Как хорошо уметь читать

Выйдя из участка, Штольман вспомнил, что за день никто так и не пришел к нему как к племяннику заместителя начальника охраны Государя. Неужели Ребушинский так и не осмелился написать об этом в «Затонском телеграфе», даже если слухи о должности князя Ливена и так должны были начать расползаться по Затонску после того, как в пятницу в Дворянском собрании Воронов во всеуслышание объявил об этом? Мальчишки, продававшего газеты, ему не попалось, поэтому проверить была все же статья или нет, не представлялось возможным. Он уже хотел было направиться домой, чтоб переодеться для ресторана Дворянского собрания, но решил, что раз уж у него было время, зайти на почтамт. Кто знает, будет ли у него возможность завтра? Он не хотел, чтоб гадкие письма, если таковые еще будут, приходили домой — ведь неизвестно насколько подобное может растянуться, не исключено, что и до тех пор, когда Анна вернется домой. И ему не хотелось, чтоб Анна видела эти письма, точнее не письма, а конверты. Это могло бы показаться ей любопытным, ведь он не был человеком, который вел обширную личную переписку, наоборот, можно сказать, он не писал почти никому. Приехав в Затонск, он не посчитал нужным поддерживать отношения со своими бывшими столичными знакомыми. Своеобразная ссылка не являлась приятным предметом для обсуждения, а больше ему и писать было бы не о чем. Позже его адресатами стали князья Ливены — Павел Александрович и Александр Дмитриевич. Последний, отправив ему с курьером вещи Ливенов, к огромному сожалению, можно сказать, приложил руку к тому, что о его родстве с князьями стало известно в Затонске самым скандальным образом. Нет, он не был сердит на Сашу, тот действовал из лучших побуждений, но не мог отрицать того, что если бы не ограбление курьера, которому Его Сиятельство доверил семейные ценности, его жизнь в Затонске была бы куда более спокойной. Не было бы ни ненужного ажиотажа вокруг его персоны, ни презрения некоторых жителей… ни гнусных писем, из-за которых он шел на почту. Яков Платонович колебался, как лучше сделать — попросить оставлять письма на почтамте, чтоб он забирал их сам, или перенаправлять в управление. Не не хотел, чтоб в участке знали об этих письмах, как знали, к примеру, о посланиях Нежинской, появлением с известием об одном из которых Коробейников, черт бы его побрал, прервал их с барышней Мироновой поцелуй. Первый их поцелуй и несомненно первый ее поцелуй, на который она отважилась с мужчиной, по его тогдашнему мнению, бывшего лишь предметом ее юношеских грез. Когда ему пришел ответ от князя Александра Ливена, которому в своем первом письме, еще до знакомства, он дал адрес полицейского управления, в участке посчитали, что это было деловое письмо, связанное со службой, что была у него в столице, как и послание от знакомого из Петербурга, в котором тот сообщил подробности о юном князе Ливене и его родителях. Нет, пожалуй, просить, чтоб письма на его имя доставляли в управление, не самая хорошая идея. Лучше уж он будет ходить за ними сам. Но будет ли у него для этого время как сейчас? Что, если он не сможет дойти до почтамта день-два, а то и дольше? Хотя вообще-то большого значения это не имело, в письмах не было ничего, на что следовало бы реагировать незамедлительно, лишь грязные угрозы. Даже требований никаких не было, кроме того, чтоб он убрался из Затонска, если ему дорога его шкура. Но даже если бы начальник сыскного отделения и хотел покинуть Затонск, он не мог сделать этого без дозволения полицейского начальства. Если уж Штольман был так неугоден в Затонске, не лучше ли было бы забрасывать анонимками того же полицмейстера, чтоб он побыстрее подал рапорт о переводе следователя на другое место службы, как ранее этого требовали «ходоки»? Или он боялся, что Трегубов как представитель власти может завести дело, тогда как Яков Штольман как частное лицо постарается избежать огласки? Штольман так и не смог понять, чего все же пытался добиться автор мерзких записок, посылая их. Напугать? Так начальник Затонского сыскного отделения был не из пугливых. Или не из пугливых за себя самого, но не за свою жену? Поэтому отправитель писал гадости не только про него, но и про Анну. Но не собирался же мерзавец в самом деле вбивать Анне осиновый кол? Или от людей, у которых было не все в порядке с головой — вроде адептов, можно ожидать и такого? Но адепты действовали сразу, а не посылали гнусных записок… Просто испортить настроение? Для такой ничтожной цели было приложено слишком много усилий. Чтоб поиграть на нервах Штольмана, можно было бы отправить все конверты из одного города, той же Москвы, где почтовых отделений, а особенно ящиков была куча. Или же недоброжелатель пытался отвлечь внимание следователя Штольмана от чего-то более серьезного, заставив его ломать голову над версиями о том, для чего понадобилась столь сложная комбинация, за которой на самом деле не стояло ничего. Да, подобное вполне могло иметь место. Начальник почтамта Печкин встретил Штольмана приветливо, но выглядел настороженно. Яков Платонович предположил, что тот решил, что следователь пришел по поводу какого-нибудь преступления. Видимо, в его памяти всплыли неприятные воспоминания, когда помощник начальника сыскного отделения Коробейников пожаловал по делу работавшего в его подчинении коллежского секретаря Сушкова, который вскрывал корреспонденцию и шантажировал жителей города, и на чьем служебном месте он нашел улики, подтверждавшие его вину. Собираясь с мыслями, как лучше начать разговор, Яков Платонович сделал паузу, которую прервал почтмейстер: — Господин Штольман, снова какое-то происшествие? И кто из моих подчиненных отличился на этот раз? Или сегодня Вы пришли по мою душу? Если так, то даже представить не могу, в чем я провинился. Если только чье-то письмо на пол уронил и ботинком на него наступил, а на конверте след остался. Так почтовые служащие и в грязь, бывают, письма роняют, но никто еще на такое особо не жаловался — чтоб к этому полицию привлекали. — Я не по служебному делу, по личному. — Вы ожидали какое-то отправление, но не получили? «Как раз наоборот, не ожидал, но получил». — Нет, такого не было. И тем не менее я по поводу корреспонденции. Начальник почтамта выдохнул: — Ну слава Богу. И чем я могу Вам помочь? — Возможно ли письма, адресованные мне, не доставлять домой, а оставлять на почте, чтоб я забирал их потом сам? — Как же, как же, понимаю. Меня о подобном мужья просили не раз, — ухмыльнулся почтовый служащий. — А что уж про Вас говорить, Вы такой видный мужчина, к Вам даже из столицы дама приезжала, а жена у Вас провинциалочка… — Вы что себе возомнили? — чуть повысил голос Штольман. Не хватало еще выслушивать комментарии подобного рода. Он — дамский угодник, к которому аж из Петербурга приезжали на рандеву, а жена у него видите ли провинциалочка — не ровня столичным мадам. Да, Анна была не такой утонченной и изысканной как дамы из света, но она была… настоящей, с искренними чувствами, а не жеманной и манерной притворщицей, как многие из них, включая Нежинскую, и они не стоили и мизинца его провинциалочки. Ему хотелось высказаться по этому поводу от души, но он сдержался. — Это деловые письма, а не от дамочек, а даже если бы и были, моя личная жизнь Вас не касается. А та дама, что Вы упомянули, вообще-то приезжала в Затонск на воды. Печкин понял, что пытаясь показать себя лояльным относительно интрижек, которые допускают некоторые женатые мужчины, он разозлил полицейского чиновника: — Примите мои извинения, господин Штольман. Разумеется, при Вашей службе деловая переписка обычное дело. Я бы мог, если Вы желаете, перенаправлять письма в полицейское управление. — Это лишнее. Я буду забирать их сам. Но, естественно, ходить каждый день на почтамт мне не с руки, но и письма, если и будут приходить, то далеко не каждый день. Хотя, конечно, хотелось бы знать, когда они будут поступать, чтоб не ходить без надобности. — Давайте сделаем так, если на Ваше имя что-то придет, я пошлю к Вам в управление записку, — Печкин решил сгладить созданную им по глупости ситуацию и предложил Штольману услугу со своей стороны. — Мой младший сын сейчас в каникулы забегает ко мне, бывает, и по паре раз за день. Ему по большей части все равно, где носиться, так что может добежать и до участка. Записку он ведь может оставить и у дежурного? — Да. И это было бы весьма кстати. Буду Вам признателен. Что ж, насчет писем он договорился. К Анне теперь они случайно не попадут, это его немного успокаивало. А почтмейстер может думать, что хочет, лишь бы не стал распускать слухов, что у начальника сыскного отделения романы по переписке. Штольман покачал головой — не удивительно, если что если сам начальник почтамта был не особо щепетилен и допускал, так сказать, вольности по службе, один из его подчиненных пошел еще дальше. Возможно, своим желанием угодить некоторым склонным к адюльтеру горожанам, для которых придерживал любовные письма, Печкин дал идею Сушкову для шантажа, и тот ступил на скользкую дорожку. Ох, самому бы не поскользнуться, притом в прямом смысле, а не в переносном — у дома прачки, куда он направился после почтамта, была большая лужа, которую было невозможно обойти. Для ресторана Дворянского собрания, куда он намеревался пригласить Дубельта, подобало выглядеть не следователем Штольманом, а сыном князя Ливена. Еще одна рубашка, отглаженная Марией Тимофеевной — и как она могла знать, что ему понадобится сегодня не одна? Надо сказать, что рубашка была отутюжена более тщательно, чем те, что он только что забрал у прачки и сложил в комод. Снова лучший костюм, галстук и котелок, подаренные Павлом, перстень княжеского бастарда и трость. И снова в зеркале Ливен, тот, который на снимке с Его Сиятельством. А не Штольман с карточки с очаровательной женой Анной Викторовной, стоявшей рядом. Он совсем запамятовал, что обещал Павлу послать копию понравившегося ему снимка с празднования начала их семейной жизни. Нужно как-нибудь зайти к Левицкому и заказать. Хотя почему бы не сделать это прямо сейчас? Он достал из сундука конверт с фотографическими пластинками и нашел среди них нужную. Подходя к Салону фотографического искусства Левицкого, Яков Платонович увидел, что в центре окна был выставлен портрет четы Мироновых на фоне кареты князя Ливена. А под ним табличка с подписью чуть ли не такого же размера что и сам снимок: «Адвокат Виктор Иванович Миронов с супругой Марией Тимофеевной во время визита князя Павла Александровича Ливена, дяди их зятя Якова Платоновича Штольмана». «Ну все семейные связи выставлены на всеобщее обозрение», — вздохнул Штольман. Ему хотелось спросить, сам ли Левицкий придумал подпись или сделал ее с легкой руки Его Сиятельства. — Ваша Милость! — поднялся в приветствии фотограф, отложив в сторону газету, на которую смотрел с чувством гордости. — Рад вновь видеть Вас. — Своим творением на первой странице «Затонского телеграфа» любуетесь? — не смог удержаться от ехидства Штольман. — Любуюсь. Скажу без ложной скромности, портрет Его Сиятельства и Вас получился великолепный. — Да, портрет превосходный. Особенно мне по душе смотреть на него в нашей гостиной. Где его можем видеть только мы с Анной Викторовной и наши близкие. А не весь Затонск. Фотограф в недоумении уставился на родственника князя. Затем тихо спросил: — Яков Платонович, неужели Вы могли подумать… что я мог продать частный снимок газетчику? Я бы никогда себе такого не позволил. Это Его Сиятельство распорядился. Я думал, что Вы знаете… Вы по этому поводу пришли? Свое недовольство высказать? Штольман подумал, что если бы он действительно хотел высказать недовольство, то пришел бы к фотографу в день появления статьи со снимком в газете. А уже прошла неделя. Не стоило вообще заикаться о том, что ему не понравилось, тем более, что он сразу понял, кто стоял за такой положительной статьей местного писаки, сопровожденной его с князем Ливеном снимком. Сам Его Сиятельство. — Нет, я не с претензиями. Забудьте то, что я сказал. Я к Вам по другому поводу. Я хотел, чтоб Вы напечатали снимок с фотографической пластины. Это с нашей с Анной Викторовной… свадьбы. Павел Александрович хотел иметь такой, а я все никак не мог собраться отправить ему. — Его Сиятельство? Позвольте взглянуть, — фотограф посмотрел пластину на свет. — Чудесный снимок. Чья рука? Штольман попытался вспомнить, кто делал это снимок. — Это мой помощник, Антон Андреевич Коробейников. — Антону Андреевичу несомненно не чуждо чувство прекрасного. — О да, чувство прекрасного ему не чуждо. Он еще и на губной гармошке играет. — Надо же, сколько талантов у Вашего помощника… Яков Платонович, Вам сколько карточек напечатать? — Одну. — Только одну? Отправите сейчас Его Сиятельству, а потом надумаете такой прекрасный портрет еще кому-нибудь подарить, снова идти придется. — Да мне больше вроде как и дарить некому. — Что же кроме Его Сиятельства и родственников больше нет? Или друзей? Ну кроме Его Сиятельства у него только один родственник… тоже Его Сиятельство, Александр Дмитриевич. Но нужен ли Саше их с Анной портрет? Наверное, стоит заказать, на всякий случай. — Пожалуй, еще одну. — Давайте уж четыре. Штольман задумался — куда ему четыре? У всех, кто был на празднике, и так уже есть. А кроме них ни друзей, ни близких знакомых, у которых он хотел бы, чтоб был их с Анной портрет, и не было. Родственникам со стороны Анны — Петру Ивановичу и Олимпиаде Тимофеевне карточки были отправлены сразу после торжества… Но, может, Левицкий прав, заказать четыре, все равно платить за работу. Фотограф словно услышал его мысли: — Ваша Милость, если Вы об оплате беспокоитесь, то я с Вас ничего не возьму, ни за одну карточку, ни за четыре. — То есть как это не возьмете? — А так. Если Вам будут нужны дополнительные карточки со снимков, что я сделал, я напечатаю, сколько скажете. И с этой пластины тоже. Мне Его Сиятельство заплатил более чем щедро. Кроме того, благодаря тому, что я выставил портрет Мироновых и дал Ваш с князем снимок для газеты, ко мне пошли заказчики, хотя и раньше на отсутствие работы не жаловался. Пригласили на две свадьбы в этом месяце. Директриса гимназии выразила желание в конце года сделать снимки всех классов. А для выпускного не только общий снимок, но и каждой гимназистки в отдельности. Принесли три карточки для реставрации. — Вы и этим занимаетесь? — Занимаюсь. Время снимки не жалеет, да и некоторые люди относятся к их хранению небрежно. Кто на солнце поставит, и карточка выцветет, кто прольет что-то. А кто и, тоскуя по дорогим людям, затреплет настолько, что она потрескается или порвется. Хорошо, если есть возможность снова напечатать — как у Вас. Но, к сожалению, такое бывает не всегда. Вот, к примеру, одна женщина принесла карточку сына, который погиб в Турецкую, чтоб я изображение ее мальчика подновил. А другая дама — мужа своего покойного. Я им посоветовал новую карточку вставить в рамку под стекло. Вдова согласилась, а мать спросила: «Как же это я своего сыночка через стекло целовать буду?» — Левицкий вздохнул. — Извините, Яков Платонович, я что-то отвлекся… — Нет, это хорошо, что Вы про рамки сказали, а то я сам это как-то упустил. Мне нужна рамка, чтоб вставить снимок для Павла Александровича, — отправлять Павлу только карточку он посчитал неудобным. — Вы мне покажите, какие у Вас есть. Левицкий принес три рамки из серебра и две из бронзы: — Простые я и доставать не стал. У Его Сиятельства дома снимки явно не в деревянных рамках стоят. Есть еще костяная, изящная работа, но я бы не советовал посылать ее по почте. — Я бы хотел и на нее тоже взглянуть. Не сочтите за труд показать. — С удовольствием, — Левицкий принес коробку и достал из нее завернутую в пергамент рамку. Изумительная работа, тонкая как кружево резьба. Яков Платонович понял, какой снимок он хотел бы видеть в ней. Не свой и Анны — для Павла, а одной Анны, тот, что был у него в бумажнике. Он вытащил бумажник, а из нее карточку жены и приложил к рамке. Эта карточка была слишком маленькой для нее, но соответствующего размера будет смотреться бесподобно. — Я возьму эту рамку, отложите ее для меня, пожалуйста. На днях я занесу Вам пластину. Хочу сделать приятное и самому себе, а не только Павлу Александровичу, — улыбнулся он. — А для дяди я даже не знаю, какое обрамление выбрать. Может, Вы поможете? — Я бы подождал до того, как будут напечатаны карточки. Часто сразу бывает понятно, какая рамка подходит больше всего. Как скоро Вам нужны карточки? Я могу сделать сегодня и занести Вам в управление уже утром. — Мне не к спеху. — Тогда я постараюсь зайти завтра после обеда или послезавтра. — Сколько все же я Вам должен? — Вот когда Вы получите мою работу, тогда и сочтемся. Штольман понял, что фотограф постарается убедить его, что все, как говорится, за счет заведения. Поскольку Его Сиятельство был очень щедр. И если еще он мог как-то согласиться не платить за печать карточек, раз уж Павел вроде как это уже оплатил, то за дорогие рамки однозначно нет. За подарок Павлу и себе самому он заплатит из собственного кармана. Яков Платонович пока не знал, куда поставит карточку жены в костяной рамке, но знал, что будет смотреть на нее довольно часто. Как и на ту, что была у него при себе. Анна была единственной женщиной, чья карточка заняла свое место в отделении бумажника. И для которой он выбрал рамку. У него не было снимков любовниц кроме Нежинской. Он хотел бы иметь карточку Лизы, его первой пассии, но не насмелился тогда попросить. Он ухмыльнулся, а если б попросил, какую бы причину привела княгиня Ливен, чтобы отказать в просьбе своему любовнику? Он как-то попросил карточку у Ноэль, но она сказала, что суеверна. Что если она подарит ему свой снимок, они скоро расстанутся. После того разговора их отношения продолжались еще больше года. Кроме Лизы и Ноэль, женщин с которыми у него были самые светлые и значимые в его жизни отношения — до Анны, он не хотел иметь ничьих портретов. Нежинская сама предложила обменяться снимками в начале их связи, когда между ними была страсть — взаимная, как ему тогда казалось. Он получил снимок и… положил его в одну из книг. Поставить карточку любовницы на виду ему и в голову не пришло. К чему подобные сентиментальные излишества? Любовница же не возлюбленная, да и он не восемнадцатилетний юнец, чтоб вздыхать над образом прекрасной дамы. Не поставила его карточку и Нина Аркадьевна, хоть и сама просила о ней. Как он сейчас предполагал, наверное, чтоб портрет одного любовника не увидели другие. А, может, и потому, что изображение чиновника по особым поручениям было нужно ей для того, чтобы показать его человеку вроде Лассаля — для слежки за объектом… до получения приказа об устранении… Карточка Нежинской так и лежала в книге, со временем он забыл про нее… ну или, если уж быть честным с самим с собой, хотел забыть… Он достал ее снова только в Затонске, когда разбирал свои вещи. Женщина, которая низвела его и так невеликое доверие к людям до минимума, да что там, до отрицательных величин. Яркая, манящая, опасная и коварная — как огонь. Смотреть и восхищаться можно, дотрагиваться не стоит ни в коем разе — обожжет или спалит до тла, до пепла… Рука сама потянулась за спичками. И не дрогнула перед тем, как он поднес спичку к фотографической бумаге, и она занялась пламенем. Не дрогнула, так как у него не было сомнений, стоит ли это делать… Но его, можно сказать, внутренне пробрала дрожь, передернуло от неприятной мысли, что из-за неимоверной глупости в свое время он позволил себе связаться с этой особой… и что из-за еще большей глупости ему, очень вероятно, придется иметь с ней дело вновь… Как и произошло позже… Как ему тогда хотелось, чтоб пламя уничтожило не только бумагу с изображением этой женщины, но и мосты… возведенные между ним и ней когда-то в Петербурге… Воспоминания о жизни в столице натолкнули его на идею о том, куда поставить снимок Анны. Он поставит его в кабинете завещанной ему отцом князем Ливеном квартиры, той, где он когда-то хотел попросить карточку у, как недавно оказалось, его супруги… Да, портрет Анны в костяной рамке непременно будет стоять на столе в его кабинете… будет стоять открыто, и ему не будет неловко, если кто-то сочтет это проявлением его чувств к жене… или даже излишней сентиментальностью… Жена, особенно любимая, это не любовницы, коих в жизни мужчины может быть энное количество, и которые, сменяя одна другую, часто не даже не запоминаются. Жена — это все… Анна стала для него всем давно… когда он даже не смел надеяться, что она будет его… нет, не любовницей, а возлюбленной… той, которой он сможет свободно открыть свое сердце. Сердце, которое с далеких дней его молодости не ведало настоящих чувств… и было переполено ими настолько, что они иногда прорывались наружу помимо его воли — через взгляды, через касания и поцелуи рук… через вроде бы ничего не значившие слова, которые на самом деле значили так много — как представлялось ему. Если ли бы у него была возможность объясниться, он мог бы сделать это, вынув из бумажника "миниатюру" Анны, которую позаимствовал из негодного снимка с места преступления, и сказав ей: «Анна Викторовна, Вы всегда со мной. В моем сердце. Но я был бы безмерно счастлив, если бы Вы всегда были в моей жизни». Изображение Анны оказалось на карточке по ошибке — Коробейников сделал случайный снимок, когда она проходила вдали от фотографической камеры. Снимок оказался совершенно бесполезным для следствия и бесценным для начальника сыскного отделения Штольмана — на переднем плане вместо тела жертвы было размытое пятно, а на заднем — фигура, дорогая сердцу следователя. Увидев карточку, он быстро отложил ее в сторону, чтоб не смешалась с теми, что будут приложены к делу, а вечером, когда остался в кабинете один, вырезал изображение Анны Викторовны и положил его в потайное отделение бумажника. Чтоб она была поближе к сердцу. Хоть так, если по-другому невозможно. Он не расставался со снимком, пока прошлой зимой, раненый, не очнулся около чьей-то усадьбы. Первой его мыслью была та, что он, слава Богу, остался жив. Второй — что теперь будет с Анной, его Анной, его женой. Третьей — что у него с собой был ее снимок. Определить, что за женщина была на малюсеньком прямоугольнике фотографической бумаги длиной дюйма в полтора, было затруднительно даже с помощью лупы. Какая-то дама в платье и шляпке. Но кто именно? Да хоть та же Нежинская, которая приехала к своему бывшему (и бывшему ли — по мнению жителей Затонска) любовнику в провинциальный городок. То, что это была Анна Викторовна, знал лишь он сам. И все же, если задаться такой целью, наверное, можно было бы опознать, что это была барышня Миронова. Тогда, чтоб оградить Анну от возможных проблем, плохо слушавшимися от волнения, холода и слабости пальцами он достал из потайного отделения бумажника снимок и порвал его на мелкие клочки, а бумажник спрятал под камнем. Бумажник ему потом принес тайный советник Васильев, нашедший его около доставшемуся ему по наследству от дальнего родственника имения, вместе со своим слугой выходивший его, а затем и устроивший их с Анной тайное венчание… Вот кому он подарит одну из их с Анной карточек, которые напечатает Левицкий. Как напоминание о том великодушном поступке, благодаря которому они с Анной обрели долгожданное счастье и начали новую веху их жизни. Сан Саныч не был сентиментальным, но жест Штольмана оценить бы смог, ведь он сам был женат по любви. С Эмилией Николаевной, которая и в свои годы оставалась красивейшей и очаровательнейшей женщиной, они составляли прекрасную пару. В размышлениях Штольман не заметил, как дошел до гостиницы, где остановился Дубельт.