Как хорошо уметь читать

— Ваша Милость, какая честь! — улыбнулся метрдотель племяннику столичного аристократа. — Какой столик прикажете? Или желаете кабинет? — Столик, но не в центре. — Васька! Проводи Его Милость с гостем за столик в углу у окна! — крикнул он половому, который обслуживал их, когда они были в ресторане вместе с князем Ливеном. — Да доложи Ансельму Антуановичу, что Его Милость пожаловали, он сам просил ему об этом сообщить. Васька в госте княжеского родственника Затонского жителя не признал и смекнул, что это был приехавший в гарнизон полковник, которого уже несколько дней обсуждали местные господа. Из их разговоров он понял, что Его Высокоблагородие был человеком солидным, серьезным, любившим порядок, не из тех офицеров, которые браво заходят к ним в ресторан, а потом с его помощью садятся в коляску к извозчинку, так как сами дойти до нее не в состоянии. Может, и не пьет даже? Хотя какой офицер не пьет? — Любезный, принеси нам бутылочку французского коньяка, если, конечно, у Вас такие водятся. — У нас, Ваше Высокоблагородие-с, коньяков цельная страница. Вам какой-с подать? Дубельт открыл меню, бегло просмотрел страницу, про которую сказал половой, и спросил Штольмана: — Курвуазье пойдет? — Вполне. Его заказывал Павел Александрович. Настоящий французский коньяк, не подделка. Дубельт ухмыльнулся — еще бы столичному князю подали подделку. После этого владелец ресторана пешком бы пошел за коньяком в Париж, куда бы его послал Его Сиятельство. Штольман же подумал о том, что у полковника губа не дура, начал с французского коньяка, а что дальше? Какие деликатесы он изволит выбрать? Не пришлось бы после оплаты ужина затягивать пояс и… столоваться у Мироновых. Ожидая коньяк и закуски, которые велел принести, полковник сказал: — Яков Платонович, давайте условимся сразу, за ужин плачу я. У меня столовые гораздо больше, чем полагается при моем чине и должности. Я ведь, скажу уж честно, иногда приглашаю в ресторан тех, кто, по моим данным, может обладать интересующей меня информацией… — Чтоб подпоить? Выпьет человек несколько рюмок, и язык развяжется. — Да, именно так, чтоб подпоить. Но не споить, в таком состоянии от человека мало чего добьешься. А когда навеселе, и речь рекой льется… только нередко в ней помимо полезных сведений масса разнообразных совершенно ненужных подробностей… Но приходится быть терпеливым… и очень внимательным, чтоб в таком потоке словоблудия не пропустить ничего стоящего… В своих поездках в ресторанах я привык платить сам, даже если ужинаю не один. И этот раз исключением не будет. Если бы я рассчитывал, что платить будете Вы, я никогда бы не стал заказывать французский коньяк, — усмехнулся полковник Дубельт. — Но как же так? Сейчас-то Вы — мой гость, я Вас пригласил… — Штольману стало не по себе от предложения Дубельта. Пусть бы даже ужин обошелся ему в копеечку, но позволить полковнику расплачиваться? Нет, это невозможно. — А Вы пригласите в ресторан Анну Викторовну, когда она вернется, — подал идею Анатолий Иванович, — а то после деликатесов, которыми ее потчует князь Ливен, Затонская домашняя еда покажется ей простоватой… А в этом ресторане весьма приличная кухня, судя по меню и по тому, что ей был доволен Его Сиятельство. Яков Платонович, давайте не будем больше возвращаться к тому, кто будет платить. Это сделаю я. Пока они обсуждали, на каких блюдах все же остановить свой выбор, к их столу подошел месье Паскаль, чей поварской талант оценил столичный гурман князь Ливен: — Ваша Милость, очень рад, что Вы снова к нам пожаловали, да еще с гостем. Возможно, Вы уже определились с заказом, но, если Вы позволите, я хотел бы порекомендовать Вам пару блюд, которые, на мой взгляд, достойны Вашего внимания, хоть и могут показаться простоватыми: рагу из крольчатины и телятину с соусом камберленд-а-ля-паскаль. Я немного изменил рецепт соуса, он стал чуть более пикантным. Что касается десерта, я хотел бы обратить Ваше внимание, господа, на клубничный штрудель со взбитыми сливками, он по семейному рецепту знакомого австрияка. — Я непременно попробую штрудель, моя невестка печет с разными начинками. — И у нас дома был штрудель, — припомнил Штольман, — я тоже закажу его. Господин Паскаль, Вы прислали нам с Анной Викторовной коробку пирожных, благодарю Вас. К нам тогда как раз зашел дядя, и мы вместе пили чай. Он высокого мнения о Ваших кулинарных способностях и я тоже. Жаркое, что Вы послали мне в участок, было бесподобным. Я был вынужден поделиться им с моим заместителем Коробейниковым, иначе прямо в кабинете сыскного отделения могло бы быть совершено ограбление — Антон Андреич отобрал бы у меня блюдо, источавшее столь чудный запах, наставив на меня револьвер, — пошутил он. — Ох, я же до сих пор не вернул Вам горшочек. — Пустяки, Ваша Милость. У нас на кухне горшочков хватает. Мне лестно, что Вам и Его Сиятельству пришлись по вкусу мои блюда. Надеюсь, и сегодняшние не разочаруют. — Я, пожалуй, возьму телятину с Вашим камберлендом и рагу из кролика, раз Вы сами их предлагаете, — сделал выбор Яков Платонович. — А я побалую себя рагу и тефтелями. Соус к тефтелям тоже Ваш? — Тоже мой, — подтвердил Паскаль. — Васька, ну что ты застыл как столб? Ставь, что принес, и беги на кухню. Слышал, что господа заказали? Половой кивнул хозяину, расставил принесенное с подноса на стол и удалился. — Очень надеюсь, что и в этот раз Вам все понравится. Как и когда Вы были у нас с Его Сиятельством, — улыбнулся совладелец ресторана. — Я жалею, что до приезда Павла Александровича никогда не бывал у Вас. Все как-то ноги не доходили… — А я ведь, честно говоря, грешным делом, ранее думал, что Вы, столичный житель, посчитали наше заведение недостойным своего внимания… Но потом всей семьей, включая Его Сиятельство, оказали нам честь. Его Сиятельство не постеснялся признаться, что ему наша кухня понравилась, мне лично благодарность высказал. Для меня это очень много значит. — А что в этом такого? — Некоторые господа из столичной знати хоть и посещают Собрание, считают, что наш ресторан при нем не того уровня, к каким они привыкли, всем своим видом показывают, что снизошли до того, чтоб порог нашего заведения переступить и отужинать здесь. А сами за обе щеки уплетают так, что за ушами пищит. А потом еще и повара посылают выспросить рецепт того блюда, которое столичным вроде как и в подметки не годится… — Уж не о Разумовском ли Вы? — предположил Штольман. — О нем. — И Вы дали рецепт его повару? — Нет, не дал. Повару князя Ливена дал бы, потому как Его Сиятельство с уважением относится к людям, даже простым. А князь Разумовский — нехорошо о покойном так говорить, но заносчивый был человек. Пытался, правда, изображать из себя либерала, да только плохо у него получалось. Повар, кстати, тоже, как и его хозяин — как же, в Петербурге да при князе… А дама, с которой князь у нас как-то ужинал, фрейлина, и вовсе своей спеси не скрывала. Понимаю, должность у нее при дворе, конечно, видная, но смотреть из-за этого на остальных сверху вниз и разговаривать таким тоном, словно они… букашки ничтожные… Впрочем, не стоит та дама разговоров, тем более, что уехала давно… Такое поведение Нежинской Штольман, бывало, лицезрел и в Петербурге. И чем дольше они были знакомы, тем больше это проявлялось. Поначалу она, видимо, считала необходимым держать при нем лицо, а позже перестала это делать и вела себя с простым людом вроде половых в ресторане кичливо. Как-то раз во время ужина на ее нескрываемое недовольство тем, что к ней, фрейлине Государыни не проявили особого отношения, он отреагировал: «Нина Аркадьевна, на какое особое отношение Вы рассчитывали? Не думаете же Вы, что перед Вами здесь должны пасть ниц, как перед Ее Величеством». В ответ он получил: «Яков Платонович, Вы — хам. Но что еще можно ожидать от неотесанного фараона». Что ж, возможно, он неотесанный фараон и хам… Вот только фрейлина, которая считала себя отесанной, заточенной под высшее общество, временами отличалась не меньшим хамством, чем, по ее мнению, он сам. Уже не в первый раз он слышал о неприятном впечатлении, которое произвела на жителей Затонска фрейлина Императрицы. Первым был председатель Дворянского собрания. Не исключено, что с совладельцем ресторана при Собрании они обсудили высокомерную столичную дамочку. Но, похоже, Паскаль не знает, что у Нежинской была связь со Штольманом, считает, что она — приятельница князя Разумовского, раз приходила в его ресторан с ним. — А вот про его Его Сиятельство я скажу. Князь Ливен при такой высокой должности, я бы не удивился, если бы он относился к людям надменно, но нет, ничего подобного, наиприятнейший человек. — Вы знаете, какая должность у Павла Александровича? — Так после Вашего ухода из Собрания несколько человек переместились к нам в ресторан. Не услышать темы разговора было невозможно. — Что, так громко обсуждали, что и в кухне было слышно? — поинтересовался Штольман. — Нет, не в кухне, я, когда закончил с одним блюдом, требовавшим постоянного внимания, вышел их поприветствовать. — Вы часто так делаете? — Частенько. Я ведь всех членов Дворянского собрания знаю, с некоторыми приятельствую. Кто-то из них ужин туда заказывает, кто-то сам после карт приходит. Я думал, что и Вы, Ваша Милость, к нам тогда заглянете. — Нет, у меня тогда такого намерения не было. Предпочитаю ужинать не со случайными людьми, а с близкими или… в приятной компании. Вот сегодня с господином полковником. Вернется Анна Викторовна от Его Сиятельства, с ней приду. — Милости просим. У Его Сиятельства, должно быть, повар выше всяких похвал, потчует гостью самыми изысканными блюдами. И мне действительно очень приятно, что Его Сиятельство оценил мои умения. Ведь если б похвалил из вежливости, не стал бы для Вас с супругой в нашем ресторане открывать счет. Когда в конце прошлой недели я получил от него письмо с этой просьбой, да еще и собственноручно написанное, был так польщен этим. Яков Платонович еле сдержался, чтоб не воскликнуть: «Что?? Князь Ливен открыл у вас счет?? Какого черта?!» Дубельт посмотрел на выражение лица племянника Ливена, которое говорило больше, чем слова, чуть было не сорвавшиеся с его губ. Он усмехнулся — для него в отличии от Штольмана подобное поведение князя Ливена было довольно предсказуемым. Павел Александрович хотел, чтоб его племянник, у которого, судя по всему, не было иного дохода кроме жалования, прийдя в этот ресторан, один или с женой, не вздыхал над ценами в меню, которые хоть и не равнялись столичным, но были не из дешевых для провинциального города, и не облизывался, смотря на то, что было в тарелках у других посетителей. Поняв характер племянника, Ливен знал, что кутежей на дармовщину тот устраивать не станет, да даже частыми походами в ресторан злоупотреблять не будет, поэтому разорение ему не грозило. Чтоб Штольман все же не сказал лишнего, Дубельт решил увести разговор в сторону: — Господин Паскаль, я приятно удивлен вашим меню. В нем блюда гораздо более разнообразные, чем это обычно бывает в провинциальном ресторане. Я поездил по провинции, поэтому знаю, о чем говорю. Думаю, ранее Вы работали в ресторанах в больших городах? — В Смоленске и в Москве. — А как Вы оказались в Затонске? — Приезжал навестить своего племянника, он в здешнем гарнизоне тогда служил. Мы пришли поужинать в этот ресторан, и я был крайне разочарован, не ожидал, что в заведении при Дворянском собрании, пусть и в провинции, может быть так невкусно. Позже предложил свои услуги. — Если Вы зашли в этот ресторан как посетитель, значит, Вы из дворян? — уточнил Штольман. — Вижу, Вы удивлены, как это повар дворянских кровей. — Удивлен. — Я — сын французского дворянина, комбатанта, который волей судьбы остался в России после Отечественной войны. — Господин Паскаль, война-то когда была? А Вам, думаю, лет шестьдесят, — заметил полковник. — Да, это кажется маловероятным, но это правда. — Расскажете? — Почему бы нет? Я тайны из этого не делаю. Только в двух словах это не изложишь, это длинная история. — А я люблю рассказы с подробностями, кроме того мы с Яковом Платоновичем никуда не торопимся. Нам в любом случае ждать, когда подадут Ваши яства. А коньяк может и обождать несколько минут. Мне действительно интересно, знакомые с французскими корнями у меня есть, в том числе и офицеры, потомки тех комбатантов, кто остался в России после кампании двенадцатого года. Как же это произошло с Вашим отцом? — Маменька наша Софья Феоктистовна нашла его, может, умирать его бросили при отступлении или сам отстал, а потом заблудился — усадьба-то в стороне от мест… где самый ужас творился… — Француза подобрала? — уточнил Штольман. — Подобрала она на дороге замерзшую груду костей, замотанных в кровавые тряпки. Домой привезла, а под тряпьем обнаружила мальчонку, в котором еле дух теплился. Долго вместе со своими двумя малыми детьми его выхаживала, он, как говорится, на ладан дышал, был очень плох, ранен, исхудал и простудился сильно, обморозился, холод ведь был. Как поправляться начал, первое время ничего не говорил, показывал только да мычал, она, верно, думала, что немой. А он боялся заговорить, думал, убьют его, как узнают, что он французик. А потом увидел, что ее дети играют с его вещью, которую он в котомке прятал. Не выдержал, заплакал, забормотал на французском. Маменька по-французски тогда немного знала, смогла разобрать, что узор на деревянном кругляшке это их герб, его покойный отец сам вырезал, а маман его как талисман ему при прощании дала. Она у детей талисман забрала, ему вернула, он его в кулаке зажал, сказал, что это все, что у него из родного дома есть. Она сказала, что теперь этот дом его, куда ему еще идти. Спросила про имя и возраст. Он представился — Антуан Николя Паскаль дю Плесси восемнадцати лет, из дворян, но бедных. На войну идти не хотел. Она еще раз предложила ему остаться. Стала называть его Антошей, а он ее Софи. После Рождества они узнали, что война закончена, а с января тринадцатого года в газетах начали появляться объявления для таких как он, которых некоторые называли шаромыжниками, явиться в места сбора военнопленных. Софи на это сказала, что ему туда не добраться, слаб он еще. А там весна пришла, в разоренном хозяйстве любая мужская подмога была кстати, работать-то было почти некому, кто погиб, кто пропал, кто сбежал… К лету Антоша совсем окреп, возмужал, из мальчика превратился в молодого человека и начал осознавать себя таковым. Благодарность переросла в симпатию и привязанность, а потом в его сердце поселилось неведомое доселе чувство — amour. Только он старался не думать о том, к чему мечтать о несбыточном? Да и дел было полно — как в усадьбе, так и в классной комнате, он ведь еще взялся учить детей Софи. А в июле пришла новость о циркуляре, где говорилось, что пленным дозволялось принять русское подданство. Пожелавшие вступить во временное или постоянное подданство России, должны были в двухмесячный срок выбрать род занятий, сословие и место жительства. Он очень хотел остаться с Софи, знал, что больше такой женщины как она не встретит никогда, но на что он ей? Какой женщине в качестве мужа нужен почти мальчишка без кола, без двора, без гроша в кармане? И неопытный юноша, к тому же шрамами обезображенный, как amant красивой женщине, побывавшей замужем, тоже незачем. Да и не хотел он становиться любовником, любовник ведь что, может быть и на один раз, а муж — он на всю жизнь… Когда с решением о принятии подданства тянуть уже было нельзя, он насмелится признаться в своих чувствах — Sophie, ma cherie, je vous aime. Сказал, что был бы счастлив, если б она согласилась быть его женой, перед Богом и перед людьми. Она ответила, что у нее самой появились к нему сердечные чувства, только зачем ему вдова с двумя детьми, на семь лет старше его, ему мадемуазель нужна. Он сказал, что ему кроме нее никто не нужен. Что она - его единственная, она подарила ему жизнь и новую семью. Значит, это судьба. Подал бумаги, где сообщил, что он — дворянин, является помощником управляющего и гувернером, живет в усадьбе помещицы Киселевой, с которой намерен вступить в брак. Через какое-то время принял присягу и почти сразу прошел обряд крещения. Думал над своей фамилией в России, дю Плесси в деревне да еще после войны казалось ему совершенно неподходящим вариантом. Изменить фамилию, чтоб она стала более похожей на русскую, как это делали другие? Стать кем-то вроде Плеснева? Ему помог Отец Иоанн, сказал, почему бы ему не стать Паскалем, по его последнему имени, это не такая уж вычурная фамилия. На том и порешили. В ближайший день, когда в святцах было имя Антон, батюшка окрестил Антуана Николя Паскаля дю Плесси, нарек его Антон Николаевич Паскаль. Софья Феоктистовна после венчания стала носить фамилию Паскаль, и сын, которым она вскорости затяжелела, и еще один, который через три года родился, ну и я — кто больше чем десять лет спустя появился. Всю жизнь наши родители прожили в любви, хоть и без особого богатства, их богатством были четверо сыновей и дочь. Жили в усадьбе, которая маменьке досталась от первого мужа, скончавшегося перед войной, ее потом их старший сын Сергей унаследовал. Отец наш несмотря на свои юные годы понимал, что семью нужно содержать и жить экономно, а жалование управляющему немалое, и вскоре сам взялся за управление усадьбой и преуспел в этом. И учить детей не бросил, всех пятерых нас сам выучил — и наукам, и искусствам, и языкам, маменька только русским с нами занималась, отец хоть и очень хорошо по-русски говорил, но все же не родной язык. Он получил приличное домашнее образование, поступил в университет. Не так как некоторые горе-гувернеры из комбатантов, которые сами еле умели читать и писать… Благодаря родителям все мы в жизни хорошо устроились. Сережа стал доктором, с того времени как маменьке маленьким помогал за Антошей ухаживать, хотел лекарем быть. Постарше за нашим отцом следил, тот ведь богатырским здоровьем не отличался — раны давали о себе знать, да и сильная простуда тоже. Николенька — первый общий сын маменьки и отца стряпчим стал, Левушка — учителем, в гимназии французский язык преподавал, а я в поварском искусстве призвание нашел. У меня ведь как к этому интерес проявился? Маменька всегда сама готовила, но была уже немолода, я начал ей помогать, а потом у папа стал выспрашивать, какие блюда у них во Франции были, и пытаться их воссоздать. Говорят, они у меня хорошо получались, особенно нравились папа и сестрице Настеньке с ее мужем-офицером, они всегда просили их приготовить, когда нас вместе с детьми навещали. Это к их старшему сыну я в Затонск приезжал. Он мне хоть и племянником приходится, но мы с ним как кузены — в один год родились, сначала я, потом он. — Сколько же лет разница между старшим сыном Вашей матушки и Вами? — спросил Яков Платонович. — Его она родила в восемнадцать, а меня в сорок два. У Сережи со мной разница в двадцать четыре года, а с нашим отцом в половину меньше, — улыбнулся Паскаль. — Они с Настей его сначала Антошей называли как их маменька, он ведь совсем молоденький был. А когда Николенька родился, получается он стал взрослым мужчиной, раз сыном обзавелся, то стали папА величать. Они к нему относились с уважением и любовью, как отца воспринимали, как и его родные двое сыновей. Когда через много лет оказалось, что еще один ребенок появится, вся семья радовалась. Отец, правда, очень дочку хотел, ведь и так трое мальчиков, а девочка одна, да и та уже родительский дом покинула, с мужем жила. А Сережа сказал ему: «Папа, кого Вы с маменькой сумели сотворить, того и получите». Он уже доктором был, в Москве выучившись, поселился в уездном городе, в нескольких верстах от усадьбы. Он сам у маменьки роды принимал. Когда вынес меня, сказал отцу, что еще один сын, крепенький, большим, верно, будет. Папа сказал, что, видно, я в его отца, так и получилось — говорят, я статью на своего французского деда похож. — Господин Паскаль, я кое чего не понимаю, — признался Яков Платонович. — Если Ваш отец принял православную веру и женился по православному обычаю, почему Вас называют Ансельм Антуанович? — Да Анисим Антонович я. Папа меня иногда Ансельмом называл, как было одно из имен его отца Франсуа Шарля Ансельма. Так он время от времени и Николеньку Николя называл и Левушку Лео, и Сережу Серж. А в Москве Ансельмом Антуановичем меня стали звать для колорита, так сказать. Раз так зовут, значит, истинный француз, к такому повару вроде как доверия больше. Ну и прилепилось ко мне это французское имя… А во Франции я и был-то всего один раз, в зрелом возрасте, когда смог ту поездку наконец позволить. С дю Плесси — родственниками со стороны отца познакомился, Париж посмотрел, в рестораны там сходил. Преувеличено, скажу я Вам, мнение о парижских ресторанах, был в нескольких именитых, так у нас в Петербурге и Москве есть нисколько не хуже. — Дю Плесси — фамилия мне знакома, вот только откуда? — напряг свою память Штольман. — Из истории, ну и из Дюма. Кардинал Ришелье он ведь дю Плесси. — Он что же Ваш родственник? — Может, кто-то из предков отца и был с ним в каком-то родстве, сколько веков прошло. Я папа задавал этот вопрос, он сказал, что однофамильцы — это несомненно, а родственники — кто ж его знает. Про таких как наш отец говорят — младший сын младшего сына и так далее, они нечасто свою родословную до пятнадцатого колена могут проследить. — Не жаль, что Вы не дю Плесси, как могли бы быть? — Я папа об этом же спрашивал. Он сказал, что дю Плесси — тот мальчик, который чуть не погиб. А Паскаль — тот, кто благодаря золотому сердцу Софи заново родился и новую жизнь начал. Знаете, он ведь своим родным только через несколько лет написал, мало ли что — письма комбатантов ведь долгое время вскрывали и просматривали. В письме сообщил, что счастливо женат на женщине, которая его от смерти спасла, что у него пасынок и падчерица и два своих сына. Его старший брат ответил, что радость великая, что он жив, да еще сыновья есть. Что они были бы счастливы, чтоб он во Францию вернулся насовсем и забрал с собой обоих сыновей, что постараются достать для этого денег. Отец сказал, что не ожидал такого ответа от родных, и рад, что у него теперь другая фамилия. Что не думал возвращаться во Францию, но съездить туда повидать семью хотел, а теперь все желание пропало. Поддерживал после этого с ними лишь формальную переписку. — А потом отошел от обиды? Съездил? — спросил Яков Платонович. — Нет. Даже когда денег стало достаточно и не стар был еще, отказался. Сказал, что нечего ему там делать, у него и в России родственников хватает. Что его не только родные Софи приняли, но даже братья ее первого мужа, которые сами на той войне были, и всех детей невестки племянниками считают — что от своего брата, что от него, ее второго мужа. Мы с Николенькой и Левушкой в разное время по одному разу во Франции побывали, встретились с кузенами. Чужие люди, по-другому не скажешь. У нас только фамилия вроде как французская, ну и по-французски говорим хорошо, а на самом-то деле мы русские, не понять нам их… как и их нам… Мы уж как-нибудь сами по себе… Николенька с Левушкой в Смоленске обосновались, где и я какое-то время жил, семьями там обзавелись. Я с ними виделся три недели назад, когда ездил к ним и в Москву к племяннику, который там после выхода в отставку поселился. «О как! Паскаль-то и в Москве, и в Смоленске побывал в последний месяц», — отметил Штольман - оба города были среди тех, откуда пришли мерзкие письма. — А из Затонских жителей кого-нибудь в этой поездке встречали? А то ведь как бывает, сел в поезд, а там чуть ли не полгорода. — В этот раз никого, хотя это странно. За почти десять лет, что я живу в Затонске, это, пожалуй, первый случай. Обычно кто-нибудь еще из затонских едет. — А с другими французами в городе Вы компанию поддерживаете? - спросил любопытный племянник князя, переведя внимание Паскаля на другую тему. — С другими французами? Кого Вы имеете в виду? — Месье Жан Лассаль, например, — напомнил Яков Платонович. — Это тот, который, как я слышал, у князя Разумовского жил? — Тот самый. — Видел его пару раз, но даже не разговаривал — не располагал он к этому. Он что же и Ваш знакомый, Ваше Милость? «Не хватало еще Лассаля среди моих знакомых! Из этой шайки и Нежинской то было более чем достаточно. Кроме Разумовского. Без Лассаля». — Нет, поинтересовался из чистого любопытства, поскольку он француз… Господин Паскаль, Вы из дворян, почему же Вы ко мне обращаетесь Ваша Милость? Ну к князю Ваше Сиятельство это понятно. — Но Вы же в ресторане посетитель. Как же мне еще обращаться к сыну князя в этом случае? Если бы мы с Вами в Дворянском собрании вместе за столом сидели и выпивали, я бы называл Вас господин Штольман или с Вашего позволения по имени и отчеству. Конечно, у Его Сиятельства я бы о таком позволении и не подумал спрашивать… Вот, и рагу подоспело, — Паскаль взял с принесенного Васькой подноса тарелки и поставил их перед посетителями. — Bon appetit, messieurs. Дубельт налил коньяк в стопки: — Яков Платонович, давайте выпьем за наших женщин — сердечных, душевных, за Вашу жену Анну Викторовну, которая, как я слышал, людям помогает, за мою Елену, за Марию, мою дочь вырастившую, за матушку Паскаля, которая его отца спасла. — Давайте, замечательный тост. Анатолий Иванович оценил коньяк: — Хорош! Умеют все-таки французы и коньяки, и вина делать, этого у них не отнять… А люди они, как и везде, всякие… Я ведь не только из любопытства у Паскаля спросил про его семью. Из одной его фразы, что в двух словах не изложить, было понятно, что ему есть, что рассказать. Если бы было что-то недостойное, сказал бы, что и рассказывать нечего, а у него история длинная. Ему было приятно, что кто-то интересовался его семьей… Как он любит всех их и гордится ими — матушкой, отцом, братьями, как тепло отзывается о всех… — улыбнулся он. — Отец его несомненно человек достойнейший, воспитал двух детей жены и трех своих собственных. Заметьте, Яков Платонович, юноша, у которого пробудилось первое чувство и не знавший до этого женщины, мечтал не о том, как потерять с ней невинность, а о том, чтоб стать ее мужем, быть с ней всю жизнь, а не одну ночь… — Может, это уже… семейное предание… не совсем соответствующее действительности? — проявил скептицизм Штольман. — Мне так не кажется. Думаю, Антоша увидел в Софи то, чего ему не хватало дома — любовь, заботу, понимание, в своей-то семье он явно не был любимцем. Мать хоть и дала ему талисман — а какая бы не дала это сыну, уходившему на войну, не встала на его сторону, когда он написал им, что жив. Правильно он сделал, что не поехал домой, это бы ему только сердце разорвало. Родственники женщине, которая их сына и брата по сути с того света вытащила, должны были ноги целовать, молиться за нее каждый день, а не вести себя как последние свиньи… Не по нраву им видите ли пришлась невестка… которая, возможно, рискуя своей жизнью и жизнью своих детей его к себе домой привезла и выходила… Если бы подобное произошло с моим братом или сыном, век был бы благодарен той женщине, что спасла. А то что из страны, с которой воевали, так она-то свое милосердие проявила к человеку, не глядя на национальность… — Думаете, поняла, что француз? — Конечно, поняла. Может, не сразу, но потом точно. Возможно, бредил как Павел Александрович, звал кого-нибудь, раз был так плох… Но она ведь его до конца выходила и после из дома не выгнала, когда уже определенно было известно, что он француз… Прекрасная женщина, добрейшая и порядочная. Видела, как Антоша из мальчика в молодого человека превратился, и влюбилась. Для нее его чистая душа была важнее шрамов, о которых он переживал. Влюбилась, но никак виду не подала, она же ему не пара, старше намного и с детьми. А могла бы и завлечь, много ли надо, чтоб мальчишку соблазнить. Пара жарких поцелуев и он ее… пока не надоест… Вдова ведь, по мужской ласке соскучилась, а тут источник сладострастия в ее доме, где она хозяйка… Хорошо, что они открылись друг другу, благодаря этому счастливую жизнь вместе прожили. Знаете, мне поговорка вспомнилась, не было счастья, да несчастье помогло. Если б не та война, и не встретились бы, как бы цинично это не звучало… — Да, их свела война, Вы правы. Хоть кому-то кроме горя она принесла счастье… — Да, таких счастливых семей как у Паскалей немало. Помните, я сказал Паскалю, что знаю офицеров-потомков комбатантов? Дед одного также женился по любви и создал прекрасную семью. Но не все оставшиеся французы были такими порядочными как дед моего знакомого или как юный дю Плесси. Некоторые просто воспользовались ситуацией и добротой людской. Дед другого офицера — мразь еще та. Бабкина семья приютила француза, он вскружил голову барышне, они повенчались, двое детей появились один за другим. А потом вроде как поехал повидать родных, и с концами. И про жену забыл, и про детей, что они есть у него. Она искала его, но он так и не объявился, как в воду канул. Много лет спустя узнала случайно, что он и не собирался возвращаться. Он нашел способ с удобством переждать тяжелое послевоенное время у людей, давших ему стол и кров, и, чтоб не выгнали, женился на их дочери. А как случилась оказия, был таков. Вернувшись во Францию, женился там. — Позвольте, полковник, то есть как женился? Он же в России был женат. Не сожительствовал с женщиной, а венчался с ней. Жена не умерла, он с ней не развелся. Это же двоеженство, — заметил следователь Штольман. — Не знаю, как. Через пять лет после его отъезда его жена подала прошение о расторжении брака с безвестно отсутствовавшим супругом, но его не удовлетворили. Знакомый ее мужа, который сам осел в России на всю жизнь и тоже обзавелся семейством, навещая своих родственнков там, случайно встретил его, у того была новая жена, не любовница, а именно супруга, и дети, старший из которых был года на три года моложе младшего сына, оставленного в России. Вот такие новости получила русская жена того негодяя, которой так и не удалось избавиться от брака с ним. С другой стороны, была бы она счастлива с ним, если б он не уехал? Думаю, что нет. С таким человеком настоящего счастья не построишь, лишь иллюзию, до поры до времени, пока ему самому выгодно, чтоб так казалось… А она хоть и не смогла больше выйти замуж, жила потом, как говорится, в греховном союзе, но с хорошим, добрым человеком, который воспитал ее обоих сыновей. Они его по сути отцом и считают, а не того французского проходимца. От некоторых людей лучше быть на расстоянии, и чем дальше, тем лучше. Брат дю Плесси к этой же категории людей относится… Да что там, свекр мой из таких же был. Вон Мария переехала от отца к нам и словно другим человеком стала. Полнокровной жизнью зажила, радость в ней почувствовала, без постоянных-то оглядок, что отец скажет… К примеру, готовить предложила, сказала, что для нас с Юлей ей самой это делать хочется. Дома ее отец заставлял, хоть у них и прислуга была. Говорил, что раз она на шее у него сидит, пусть хоть в хозяйстве от нее какая-то польза. Готовила она отменно, только отцу все было не так, то недосолено, то пережарено. Рагу из кролика готовила так, что и косточки хотелось обсосать, а ему все было не по вкусу. И не потому, что в еде был привередливый, а потому что хоть так мог ей ежедневно досаждать… — А тефтели она готовит? — Еще какие! Я ведь поэтому их и заказал. Тефтели, которые принесли вместе с телятиной для Штольмана, по мнению Дубельта, были изумительными, как и штрудель, поданный позже, как раз перед тем, как в ресторан зашел Карелин.