливенах. И неком полковнике Рихтере, который ввел систему штрафов. Хотя кто знает, может, Трегубову эта идея бы и приглянулась. А что, одет городовой не по форме — гривенник, Коробейников на службу опоздал — полтинничек, начальник сыскного отделения Штольман с бутылкой коньяка на служебном месте — рубль… Нет, тогда бы полицмейстеру и самому пришлось за коньяк рубль, а то и два выкладывать. А это бы ему точно не понравилось». — Ваши Высокоблагородия! Там два мужика в участок доставлены, из-за деньги подрались у лавки купца Овчинникова, да и еще где-то до этого, — доложил Ульяшин, к радости Штольмана прервавший их разговор с Трегубовым. — Эка невидаль. И для этого ты в наш с Яковом Платоновичем разговор встрял? — повысил голос полицмейстер. — Так деньга-то не наша. Я подумал, может она из собрания помещика Гаврилова, что года два-три назад украли да так и не нашли. Тогда подозревали управляющего, который незадолго до того уволился, но ничего у него не обнаружили. А один из драчунов — родственник того управляющего. — Ну-ка покажи! — приказал полицмейстер, и, покрутив монету в руках, протянул ее Штольману и спросил: — Яков Платонович, что Вы скажете? — Золотой английский соверен. Когда точно произошла кража? — Весной восемьдесят восьмого, это точно Ваше Высокблагродие. — Даже если помещик собирал современные монеты, в чем я очень сомневаюсь, она не из его коллекции. Монета была отчеканена позже, только в восемьдесят девятом. — Тогда откуда она в наших краях? — Я могу предположить, что кто-то потерял. Или ее украли и потом обронили. — Но у кого? Никто не заявлял. Соверен — это сколько? — Фунт или двадцать шиллингов. — Не состояние, конечно, но все же деньги… И у кого, по Вашему мнению, такая монета могла быть? — Человек, который прежде всего приходит на ум — Браун. Кроме него Разумовский и Нежинская. — Браун, Разумовский, Нежинская… Этого нам еще не хватало… — вздохнул Трегубов. — Ульяшин, где монету нашли? — спросил Штольман. — Говорят, что по дороге шли, увидели, что в траве что-то блестнуло. Оба кинулись, а потом подрались. — На какой дороге? Куда она ведет? — Так много куда… Если потом на другую свернуть, то можно в усадьбу князя Разумовского попасть. — Ульяшин, приведи мне этих кладоискателей. В кабинет сыскного отделения были препровождены два крестьянина. Было видно, что за ценную находку они сражались изо всех сил — оба были в синяках и ссадинах. — Барин, барин, пошто в кутузку-то? Мы не крали. На дороге нашли. Вот-те крест, — мужик постарше перекрестился. — Монету вытирали? — А то как же! Чтоб сияла. — Грязная была? — Не, мокрая от росы. — Показать сможете? — Могем. Тама береза сломанная близенько. — Ульяшин, пролетку и пару городовых. Со мной поедете, — кивнул Штольман крестьянам. — А потом опять в кутузку? — Потом вас обратно в город привезут. Монету я в управлении оставлю. У нее хозяин есть. «Точнее, скорее всего, уже был». — Так это, нам тогда в город не надобно… Без деньги-то... Мы ведь в деревню к себе шли. Место, где мужики нашли соверен, отыскали быстро. Возле него была поваленная береза, само место было вытоптано, и валялись пучки травы, которыми мужики вытирали свою кровь. Городовые осмотрели вокруг, пошарили в траве, но ничего больше не нашли. Но Штольман на это и не надеялся. Раз монета была чистой, достали ее из тайника недавно, возможно, даже этой ночью. Следовало проверить усадьбу Разумовского. Начальник сыскного отделения с городовыми отправился к дому князя, в чьем убийстве зимой подозревался он сам. Штольман обошел особняк, но не обнаружил ни следов проникновения в дом, ни чьего-то присутствия возле него. Вероятнее всего, тайник был вне дома. Быть может, в лесу. Почему деньги из него забрали только сейчас? Человек откуда-то приехал в Затонск за ними? Или каким-то образом недавно узнал о существовании тайника? Или наткнулся на него случайно, так же, как мужики увидели монету у дороги. На всякий случай Штольман приказал Ульяшину пройтись по гостиницам и разузнать, кто из постояльцев останавливался на короткий срок и съехал ночью или утром. Кроме этого случая больше не произошло ничего, что требовало бы участия начальника сыскного отделения. День выдался как никогда спокойным. Штольману даже удалось, не будучи никем прерванным, доесть последний кусок пирога Марии Тимофеевны. Ближе к концу дня зашел помещик Карелин. С известиями из Петербурга, точнее их отсутствием. Тани у Стаднитского не было. По словам Карелина, Белоцерковский вернулся в Петербург вечером в четверг и сам пришел к нему в гостиницу за углом, адрес которой он сообщил в короткой записке, оставленной у дежурного. Белоцерковский прочитал письмо Штольмана и, как тот предупредил его при первой встрече, задал множество вопросов, в том числе и очень личных. В пятницу и субботу Карелин как на иголках ждал результата от Белоцерковского, который сказал ему, что снова придет к нему сам — когда будет что сказать. Белоцерковский появился днем в воскресенье. Результат поисков Карелин понял и без слов — по выражению лица полицейского чина. Отрицательный результат. Стаднитский в деле не замешан, у него алиби. Где Таня, неизвестно. Но он продолжит ее искать. Если будет что-то новое, он сообщит Карелину в Затонск. Прощаясь, Белоцерковский попросил отвезти Штольману в Затонск его письмо. — Господин Штольман, я не знаю, кому Белоцерковский адресовал письмо — своему знакомому или следователю. Если в нем есть что-то о Тане, прошу, не скрывайте от меня. Штольман кивнул и отрыл конверт. «Здравствуйте, Яков Платонович! Не думал получить от Вас письмо, тем более такого содержания. К моему огромного сожалению, пока я ничем не смог помочь г-ну Карелину, которого Вы ко мне направили. Стаднитский в этом деле не замешан. Во время исчезновения Тани он был в имении, это подтвердил свидетель — Игнат Прокопьев. Я встретился с Полянским, но не узнал от него ничего нового кроме того, что уже знал от Карелина. Опросил дворника и соседей в доме, где жили мать и дочь Карелины. Наказал дворнику незамедлительно сообщить мне, если появится Татьяна. Девочки из гимназии, которых мне удалось найти, нарисовали украшение, что видели у Тани Карелиной. Но ювелирные мастерские около гимназии и дома ничего не дали. В одной сказали, что примерно такое украшение у них было, но кто его купил, там не помнят. А Владека с его примечательной внешностью не могли не запомнить, впрочем, это уже и не важно, если он не причастен. Я направил запрос на Каверина, ранее чем через несколько дней на ответ не рассчитываю, Вы сами знаете, что они не торопятся. Рук не опускаю, всегда есть надежда, что появятся какие-то новые обстоятельства. Но посчитал, что Карелину незачем ждать возможных вестей в Петербурге. Сказал ему, что сразу же телеграфирую, если узнаю хоть что-то касающееся Тани. А с Вами хочу поделиться подробностями моего визита к Владеку, думаю, Вам это будет небезынтересно. Весь наш разговор приведу в деталях, так как это того стоит, пусть у меня хоть полдня займет его описание». Далее Штольман просмотрел письмо лишь мельком, внимательно он прочитает его позже, не при Карелине. И подумает над тем, что там написано. Серьезно подумает. — Стаднитский действительно не причастен. Это все, что я могу Вам сказать. — Понимаю… Я, конечно, очень расстроен, что Таня не нашлась, но то, что она не попала в руки этого негодяя, уже хорошо. Ведь правда? — Правда. Будем надеяться на лучшее. Белоцерковский продолжит ее искать. — А я к Полянскому сходил, раз Белоцерковский заверил, что Стаднитский отношения к исчезновению Тани не имеет. Но я спросил его, можно ли. Тот сказал, что не видит для этого никакого препятствия. — И как он? — спросил Штольман, больше для того, чтоб Карелин, у которого было подавленное настроение, поговорил хоть о чем-то, чем ему действительно было это интересно. — Нелегко Илье Анатольевичу. Свадьбу отложил, пока на три месяца. Невеста его решением недовольна. Мол, еще не хватало из-за смерти бывшей любовницы свадьбу откладывать. Но чует мое сердце, что с таким ее отношением свадьбы вообще может не быть. Ульяна же не просто любовницей Полянскому была, у него к ней чувства были. Каково ему жить, зная, что она из-за его помолвки от горя в тот день погибла? Когда я в прошлый раз приезжал, Илья Анатольевич как-то держался. А сейчас совсем сник. Винит себя в гибели Ульяны и в пропаже Тани тоже. Что если бы не он со своей помолвкой, ничего бы не случилось. Раз хотел семью, детей, рожденных в браке, нужно было сначала попробовать узаконить отношения с Ульяной, а не другую даму в качестве будущей жены рассматривать. Поговорить со мной, попросить меня о разводе с Ульяной. Вдруг бы удалось получить развод на том основании, что супружеской жизни много лет не было. Ведь мы с Ульяной более десяти лет как муж и жена не жили, а одним домом более семи. Спросил, согласился ли бы я на развод. Я сказал, что, чтоб Ульяна за него вышла, согласился бы. Знаю, что она любила его и была бы с ним счастлива. Только не представлял, что он мог думать о браке с ней. Считал, что его устраивало, что она замужем формально. Такая любовница ведь на многое претендовать не может. Он сказал, что если б она была свободна, сразу бы на ней женился. Я спросил Полянского, почему он тогда хоть сожительство Ульяне не предложил. Он ответил, что из-за Тани. С бездетной женщиной смог бы вместе жить, а с той, у которой ребенок, нет. Что это было бы неправильно. Одно дело у маменьки поклонник, который в гости приходит, и совсем другое, когда они спальню делят как муж и жена, а не венчаны. Что когда он оставался у Ульяны, всегда уходил ночью или рано утром, до того, как Таня просыпалась, чтоб она не видела, что он с ее матерью в спальне был. Я тогда подумал, что мало какой любовник будет беспокоиться о подобных вещах, тем более если содержит женщину и ее ребенка тоже. Чаще в таких случаях мужчина ведет себя как ему угодно, а не как было бы наиболее прилично, если, конечно, слово приличие вообще можно применить к такой ситуации. Он при других, кстати, кроме поцелуя руки ничего не позволял, только наедине с Ульяной, если не знать, можно и не догадаться, что любовники. Все очень пристойно было. За это я его тоже уважаю, что он относился к Ульяне с почтением, не выставлял ее своей содержанкой при людях. Раз уж Карелин завел рассказ, а срочных дел не было, начальник сыскного отделения решил поддержать беседу, вдруг в ней будет что-то, на что можно обратить внимание, чтоб иметь хоть какую-то зацепку для дальнейших поисков девочки. — Полянский знал о том, что Ульяна сказала дочери, что ее отец Каверин? — Я его спросил об этом. Сказал, что знал. И не одобрял такой ненужной откровенности. Что если бы Каверин принимал какое-то участие в жизни дочери, виделся с ней по возможности, письма ей писал, подарки дарил, то стоило бы признаться, что он ее отец. Но Каверин дочерью совершенно не интересовался, за все годы видел раза три-четыре. Сваливался как снег на голову и исчезал снова. Какой это отец? Что лучше бы было не забивать девочке голову баснями про отца из дальнего гарнизона, коли один, тоже живущий далеко, но приезжавший к ним гораздо чаще и тепло к ней относившийся, и так уже был. Штольман разделял мнение Полянского, что говорить Тане про Каверина было ни к чему. Парадокс — из трех мужчин, что были у Ульяны Карелиной, двое были порядочными, добрыми и надежными людьми и заботились о ее дочери, в то время как третий, который должен был нести ответственность за то, что девочка появилась на свет, нисколько этим не был озабочен. Одно слово кукух. Спихнул свое дитя на двух других мужчин и в ус свой офицерский не дует, те-то его все равно не бросят, и накормят, и обогреют. — Полянский не вспомнил, где сейчас служит Каверин? — Нет. Он и не знает. В последний раз Каверин был у Ульяны около года назад. Тогда Полянский сказал ему, что Таня уже довольно большая, чтоб понимать некоторые вещи, и что скоро ее уже не получится обманывать. А когда она поймет, что ей лгали, примет это близко к сердцу. Каверин возмутился, какая это ложь, он же отец девочки. Полянский сказал, что ложь в том, что служит он не на краю света, не в нескольких днях, а в нескольких часах езды от Петербурга на поезде. А Тане внушают, что у него служба за тридевять земель, там, куда он не может забрать ее с матерью, поэтому они живут в Петербурге на попечении родственника отца. Что скоро Таня поймет, какие именно отношения связывают ее мать и этого мужчину и, скорее всего, посчитает, что мать изменяет с ним ее отцу, несущему службу на благо царя и Отечества. А главное, захочет узнать, почему у них с матерью фамилия дальнего родственника из провинции, а не отца-офицера. Сказал, что или тот берется за ум и пытается стать девочке родителем, или лучше вообще не появляется из своего полка якобы на Камчатке, который на самом деле относится Московскому военному округу. Каверин ответил, что будет приезжать, когда захочет, а когда вскоре получит новое назначение, вообще не будет сообщать ему, чтоб тот не попрекал. Мало ли, может, он действительно отправится на Камчатку. Тогда Полянский сказал, что если бы он туда на самом деле уехал, всем было бы лучше. И что хоть Каверин и его давний знакомый, он не желает более его присутствия в том доме, в котором дочь Каверина живет за его счет, и где он следовательно имеет право решать, как лучше для девочки. Каверин сказал, что если Полянский пользуется матерью, то и ребенка любовницы обязан содержать, иначе он не мужчина. Илья Анатольевич ответил, что не мужчина тот, кто не несет ответственности за свои поступки и перекладывает ее на других, даже если они самы готовы ее на себя взять. — Дуэли за этим не последовало? — спросил Штольман. — Нет, дуэли не последовало. Но Каверину было отказано от дома, что самого Полянского, что Ульяны. — Алексей Александрович, это все меняет. Точнее может. Почему Вы не рассказали мне об этом в прошлый раз? Белоцерковскому хоть рассказали? — Так я узнал об этом от Ильи Анатольевича вчера вечером. Уже после того, как он виделся с господином Белоцерковским. А в чем собственно дело? — Дело в том, что в прошлый раз Вы сказали мне, что Каверин сообщил бы Полянскому, если бы девочка появилась у него. Однако после их ссоры могло быть и по-другому. — Что Таня у него, а он намеренно молчит об этом? — Да. — С какой целью? Таня ведь ему явно не нужна. — С какой? Да хотя бы просто заставить Полянского понервничать. Он ведь к девочке неравнодушен, беспокоится за нее. — Даже если и так, уже больше месяца прошло. Не думаю, чтоб Каверина хватило настолько… — Ваша жена знала о ссоре Полянского и Каверина? — Нет, Илья Анатольевич сказал, что не посчитал нужным ей об этом сообщать. Каверин больше не приезжал, но прислал Ульяне два письма. — Он их видел? — Не думаю, чтоб Ульяна ему их показывала. А читать чужую переписку он бы точно не стал, не такого склада человек. Полагаю, только сказала, что Каверин ей писал. — Но Каверин мог сообщить ей свой новый адрес? — Конечно. Иначе бы как она ему отвечала? — Она ему писала? — удивился Штольман. — Отвечала, насколько мне известно. Только я бы на ее месте этого не делал. Да и вообще вычеркнул этого Каверина из своей жизни. Если бы у нее с Полянским был легкий роман, а то ведь серьезные отношения. Да и любила она Илью Анатольевича по-настоящему. А с Кавериным любви не было, страсть одна, хоть и продолжительная. Оно понятно, яркий пылкий любовник после такого… блеклого мужа как я… — И с ним она точно не встречалась в последний год? — Насколько я знаю, нет. Вместе с Таней определенно нет, иначе бы та похвасталась Полянскому, что папенька приезжал. — А одна, без дочери? — Зачем? — Ну пылкий любовник… — Нет, я же говорил Вам, что Ульяна не могла Илье Анатольевичу изменить, любила его. Да и Полянский хоть и не такой красавец как Каверин, но мужчина видный, они были прекрасной парой. Да Вы сами посмотрите, — Каверин достал из саквояжа карточку и протянул Штольману. На снимке была красивая женщина в вечернем платье и, как сказал Карелин, видный мужчина. — А это Ульяна с Таней, в начале лета, — он дал еще один снимок, на котором та же дама была с девочкой — красивой маленькой барышней. Яков Платонович подумал, что когда Таня вырастет, она затмит красотой свою мать. О том, что Тани больше нет, он отказывался думать. — Полянский тогда возил их в Ревель, хотел показать им город, который ему так нравился. У него там дела с одним фабрикантом, и он туда ездит время от времени. Они в Ревель собирались как раз, когда я в Петербурге их навещал. Илья Анатольевич и меня с ними приглашал, только я не располагал несколькими лишними свободными днями. — Вас приглашал? — Да. Я все же формально был Ульяне мужем, а Тане, хоть она того и не знала, отцом. Эти снимки сделаны в Ревеле. — Откуда они у Вас? — Мне их отдал Полянский. Как и кое-что другое из квартиры Ульяны. Я говорил, что он оплатил квартиру Ульяне до конца года. Но теперь она не понадобится, так как Таня одна там в любом случае жить не будет. Владелец дома нашел квартирантов и предложил Полянскому вернуть большую часть денег за оставшийся до конца съема срок. Кое-что из мебели, вещи Ульяны и Тани перевез к себе. Мы вместе с ним их разбирали. Он разрешил мне взять то, что захочу. Сказал, что большую часть одежды Ульяши придется продать или отдать. Оставит пару самых красивых платьев Тане на память и то, что девочка может носить, например, шали и накидки. А также всякие женские штучки вроде вееров и драгоценности, у нее их целая шкатулка. Большинство Полянским подаренные. — Большинство? — Да, какие-то украшения я дарил… до Каверина. Конечно, не такие дорогие и изысканные как Илья Анатольевич. Какие-то от матери ее покойной были. — А Каверин ей что-то дарил? — Каверин?? — рассмеялся Карелин. — Он дарил ей только плотские утехи, больше ничего, поскольку это для него ничего не стоило. Скупой донельзя. Нет, Таню ей подарил. Удивляюсь, как за это с нее денег не попросил. — Что, на самом деле такой скаредный? — Не то слово. Скупой, жадный павлин. — Но ведь вроде бы Ульяна с дочерью полгода жила у него. Значит, не такой уж скупой. — Ульяна с Таней жила у него на те деньги, что ей посылал я. Может, они ему так быстро надоели не только потому, что семейная жизнь ему не по нутру, а и потому, что думал, что и с моей финансовой поддержкой они ему в копеечку обходятся. Что-то слишком быстро прошли его чувства, когда Полянский на Ульяну глаз положил и решил ее в Петербург увести. Хорошо хоть Таня в него только внешностью пошла, а не натурой. Он ведь ничего дочери ни разу даже не привез и не послал. Ну не пошел бы по миру, если б хоть открытку на Рождество или именины прислал. Все девочке было бы приятно. Открытки-то, наверное, и на Камчатке есть, где он якобы служил, — с сарказмом сказал Карелин. — Напишет несколько предложений и думает, что этим осчастливил. — А шкатулка с письмами сейчас у Полянского, который из-за своей порядочности в них не заглядывал? — Шкатулка? А не было ее. — Что же Ваша жена письма ленточкой перевязывала? — Нет, почему ленточкой? В шкатулку складывала. Но шкатулки не было. — Может, Полянский ее до этого забрал? — Нет, до этого мы с ним там тоже вместе были. Когда Бежин квартиру осматривал. А после, как сказал, не мог найти мужества один туда пойти. Ходил только с Белоцерковским. А потом мы с ним вдвоем пошли. — Значит, шкатулка с письмами пропала? — Получается, что так. — А деньги? Какая сумма была в доме? — Понятия не имею. Да и Полянский Вам не сказал бы. — Хотя бы примерно? Рублей десять, двадцать или больше? — Да Вы что, господин Штольман. Этого бы Ульяне и на булавки не хватило, не говоря уж о шляпке. — Если булавки с бриллиантами, то и одной сотни могло не хватить. — Такие крупные счета Илья Анатольевич сам оплачивал. За драгоценности, за бальные и вечерние платья, да в целом за ее туалеты. А что-то вроде перчаток, шляпки или ридикюля Ульяна могла сама купить, прогуливаясь по городу и увидев их в лавке. Хотя у нее этого добра и так было предостаточно. — И Полянский не был против таких трат? — Он вообще человек неконфликтный, а чтоб еще из-за червонца скандалить, это уж совсем не про него. Вот Каверин, думаю, тот бы до скончания века за лишние перчатки выговаривал. — А откуда у него такая скупость? Жил ранее не по средствам и долгов наделал? В карты состояние проиграл? — Да не было у него никогда состояния. Жил на свое офицерское жалование и, я подозреваю, по молодости и за счет дамочек не брезговал. Альфонс. — Офицер — альфонс? — Не верится? Он ведь был очень красив, такого любовника многие дамы хотели бы иметь. Не только для удовольствия, но и в обществе с ним бывать — на балах, приемах, в салонах… — Это Ваше умозаключение? Возможно, Вы так считаете просто от обиды за то, что он у Вас увел жену? — напрямую спросил Штольман. — Нет, это здесь ни при чем. На одном балу стал невольным свидетелем одного разговора. Одна дама говорила Каверину, что получила наследство, и что они могли бы попробовать снова вместе жить — снять дом побольше, чтоб принимать гостей соответствующим образом. Скажите мне, к чему подобные разговоры? У меня была только одна мысль, что дама хотела заинтересовать его своим улучшившимся материальным положением, чтоб он снова стал ее любовником. — Думаете, подобное было только по молодости? — Ну вряд ли какая дама его сейчас содержать захочет, все же пятый десяток пошел, былой свежести больше нет, да и любовного пыла, думаю, уже не столько. Да и, скорее всего, все же до штаб-офицера дослужился. Жалование побольше стало. Одному на него можно жить неплохо. — Как считаете, Полянский знал о том, что Каверин когда-то жил за счет любовниц? — Если б Илья Анатольевич знал про него такое, он бы с ним не поддерживал никаких отношений. Для него подобное неприемлемо. В его понимании мужчина должен обеспечивать женщину — что жену, что любовницу. Мне кажется, Каверин все обставлял так, что создавалось впечатление, что это он содержит женщин, а не наоборот. — Алексей Александрович, Вы сказали, что не удивились бы, если бы Каверин попросил у Ульяны вознаграждение за дочь. — Ну это я так сказал, несерьезно. — А если серьезно? Если предположить, что он приезжал к Ульяне не ее с дочерью повидать, а, скажем так, за финансовой помощью? Что ему Ваша жена давала какую-то сумму, которую утаивала от Полянского? Если он не особо контролировал ее траты, червонец здесь, червонец там, глядишь, за год набралась кругленькая сумма. Такое могло быть? — Если говорить о самой сумме, то могло. Если о Каверине, то не могу сказать. Конечно, порядочным человеком его вряд ли можно назвать, но подозревать его в том, что он вытягивал из Ульяны деньги? Да и за что платить ему? Ведь не долгожданного престолонаследника короне дал, чтоб ему за это контрибуцию выплачивать, а дочь жене провинциального дворянина. — Кто его знает. Возможно, узнал про Вашу жену что-то, пока они жили вместе. Вас же там рядом не было. Или про Полянского. — Ну так чего ж он сам к Полянскому не пошел? С него-то можно поболее взять. — С Полянского как раз ничего не взять. Он бы ни полушки Каверину не дал. Вы говорите, Полянский человек неконфликтный, но ведь Каверину от дома отказал. Думаю, из мухи слона он не делает, но если речь заходит о серьезных вещах, тут он проявляет твердость характера. Без этого он бы не был успешным дельцом. — Я как-то об этом не подумал. Дела свои он, конечно, ведет твердой рукой. Вы правы, не стал бы он платить Каверину.  — А Ваша жена стала бы. Она Полянского любила, платила бы, чтоб защитить его. От реальной беды или от придуманной Кавериным. — Ну хорошо, пусть даже так, в чем я все же очень сомневаюсь. Но зачем в таком случае было говорить, что Каверин — отец Тани? — Но повод-то нужен приезжать. А так он ездил не к бывшей любовнице, а якобы к дочери. — Хорошо. А к исчезновению Тани какое отношение это имеет? — Самое непосредственное. Таня нашла письма, прочитала. Возможно, Каверин писал, что снова в стесненных обстоятельствах, намекая этим, что пора платить. Таня решила помочь бедному папеньке — взяла все деньги, что были дома, и поехала к нему, адрес-то у Ульяны был. Скорее всего, надеялась, что после смерти матери будет жить с Кавериным. — Так деньги-то не пропали, они были в ящике туалетного столика, рядом со шкатулкой с драгоценностями. — Без денег, конечно, далеко не уедешь… А, может, Таня пару банкнот вытащила — Вы же говорите, что и Полянский не знал, сколько у Ульяны денег. — Это невозможно, тот ящик был всегда заперт, а ключ от него Ульяна прятала. Не потому, что боялась, что дочь что-то украдет, а чтоб драгоценностями не играла и не сломала их. Где ключ, Таня не знала, а Полянский знал — в потайном ящичке того же туалетного столика, он его оттуда и достал, чтоб тот ящик открыть. — А свои деньги у Тани были? — Были, но какая-то мелочь. Если б хоть несколько рублей, то она, наверное, сама бы купила ту безделушку, которую просила у матери, и которую ей подарил какой-то мужчина. — Которого, кстати, так и не опознали… Что ж, будем ждать ответ о новом месте службы Каверина. Без этого больше никуда не продвинуться. Карелин хотел что-то сказать, но не успел. В кабинет сыскного отделения заглянул Ульяшин: — Ваше Высокблагродие, Вам телеграмма из Петербурга. — От Белоцерковского. Ротмистр Каверин ушел в отставку четыре года назад в связи с какой-то темной историей. Подробности не раскрываются. Местонахождение неизвестно. — Как это ушел в отставку?? — опешил Карелин. — У него же новое назначение вроде как намечалось. — Вот именно, вроде как. Когда он сказал Полянскому про свое якобы новое назначение, он уже давно не служил. — Поверить в это не могу… Получается, он нам всем столько лет голову морочил? — Голову морочил — это очень мягко сказано. Когда у него к Тане интерес проснулся? Карелин задумался: — Так, пожалуй, года четыре как. То есть он стал к ним приезжать, когда в отставку вышел? — Я бы сказал, когда его… заставили выйти в отставку. Из-за той истории, в которой он был замешан. Или история дурно пахла, и от него пожелали избавиться, не вынося сора из избы, или подозревали в чем-то незаконном, но не смогли доказать. В любом случае это было что-то, чем переводом на другое место службы было не отделаться. — А то, что он ушел в отставку в чине ротмистра это точно? Я думал, он подполковник или даже полковник. — Подполковник? Значит, он служил не в гвардии, а в армейской кавалерии? — Да, там, драгун. Ротмистра он получил как раз перед тем, как Ульяна с ним познакомилась. Что же он семь лет в чине ротмистра пробыл? — Получается, что так. — Странно это. — Да, обычно следующий чин быстрее получают, но по-всякому бывает. Вы когда его в последний раз видели? — Так когда Ульяна с ним в Ржев жить уехала, около семи лет назад. — А в Петербурге? — Нет, Бог миловал. Мне хватило и самого факта его появления, который возмутил меня до глубины души. А еще больше то, что Ульяна рассказала Тане о том, что Каверин ее отец. Тане тогда шесть было. Мать сказала ей, что они с папенькой раньше жили вместе, но тогда она была мала и не помнит. А сейчас папенька служит очень далеко, поэтому может навещать их очень редко. Штольман хмыкнул. — Скажите, а сколько лет Каверину? Вы сказали, что пятый десяток. Сколько точно? — Он ненамного моложе меня, всего на три года, значит, сорок три. — То есть, когда он ушел в отставку, ему было тридцать девять. Так? — Так. — А к тридцати девяти годам он не мог иметь двадцати пяти лет выслуги, следовательно, пенсия ему не полагается. То есть на тот момент он остался без средств существования, если, конечно, у него не было сбережений. Разумеется, какое-то место он потом нашел, но ведь на это требуется время. Не конюхом же к барину после ротмистра кавалерии нанялся, когда ему в чине надворного советника можно было служить. — И Вы полагаете, он решил поправить свое положение за счет Ульяны? — Судя по тому, какая складывается картина, это вполне возможно. — Да, неприглядная складывается картина. Я никогда не был о нем высокого мнения, но обирать мать собственного ребенка, если Вы, конечно, правы, это же как надо опуститься. — Да ненамного он и опустился, если Вы говорите, что он ранее, бывало, жил за счет женщин. — Ну это я хоть как-то могу понять, но, безусловно, не оправдать. Я как и Полянский подобного не приемлю. Но там, как говорится, была взаимовыгодная сделка. Он продавал свою красоту и пылкость, дамы были готовы платить за это. Некоторые дамы ничего унизительного в этом не видят, если им так любовник приглянулся. Мол, покупают же некоторые себе мужа, почему бы любовника не купить? Как и с другой стороны, женятся же мужчины на деньгах, то есть фактически живут за счет жен. Этот не женился, но с той, что ему предлагала вновь сойтись, сожительствовал. Кто его знает, может, для нее сожительство было более выгодно, чем замужество. — Да, если она была вдовой и получала пенсию за мужа, новый брак, вступив в который, она бы этого лишилась, ей был не нужен. А сожитель, при котором она могла представлять себя замужней женщиной, был очень кстати. Даже тот, за расположение которого приходилось выкладывать некую сумму. А почему, кстати, Каверин не женился? Женился бы на даме со средствами, жил был в свое удовольствие. — Не знаю. Не встретилась, видимо, ему такая. Чтоб и со средствами, и в то же время внешне привлекала его. Он ведь насчет женщин очень разборчив, только с красавицами романы крутил. Даже та, что вернуть его хотела, была прелестницей. Я еще подумал, ну неужели не может найти себе такого мужчину, который сам будет готов на нее тратиться? Дам он выбирал под стать себе, на которых другие мужчины оборачивались, но длительных, многолетних связей с ними не имел. Когда он Ульяне голову вскружил, а она совсем рассудок потеряла, я думал, это долго не продлится, с его стороны, разумеется. Поэтому поначалу к этому даже серьезно не отнесся. Считал, что страсть вскоре пройдет, Ульяна ему надоест, и он ее бросит. Тем более, когда она от него забеременела. Но нет, не бросил, как я и говорил, и когда она Таню носила, и когда родила, они встречались, И когда его в другой полк перевели, а она с ним ехать решила, не сказал, что она ему не нужна. Видимо, устраивала его как женщина, как любовница, раз их связь четыре года продолжалась. Может, и дольше бы продлилась, если бы жить вместе не начали. Его ведь развлечения и наслаждения интересовали, как, впрочем, и ее тоже, а семейная жизнь она что — рутина, даже если страсть присутствует. Пока они на всяких балах и приемах до упаду танцевали, а после для удовлетворения страсти к нему домой ехали, все было прекрасно, а одним домом зажили, тут уж и балы с ассамблеями не так милы стали… — Алексей Александрович, они что… своей связи вообще не скрывали? В обществе вместе появлялись как любовники? — Не скрывали, да в небольшом городе такого и не скроешь. — А про то, что Таню Ваша жена от Каверина родила, люди знали? — Ну мы же ее в заперти не держали, подальше от людей. На нее посмотришь, и сразу понятно, кто отец. Она больше на Ульяну похожа, но от Каверина в ней тоже много. — А сам он признавался, что у него дочь от любовницы? — Нет, никогда. Никогда не сказал, что это его дочь или его с Ульяной дочь. Только дочь его пассии. В этом-то и дело. Внебрачный ребенок ведь, на то пошло, явление не исключительное, а довольно обыденное. Сколько их у тех же офицеров, которые имеют связи с замужними дамами. Жениться многие позволить себе не могут, материальное положение не дает такой возможности, бордели не все предпочитают, с девицами, ясное дело, амуров не заводят. А с замужними дамами, которые ищут развлечений и падки на офицерские мундиры, связь в какой-то мере безопасная. Если от нее и будет ребенок, мало какой муж будет кричать на каждом углу, что жена преподнесла ему такой подарок в дополнение к развесистым рогам. Признает, как я это сделал. Но это не значит, что мужчина своим же друзьям и знакомым, которые прекрасно знают, что ребенок его, в разговоре не упомянет про сына или дочь. А Каверин, даже когда они жили вместе, не считал Таню своей, никогда дочкой не назвал. Ладно бы сомнения были, что она его, а то ведь нет. — А в Петербурге ее дочерью называл? — Нет, по словам Полянского, только по имени. А вот она его папенька, как мать ее научила. — То есть в ее понимании Каверин все же был папенькой? — Ну раз мать так ей сказала, то да. — Я все подумываю, не поехала ли Таня к этому папеньке. — На какие, простите, шиши? На те копейки, что у нее были? — Алексей Александрович, подумайте, хорошенько подумайте, могли ли у Вашей жены деньги храниться помимо того ящика, где драгоценности? Карелин напряг память, до такой степени, что на лбу появились морщины. — Я однажды видел несколько банкнот в ящике, где была шкатулка с письмами, совершенно случайно. — Полагаю, тот ящик в отличии от ящика с украшениями, не запирался или запирался не всегда. — Откуда Вы знаете? — Ящик с драгоценностями не взломан, а где ключ, Таня не знала. Проще было взять деньги в том, который не запирался, к тому же из него и так пропали письма. Возможно, не было бы там денег, и девочка, даже прочитав письма, никуда бы не поехала. — Так куда она одна могла поехать, даже с деньгами? — Ну на Камчатку, где якобы папенькин полк, вряд ли. А не так далеко от Петербурга, это возможно. Всегда найдутся сердобольные люди, которые помогут ребенку… и не заявят в полицию, что он один. — Вы сейчас сказали действительно о добрых людях? Не о тех, что такими… притворяются? — Нет, действительно о людях, которые искренне хотят помочь ребенку. Очень надеюсь, что если Таня поехала искать Каверина, именно такие ей и встретились. — Я тоже очень на это надеюсь. — Хочу отправить Белоцерковскому телеграмму. Хорошо бы было сделать запрос, не покупали ли билета на поезд на имя Тани… какая-нибудь якобы тетушка или бабушка… И проверить столичные вокзалы, не видел ли кто там Тани. Дежурные, носильщики, дворники… Девочка красивая, приметная, может, кто-то и запомнил. Даже не знаю, почему мы этого сразу не сделали… — Так ведь не думали, что она могла уехать. Думали, что она у Стаднитского… — Так оно, но это не извиняет того, что мы ухватились только за одну возможную версию… ту, которая казалась самой правдоподобной. И не рассматривали другие… Возможно, Белоцерковский уже сам стал искать девочку по вокзалам, ведь теперь это наиболее возможный вариант. Но я пошлю ему телеграмму в любом случае. А у Вас я хочу спросить, у Ульяны были какие-то тайны? — Ну какие у нее тайны? Оба любовника и то тайными не были… — А она знала что-то о Полянском? Вы считаете, он честен в делах? — Вы имеете в виду что-то вроде незаконных сделок или взяток чиновникам? — Да. — Ну насколько я его знаю, он человек порядочный и законопослушный. И даже если за ним и есть какие-то грешки, Ульяна знать о них не могла. Илья Анатольевич никогда не говорил о своих делах ни с ней, ни в ее присутствии. — Хорошо, тогда я не буду озадачивать этим Белоцерковского. Пусть пока проверит, не была ли Таня на вокзалах. — Господин Штольман, Вы напишите телеграмму, я ее сам отправлю. Нечего Вам еще и это на себя брать. — Хорошо. Вот, — через минуту Штольман протянул Карелину лист бумаги. Около двери Карелин обернулся: — Яков Платонович, у меня к Вам нижайшая просьба. Не могли ли Вы все же попросить Анну Викторовну вызвать дух Ульяны? Может, получится, и она что-то увидит? Ведь так было бы легче искать. Даже если бы Ульяна напрямую ничего не сказала, а хоть… намекнула. Если, конечно, духи могут делать намеки… Хорошо, если Таня, правда, попала к сердечным людям, а если нет? Если к таким, как Стаднитский? Пожалуйста, век Вам с Анной Викторовной буду благодарен, — взгляд у Карелина был настолько просящий, что Штольман не смог ему отказать. — Хорошо, я попрошу об этом Анну Викторовну, когда она вернется домой, но не ранее. А пока будем надеяться на новости… из этого мира.