***
Для неё, по воспитанию покорной и безропотной, это по-особенному дико — возвращаться к тому, от чего однажды было велено отказаться. Велено-то было не со зла, а от намерения подставить плечо… Так ведь? Разве правила создавались высокими властителями не для того, чтобы повсеместно облегчать жизни и предостерегать тех, кому станется этим правилам следовать? Разве рассудительные родители приучали своих отпрысков к системам порядков не для того, чтобы души их были чисты от грехов, а будущее — от неотвратимых деяний? Разве те, на чью долю пало решать, могли обратить свою волю ничуть не во благо?.. Лилиан всегда была послушной девочкой и не умела выходить за рамки. С того дня, как она сделала первый шаг, её начала душить мысль о том, чтобы ослабить оковы дисциплины, чтобы получить выговор от отца или матери, от няни или иного вышестоящего. Да и не так уж тяжело было внимать их заветам — что такого могли назидать взрослые несмышлёному ребёнку? Смотреть под ноги, мыть руки перед приёмом пищи и не чуждаться вежливости?.. А какой взрослый вырастает без знаний о том, что кочки надобно обступать для своей же безопасности, что без использования душистого мыла кушанья рискнут принести не только сладостное насыщение, но и боль в желудке, а чрезмерная грубость в социуме в большинстве случаев аукнется через пару встреч не лучшим образом? Все нотации, которые были так ненавистны даже прилежным детям, десяток лет спустя становились их моралью — их образом жизни и гарантией благополучия. И это совершенно нормально. Но в детстве, в семье, действовали одни устои, в светском окружении — другие, в политике же — какие-то ещё. Так уж сложилось, что каждая отрасль со временем наполнялась определёнными законами. И Рубиновый дворец от них не отставал. Лилиан попала в императорский гарем сразу после дебюта. Худая, вся угловатая и по-подростковому несуразная, она была испуганной пятнадцатилетней девчушкой, старшей дочерью дома Йорк, которую отец подарил молодому императору Клоду от их графства в честь коронации. Конечно же, Его Величество на столь скупое подношение даже не взглянул: в его распоряжении были такие красавицы, рядом с какими Лилиан стеснялась даже глубоко дышать. И пусть её фамилия на бумаге даровала ей значительные преимущества, ни одно из них ей, бывшей графине Йорк, в гаремной жизни ощутить на себе так и не удалось. К счастью или к несчастью, она была не первой и даже не второй девушкой, сосланной собственными же родителями в Рубиновый дворец с надеждой на беззаботное будущее подле короны, — чай, не хватило бы и пальцев на руках да ногах, чтобы сосчитать аристократок с аналогичной судьбой. Но даже так Лилиан всё равно не удалось найти среди них подруг. Молчаливая и ни на грамм не стремящаяся подобраться ближе к Его Величеству, она оставалась одна: из хаммама удалялась первой, на балах держалась поодаль ото всех и на заигрывания лордов николи не отвечала; когда же наложниц готовили к ночи, она забивалась в дальний угол и молилась небесам, чтобы выбор пал не на неё. Она тогда, правда, ещё не знала, что и без неё желающих хватало сполна; почему-то она была искренне уверена, что «продали» её не просто так, что для неё непременно настанет момент, когда назреет необходимость отдать себя в руки императора, стать его женщиной и исполнить соответствующие обязанности: родить ему детей, после появления на свет наследника же принять титул императрицы и впутаться в политические интриги… Осознание истины упало на её голову молотом Тора всего через пару месяцев. Каково же было её удивление, когда она наконец-то поняла: быть подаренной не означало быть избранной. Несомненно, Его Величество с благодарностью принял её как дар и уважил этим одно из самых крупных графств Обелии, но с того дня он, богатый на женщин, ни разу не поставил её выше других — выше безродных рабынь. Йорк или не Йорк… тут до этого никому не было дела. Имя её рода в здешних стенах стоило не больше позолоченной ленточки, по обычаю вплетаемой могущественными леди в косы. Но лент в причёсках всякой госпожи успело скопиться до того много, что никто на это уже не обращал внимания. Отныне она была наложница, напоминал ей рассудок. Отныне она была несвободная женщина, жалкая невольница, и никто, ни один человек во всей империи, вовсе не ждал, что она натянет на свою макушку императорские убранства. Остальные же девушки наверняка лишь обрадовались бы, не привези её папаша в Рубиновый дворец. Да и у самого императора она, мягко говоря, не вызывала никаких чувств. А потому Лилиан оставалось разве что смириться со своей участью. Смириться с чем-то нелегко — принудить свою гордость преклонить колено пред чужими традициями, сломать выхоленное богатствами предков себялюбие и сложить из обломков былых амбиций полновесную личность сможет не каждый. И Лилиан бы тоже не смогла… без чужого влияния. Окончательно достичь полноценного смирения ей удалось после того, как она, уже потерявшая надежду, встретила особенного человека. Стоило встрече произойти — и Лилиан Йорк, с рождения графиня, навсегда отреклась от веяний юности, заперла своё прошлое на самый тугой замок. Буквально. Сложно в это поверить, но леди Диана и впрямь изменила жизни многих — не одного лишь императора. И изменила без слов: сквозь плавные движения локтей и лязг золотых бубенцов, обнявших её бёдра, сквозь трель мелодии и изящные пируэты она доносила до любующихся ею особое благоговение. Когда она вскидывала исписанные хной кисти, по ним, рождаясь в переплетении вен у запястий, текло глубокое увеселение, и каждый горемыка, до которого доходило её настроение, вмиг таял под заклятием танца — природная безмятежность пресыщала их сполна. Лилиан тоже хватило всего-то взора этой таинственной леди — и всё в ней мгновенно перевернулось. И пусть тот взор был адресован не ей (как и подобало умелой танцовщице, леди Диана не сводила глаз с хозяина вечера), её всю охватывало неповторимыми ощущениями. Словно осязая на шее дыхание будущего, Лилиан тогда замерла. Завороженная, она не смела двигаться до самого конца представления. На последнем аккорде Диана бросила в воздух лоснящиеся платки и пала. Вместе с ней пало и сердце Лилиан. Лилиан не могла знать наверняка, но отчего-то ничуть не сомневалась: каменное сердце Его Величества тоже дало трещину именно в эту секунду. Она покосилась на сундук. Возможно, она находила в этом дурацком ящике слишком много символики, не существующей на самом деле, но всё же она до сих пор чрезмерно отчётливо помнила тот день, когда сложила в него старые вещи, привезённые ещё из фамильного поместья, и сама захлопнула крышку. С того часа в эфемерной книге её бытия началась новая глава — и первая её страница уже давно была перевёрнута. Однако иногда приходится возвращаться к прочитанному, чтобы достойно разобраться в неизведанном. Весь запылившийся и стёршийся на уголках, сундук, в котором Лилиан собственноручно замуровала призраков ушедшего детства, как оживший, глядел на неё по-живому сурово, исподлобья — как будто осуждал за то, что она так долго его презирала. Склонившись, точно в мольбе, она стояла пред ним на коленях и безрезультатно старалась унять разыгравшийся тремор. Уж больно сундук выглядел устрашающим… Эх, сколько же лет прошло с тех пор, когда она в последний раз прикасалась к нему? Уж не год и не два минуло с того дня… Что ж, может, ей и сегодня не стоило туда лезть? Да, это было логично — похоже на правду… Но Лилиан поклялась стоять на своём. Она поклялась, что бежать от прошлого больше не станет. «Ради принцессы я это сделаю», — подгоняла себя она, и руки её сами ложились поверх шершавых узоров ларца. Замок, как назло, оказался куда туже, чем она думала. С трудом укротив защёлку, сцепившую медные зубы по меньшей мере десять лет назад, она грубо рванула ввысь крышку, и та с унылым повизгиванием поддалась — грохоча откинулась назад. Нещадно утрамбованное внутрь, барахло панически бросилось прочь. Резкий запах старья заполонил комнатушку. Наружу тотчас полезли смявшиеся платья, завязки, серебряные пояски и прочие украшения со времён гарема и юношества — манатки из отчего дома Лилиан притащила с собой в Рубиновый дворец со страху. Принявшись перебирать в пальцах совсем уж древние предметы, она еле сдержала грызущую её тоску по родителям. Вот, например, наверху лежали мужские расписные часики с широкой стрелкой и объёмной цепочкой — их в молодости носил её ныне покойный отец. Матушка прислала их Лилиан после церемонии захоронения; императорским рабыням не было дозволено своевольно покидать дворца, поэтому Лилиан просто не пустили попрощаться лично. Этот подарок стал каким-никаким утешением для неё, несмотря на то, что она, отстранённая от родных стен, уже и без того испытала все прелести сиротства. Аккуратно припрятав последнее, что осталось от папеньки, меж пышных складок цветастых подолов, она вдруг наткнулась на дешёвый плетёный браслетик. Что это? Откуда?.. Её осенило. Точно! Его ей передавала в дорогу сестрёнка. На удачу, по её словам. Жаль, правда, что никакой удачи он в итоге так и не принёс. Но ночами порой утешал, было дело. Рядышком ещё лежала выпуклая пуговица. Помнится, младший брат сорвал её с воротника, за что потом получил от матери… Тогда он был трехлетней крохой, а сейчас уже, должно быть, вырос, стал юным лордом, наследником имущества и первым лицом графства Йорк. Интересно, как он там? Как там вся её семья? Справляется ли братишка с новыми обязанностями? Вышла ли замуж милая сестрица? Или, быть может, и её тоже родители сослали какому-нибудь значимому лицу в качестве подношения? Лилиан тихо надеялась, что это было не так. Ах, как бы ей хотелось написать им — как бы ей хотелось утолить беспокойства… Но после того, как она отказалась посещать балы, она также лишилась и последней связи с роднёй. Письма родные ей почему-то не слали, а приезжать без приглашения во владения императора ни торговцы, ни даже высокородные лорды права не имели. Ради аудиенции с обычной служанкой запрашивать допущение на посещение тоже было бессмысленно. Оттого Лилиан даже и не мечтала ещё хоть когда-нибудь увидеть семью. «Ответят ли, если я сама напишу им письмо?» — подчас рассуждала она, но почему-то стеснялась прийти к конечному выводу. Вероятно, из-за того, что он бы её не обрадовал. Лучше забыть об этом, соблазняла она себя. Прошлое на то и прошлое, чтобы оставаться там, позади. Впереди же её ждало нечто иное. В сундуке ещё хранилось много чего острого — того, с чем у Лилиан было сопряжено немало добрых сцен из прошлого. Но, пробегаясь по мелочам расфокусированным взором, она никак не решалась задержаться на них: в груди и так уже было дюже тесно. И чем дольше она ковырялась в пожитках, тем тягостнее ей ставилась. Повезло хотя бы в том, что Крадущий Сны нашёлся скоро. Ворсисто-бархатный, с годами он кое-где измялся на кайме и местами оплешивел — время было безжалостно и сгрызло всю его красоту: цвет, доселе насыщенный, как радуга после грозного ливня, иссяк и потух, а нежность превратилась в растрёпанность. Лилиан провела пальцами по его пёрышкам. Задевая срез ногтей, пятнистая волна щетинок лизнула её кожу и, вывернувшись на краях, распрямилась. От артефакта, однажды зачарованного — если верить рассказам бабули, невестки чаровницы леди Йорк, — пахло чем-то солёным, чем-то терпким и вяжущим, с толикой заморских пряностей и незнакомых искр… Когда-то Лилиан довелось слышать, будто каждый чародей обладал маной — и мана та несла в себе незабываемые мотивы. Неужто это тоже был аромат чьей-то маны? Уж не маны леди прабабушки?.. Эх, удивительная же всё-таки штука, эта магия! И почему она передаётся не каждому? Вроде и наследие славное досталось, и стремлением творить во благо небеса не обделили, но всё же в Лилиан не жило, не бурлило никакой колдовской жилки. А до чего было бы хорошо, подари ей прабабушка не одну кровь, а дар! До чего было бы хорошо, владей Лилиан даже самым ничтожным могуществом!.. Сколько бы тогда игрушек: кукол, погремушек и золотых зверушек, — в одночасье пало бы к ногам маленькой принцессы, оставленной отцом! Сколько болей бы Лилиан у неё забрала и сколько счастья даровала взамен!.. Ах… Но всё это мечты, мечты… Мечты, право, предельно очаровательные. Что ж… К чему теперь мытарства? Не в её власти было иметь выбор, кем уродиться. Зато ей выпала чудная возможность сберечь Её Высочество собственными силами. Улыбнувшись, женщина отложила перьевой оберег на узенькую кровать и поднялась. Освобождённый из медного плена, Крадущий проснулся — задышал, задрожал, зазвонил… Вильнув на воздухе, он покачнулся и скользнул к краю, словно спальню разобрало весенним сквозняком. Лилиан бессознательно дёрнулась. Фух! Ещё бы чуть-чуть — и она не успела. Она же потратила на поиски благолепного пера последнюю волю, а оно едва не юркнуло в обитель пыли, прямо под постель… Нет, столь ценным вещам никак нельзя валяться где ни попадя. Приткнув предмет понадёжнее, чтоб на этот раз он гарантированно остался на месте, горничная рефлекторно обернулась и проверила, открыто ли было её треснутое оконце. Окнами комнаты прислуги похвастаться не могли — на пару десятков суетливых шагов хватало одного, — потому и проверка длилась не долго: как Лилиан и ожидала, створки были намертво сомкнуты; привычкам своим она не изменяла. Обильно проветривать она никогда не любила — с детства была мерзлявой. Минутку… А откуда тогда взялся сквозняк? — Прошу прощения?.. Горничная схватилась за сердце. — Боги мои! — в прыжке она повернулась в сторону двери. На пороге, прокравшись ко входу бесшумно, как кошка, стоял рыцарь Его Величества и глядел на неё с предельным ошеломлением. — Прошу прощения… — повторил он. — Я… стучал. Но Вы не ответили. Лилиан внезапно стало жутко неловко. — Нет-нет, это Вы извините меня за грубость… — засмущалась она. — Я так увлеклась, что совсем ушла в себя. О Всевышний, как же неудобно! Если б знала она, что намечаются гости, то ни за что не ослабила бдительности! Да и прибралась бы немного — что за бескультурщина такая, принимать посторонних в захламлённом доме? Рыцарь потянул губы в улыбке. — Полагаю, увлеклись вязанием? — предположил он. Прикрыв за собой дверь, он перекинул через плечо струящиеся подолы плаща и подошёл ближе. — Ох, бросьте. Не всё же мне вязать да вязать… Лилиан легонечко отмахнулась. Отмахнулась, быть может, зря: подозрения господина Робейна-то не были необоснованными. Всё-таки за годы общения он весьма хорошо её изучил. Она поспешила немедленно объясниться: — Тревоги вынудили меня вернуться к прошлому… вот я и перебирала старые вещи. Знаете, нашу принцессу замучили ночные кошмары, будь они неладны. Хотелось бы посодействовать, подбодрить её как-нибудь, коли отыщется возможность. Если всё удастся, попрошу придворного мага заговорить Крадущий Сны и приколю его над постелью принцессы. Серые глаза рыцаря тут же загорелись. — Ого, Крадущий Сны! — удивился он. — Помню, и у моей матушки когда-то имелось такое же пёрышко. Уж не знаю, куда оно потом подевалось… — Даже так? — вскинула брови горничная. Прошагав до койки, она взяла в руки пылающий семицветом Крадущий. Отозвавшись на её прикосновения, тот шаловливо блеснул. — Видно, и впрямь распространённая вещица. Когда собеседник вопрошающе выставил ладонь, она без жадности вложила амулет в его хватку. Тот пробежался подушечками по шелковистому покрову Крадущего. — Ещё бы! — ощупывая его, воскликнул Феликс. — Эти талисманы попали в наши земли полвека назад из Синкасии, когда император Эйбум добился первого в истории Обелийской империи торгового договора с Западом. Ох и обезумел тогда рынок!.. Новые зёрна и странные солёные воды, драгоценные камни и ткани, трости и крепкая обувь, все эти книги с заветами юродивых, подделки-апотропеи… — он с замиранием сердца вздохнул. — Цацки с чужбины полились на наши ярмарки как беснующаяся буря, и Обелия преобразилась. Не сразу, конечно. Со временем. Миновали десятилетия, прежде чем наш народ ощутил сладкий вкус диковинок с Запада… — он засмеялся. — А лет эдак пятнадцать назад все юные леди из верхних кругов дружно посходили с ума по моде на ночные обереги! Что творилось, что творилось!.. Не забыли ли Вы ещё об этих славных днях? — Как уж такое забыть? — хихикнула Лилиан. — Моя прабабушка происходила как раз из Синксаии, и Крадущий она привезла в Обелию, долгих ей лет жизни и процветания, при переезде. Кто бы мог подумать, что через несколько поколений он приобретёт такую известность, — закончив свой непродолжительный рассказ, она принялась растирать отчего-то онемевшие пальцы. Каждый вершитель, блюдущий порядок, покарал бы её с подобающей строгостью. «Знатной леди пристало чтить наследие от предков», — поучительно возвёл бы он вверх свой указательный палец и был бы прав. Ведь глупая четырнадцатилетняя Лилиан и сама стала одной из тех избалованных леди, о каких вспомнил господин Феликс, — одной из тех, кто беспечно цеплялся за всё новое и популярное. И оберег этот она тоже полюбила от моды, а не от уважения к любимой прабабушке, за что сейчас себя ужасно стыдила. — Это сколько же Вашему амулету лет? — впечатлённый услышанным, вдруг поинтересовался рыцарь. — За праведность не ручаюсь, — предупредила его Лилиан. К этому вопросу она оказалась не готова. — Смею думать, уж век-то ему ныне наберётся. — Невероятно… — чистосердечно поразился её гость. — А что же, интересно, до других стран? — она снова подняла предыдущую тему. — Смешение затронуло и их? Феликс оживился. — Ещё как затронуло! — воскликнул он. — В скором времени после принятия соглашения границы раскрылись и перед ними: и перед Хуалем, и перед Сидонией… — вновь поделился соображениями он. Историю родной страны он знал безупречно — на том настаивала должность. — Перед… Сидонией? — точно желая удостовериться в определённом допущении, переспросила Лилиан. — Перед Сидонией, — отрешённо вторил ей рыцарь, бесконтрольно поглаживая топорщащийся ворс старенькой перьевой конструкции. Как только слова слетели с его губ, он моментально скумекал, на что намекала хозяйка спальни. — Не берусь предсказывать, но наверняка и у покойной леди Дианы когда-то висел над балдахином Крадущий Сны, — он шумно набрал в лёгкие воздуха и так же шумно выдохнул. — Эх… Запах былых лет… Лилиан против воли погрузилась в размышления. Леди Диана… А могла ли леди Диана любопытствовать о подобных мелочах? Так уж получилось — Лилиан почти не общалась с ней с глазу на глаз, а оттого о деталях её характера ведала мало. После известия о единственной беременности в гареме — а разлетелись те известия по всей империи весьма скоро — Его Величество велел ограничить фаворитку обществом двух-трёх проверенных служанок до тех пор, пока она легко и благополучно не разрешится от бремени. Тогда ещё никто и представить не мог, насколько опасным для далёкой от колдовства женщины может быть вынашивание дитя с будущим именем де Эльджео Обелия. Когда же плод под сердцем леди Дианы окреп и в нём созрела родовая мана, до императора донесли правду. Не в силах вытерпеть разлуки, он принял возлюбленную под собственную опеку — приказал неотлагательно выселить её из пропитанного нездоровой пошлостью Рубинового дворца. В ту ночь — действия умышленно проводились ночью, чтобы снизить риск переполоха, — она заняла пустующие покои императрицы и пробыла в них до самого начала родов. Так и прошёл год обременения для Сидонийской танцовщицы, столь полюбившейся Солнцу Обелийской империи. Будто в плену, она, лунная леди, сияла ярче, чем когда-либо, но проводила последние ночи взаперти. Узреть её ясный лик другим девушкам удавалось только в минуты прогулок между дворцами — да и то лишь тогда, когда эти минуты по воле судьбы совпадали с соизволением госпожи, измученной от недостатка кислорода, ступить на балкон и показать себя бескрайнему небосклону. — Да… Вы совершенно правы, — теряясь в горечи прошлого, тихонечко произнесла Лилиан. — Мне следовало и самой догадаться, — продолжила она. — Для принцессы пользы будет больше от того Крадущего, что когда-то честно служил и её матери. Ведь чем теснее кровные узы, тем пестрее мощь талисманов. Этому мне матушка напутствовала, — она кивнула своим думам. — Но… как же мы теперь выясним, был ли у леди Дианы такой? После того, как она переехала в Гранатовый дворец, я больше её не видела… — Феликс передал ей перо, и она приняла его. Верхняя часть, оплетённая нитками а виде паутины, идеально чётко, до каждого миллиметра, уместилась в её раскрытую пятерню. — Чем леди Диана увлекалась, как коротала бесконечные будни? Интересовалась ли модой — занималась ли покупками, когда владения Его Величества посещали торговцы? И спросить-то ведь не у кого… — держась за сердце, охала Лилиан. — Не рыться же нам в её вещах? Да и не избавились ли от этих вещей вовсе? Леди Диана была одной из тех, кого в судный день вынесли из Императорского города вперёд ногами. И пусть причина смерти её была куда прозаичней… могло ли это спасти её от вечного забвения, которое постигло остальных женщин? Лилиан, стыдно признаться, и понятия не имела, куда по гаремным традициям ссылались пожитки наложниц, отбывших в мир иной. Не с собой же девушки, в самом деле, забирали на смертном одре все свои накопления? Логично, нет. Но как иначе объяснить то, что после кровавой бойни, устроенной императором в Рубиновом дворце, гарем опустел — обнищал? Куда же тогда пропало всё барахло? Куда подевались тысячи даров, сбытых купцами разбогатевшим любимицам императора? Как поместье, веками содержавшее увешанных золотом дам, потеряло возможность обеспечить всем необходимым всего одного ребёнка?.. — Что ж, — отчуждённо прокручивая в мозгу идеи, Феликс сдавил подбородок. Кожа его в местах нажатия мгновенно налилась кровью. — Я абсолютно уверен: Его Величество никогда не позволил бы избавиться от вещей леди Дианы. Можете мне верить, — твёрдо убеждённый в своей беспровинности, он отчего-то сощурился. — После того, как небеса приняли её, он даже запретил кому-либо прикасаться к покоям, в которых она лишилась дыхания. Возможно, они и по сей час стоят, нетронутые. Одолённая невнятными чувствами, горничная с тягостью поборола алчбу тепла и не шевельнулось — тело, однако, требовало скорее завернуться в верхнюю накидку. — Я… — уняв непостижимую дрожь, она сглотнула. — Я лично заперла те покои на замок. Таков был приказ Его Величества. Феликс уловил её волнение. — Вот как… — прошептал он. Для него состояние леди Йорк было более чем очевидно. Когда багряные пятна окропили мраморные плитки, когда бесчисленные коридоры Рубинового дворца опустели от духа человечьего, она, помилованная рабыня, осталась в полном одиночестве, с младенцем на руках, с кровью на зубах — с камнем на сердце. На её плечи пали все возможные заботы: заботы о малютке-принцессе, заботы о финансах поместья, заботы о наборе новых людей… Она, такая слабенькая и с самого заселения в гарем страшненько робкая, была вынуждена самостоятельно исполнять распоряжения, отданные убитым горем императором. И справлялась она вполне бодро. Феликс оттого ей в тайне восхищался. Восхищался и всегда старался помочь, когда было чем. — Тогда, пожалуй, порогу покоев императрицы предстоит быть пересечёнными ещё раз, — не то посоветовал, не то заверил собеседницу он. — Что Вы? Что Вы! — та судорожно затрясла ладошками. — Это никак, никак не приемлемо! — Почему это? — нахмурился рыцарь. — Нельзя же! Нельзя — запрещено! — растолковала, казалось бы, простую истину горничная. — Его Величество нисколько не обрадуется, если мы войдём в ту комнату! О да… Не обрадуется, не обрадуется он явно. Но и гневаться вряд ли изволит. Феликс и сам лучше кого-либо знал, насколько болезненно Его Величеству давалось всё, что так или иначе связывало нить его судьбы с нитью его возлюбленной, с нитью его леди Дианы. В своё время прекрасная Диана стала для него и едким ядом, и ароматным антидотом, — и спасением, и погибелью. Но счастье длилось недолго. И когда милая покинула его, упоительное лекарство — целительное снадобье и болеутоляющий раствор — покинуло императора вместе с ней. Остался лишь яд, и одинокий император едва не захлебнулся в глубоком омуте потравы. Вероятно, именно поэтому к солнечной принцессе Атанасии Феликс питал особые чувства… Долго-долго он ждал, он смиренно надеялся, что некоторая часть от ушедшей в сон леди Дианы, переданная ею принцессе вместе с горячей южной кровью, однажды найдёт отражение в холодной душе Его Величества, однажды залатает разросшуюся в его сердце рану — согреет опустевшее тело так же, как когда-то грели объятия почившей любимой. И надежды те не были напрасными. Принцессе Атанасии удалось повторить подвиг матери. Может, вслух Феликс особо не распространялся — ни в коем разе не было принято у людей их сословия, заложников своего положения, делиться подробностями о пожирающих их чувствах, — но Клод де Эльджео Обелия подарил ему, молочному брату, не только высокое положение в обществе, но и крепкие семейные узы. Узы немного не типичные, но оттого, наверное, ещё более трогательные. Было, бесспорно, и нечто печальное в том, что Феликс, уже взрослый, состоявшийся мужчина, никогда не возьмёт себе жены и не прижмёт к груди новорождённого сына… Но такова цена его долга. Верно, по этой причине он с такой хищностью хватал за хвост каждый мимолётный миг, когда ему, навеки бездетному, перепадал случай понянчить вместе с Лилиан их маленькую принцессу. А теперь дорогая принцесса, крохотная, но талантливая непоседа, выросла… Выросла в изящную, образованную леди, по уму способную составить конкуренцию даже отцу, но нуждаться в опеке от этого не перестала, нет! К счастью, Его Величество это тоже осознавал. По крайней мере, Феликс на это уповал — как уповал и на то, что препятствовать их с Лилиан задумке он великодушно не возьмётся. — Прошу Вас, ни о чём не переживайте, — уже планируя, с чего начнётся их с императором диалог, рыцарь потеребил кайму плаща и, когда окончательно подобрал первые слова, пообещал: — Я со всем разберусь. Горничная некоторое время молчала. — Что ж, раз уж Вы во всём уверены… — она тронула прядку, выбившуюся с виска, и туго заправила её за ухо. — Тогда можно попытаться. — На том и остановимся, — воодушевлённо подвёл итог Феликс. Да, придётся попотеть… но оно того стоило. Ради престолонаследницы подданные империи готовы были идти ещё и не на такое. Феликса не могло не радовать, что в столь щепетильной теме им с собеседницей удалось прийти к согласию скоро. Несомненно, в очередной раз вскрывать нарыв на сердце повелителя ему хотелось ещё меньше, чем бедной Лилиан. Но пусть лучше этим займётся он сам, человек, который и так с рождения принцессы напоминал её отцу о пережитой им боли — изо дня в день без меры ковырял в ране, только-только начинающей заживать, ржавым кинжалом. Но как иначе? Если б был другой выход, Феликс непременно бы к нему прибегнул… но увы. Вернуть беспокойного императора в тихую гавань можно было одним путём — тернистым, мучительным и жестоким. И верный рыцарь, признав это как обязательство, несгибаемо прошёл сей путь вместе со своим господином. Вот! Одной проблемой меньше! Красота! Мужчина уже собирался начать ликовать — беда позади, решение найдено! — однако в последний момент осёкся и замер. Он же сюда совсем не за этим пришёл… — А-а… — он помедлил. — Не будете ли Вы так любезны вернуться к этому разговору после полуночи? — по привычке предложил он. Они с Лилиан часто засиживались за беседой после официального отбоя. И многими, как позже узналось, эти их беседы откровенно порицались. Почему? За что? Неясно. И представить было страшно, какие фантазии успели наплестись в нечестивых головах недругов. Хотя чужие встречи, между прочим, их ничуть не касались! Феликсу как мужу предельно честному и добропорядочному отнюдь не было по душе то, что они с Лилиан добровольно подкидывали хлеб бездельничающим сплетникам, которые из всяких чепуховин раздували дилеммы вселенского масштаба. Но и отрекаться от одного из самых близких людей из-за глупых сказок он тоже не желал. Где это видано, чтоб гордые рыцари шли на поводу мерзких зевак, занятых не своей семьёй и долгом, а чужой репутацией? Рыцарям не пристало вестись на провокации и оборачиваться, когда мерзавцы старались доплюнуть до белых полов их плащей! Вот и Феликс — в тайне лелея мысль, что враг при плевке, по закону подлости, попадёт под собственные же ноги — не считал необходимым прекращать общение с женщиной, с которой он провёл дней вдвое больше, чем с родной матерью. А если кого-то вдруг что-то не устраивало, то оповещать об этом стоило лично, высказываясь прямо, а не нести околесицу за спиной. Мало ли, куда эти слухи могли долететь? Ещё не хватало того, чтоб Его Величество тревожился из-за болтовни, порождённой скукой! Как будто эти кляузники сами никогда не встречались в неофициальной обстановке — ага, как же!.. Комнаты нижнего этажа — особенно кухня и общая столовая — богатствами покоя не отличались никогда: всё же человек — существо социальное, а прочих мест, допускающих шумного, но безобидного контакта между слугами, в поместьях просто-напросто не имелось. Так и повелось — рабы от души отрывались в единственном предложенном им месте. Дворцовые правила, чёткие в своей притязательности, вообще, так-то никакой трескотни не одобряли (даже кухонной), а потому ночную, стало быть, осуждали кричаще. Но ведь все люди хоть раз наступали в капканы промахов, разве не так? Феликс, правда, за промах их с Лилиан отношения не считал. Вся дворня разбивалась на парочки-компашки: у каждого здесь, кого ни одёрни, нашлось бы по особо милому товарищу. Чем же они с Лилиан были хуже? — Всецело согласна. Лучше будет обсудить детали позже, — покосившись в окно, горничная неожиданно закопошилась. — Так темно… Думаю, уже пора будить принцессу. — Будить?.. Рыцарь недоумевающе моргнул. Ах, как он мог запамятовать!.. Он же столь беспардонно явился к няне принцессы как раз оттого, что ей следовало знать, куда и зачем направлялась её юная воспитанница! — Принцесса не спит! — поторопился просветлить ситуацию он. — Она ожидает экипаж. Скоро я её сопровожу в Гранатовый дворец. Его Величество велел звать её. — Его Величество велел? — ахнула Лилиан. — Что-то приключилось? С принцессой всё хорошо? — Ни о чём не тревожитесь, с принцессой всё замечательно! — не рискуя более пугать сочувственную женщину, Феликс принялся её успокаивать. — Всё в полном, в полном порядке! Просто Его Величество пожелал видеть принцессу на ужине. — О… — несколько облегчённо выдохнула та. Её плечи постепенно опустились. Феликс разделял её острую реакцию. Его Величество практически никогда не планировал встреч в поздний час. Обычно он предпочитал принимать дочь утром, до обеда, или же, напротив, в промежуток около полдника. В пределах императорских владений всегда было вполне безопасно — безопаснее, чем где-либо, — но перемещения принцессы в ночи император не поощрял. Лилиан церемониться долго не стала. — Позвольте проводить вас, — высказала свою волю она. — Хочу пожелать принцессе удачи перед отъездом. Вложив Крадущий Сны обратно в сундук, она захлопнула его крышку и аккуратно встала. Юбки расправились вдоль её ног с шелестом, когда она направилась к выходу. Пропуская вперёд, Феликс открыл пред ней дверь. — Прошу.***
Отец встретил её у входа. Сложив руки и прикрыв обычно оголённую грудь короткой уплотнённой хламидой, небрежно накинутой поверх его излюбленной робы, он стоял недвижимо и под лунным светом вполне мог сойти за одну из современных статуй — величественных, невообразимо красивых, выполненных по особому стилю и в полный рост. С напускной спесью и императорской гордостью, которой принцесса ни разу не испытывала на себе, он наблюдал за каждым малейшим потряхиванием экипажа и бесстрастно ждал минуты, когда двери кареты с дребезжанием распахнутся пред выдраенными до зеркального блеска ступенями. «Папа что, сам вышел меня встречать?! — второй раз за вечер изумилась его поведению Атанасия. — Зачем это? Соскучился, что ли?..» Нет, что-то тут было нечисто. Странный он какой-то стал, мнительный… как параноик. То одно выкидывал, то — другое. А чего от него сегодня следовало ждать? Ати поёжилась. Виски вновь отозвались тупой болью. Ах, как же тяжело… Нет, нельзя зацикливать на боли, нельзя! Чего ради искать негатив, когда и так всё плохо? Нынче выгоднее будет сосредоточиться на положительных аспектах. А там, на фоне приятных эмоций, мигрени её минуют. Обязательно минуют… Папе приспичило пообщаться с ней за ужином? Ну и замечательно! Ещё и встретить решил прямо на пороге, как важную гостью? Да так даже лучше! Почему? Неважно. Коль он так пожелал — пусть так оно и будет. Всё равно для неё чудаковатые отцовские соизволения — сплошная удача, если так оценить: как-никак, она тоже была ему рада. И вкусной еде, — а кормили в Гранатовом дворце ой как недурно — она, к слову сказать, радовалась не меньше. Поэтому, едва опустив стопу на землю, она тотчас забыла плохое самочувствие и, предварительно вобрав побольше воздуха, переполнила лёгкие до саднящей пульсации под рёбрами. — Папочка! — воскликнула она так громко, как только позволяли возможности тела, не окрепшего до конца. Заслышав крик своего ребёнка, император наконец шевельнулся, в единый миг доказав всем присутствующим, что жизнь его ещё не оставила. Атанасия по-прежнему находилась слишком далеко и не могла видеть его лица, но почему-то была убеждена, что он выглядел несколько растерянным — совсем не так, как всегда. Когда она в прыжке выскочила из коляски, резво оттолкнувшись от бортика, та закачалась из стороны в сторону, заскрипела, надулась — ухнула и угомонилась, как снятый с огня чайник. В любой другой час Атанасия вздрогнула бы и обернулась, чтобы проверить: всё ли было в порядке? Не развалился ли несчастный транспорт от её нечеловечных галопов, которым, наверное, позавидовали даже лошади?.. Но по какой-то причине сегодня ей ни до транспорта, ни до лошадей, ни до кучера, ни даже до родного Феликса не было никакого дела; очутившись в непосредственной близи от отца, рысью Ати рванула вперёд, не отвлекаясь ни на его хмурый лоб, ни на вежливые поклоны безликих рабов. А что? Как будто это что-то новое! Рабы её не больно-то интересовали, а вечно куксящийся папаша всегда бурчал и неумело бранился, когда она с разбегу бросалась на него с объятиями. Что ей, не обнимать его теперь от этого? Ещё чего! Она ведь ни на миг не сомневалась, что всё его брюзжание было не более чем игрой на публику, а в действительности ему, в душе тающему от каждой её умильной просьбы, это очень даже нравилось. Просто он, так уж сложилось, был чрезмерно сдержан — и разобрать, что творились у него на душе, удавалось не каждому. За скупость чувств Атанасия папу не винила. Такова была императорская доля — доля и устоявшиеся в ней правила, вынуждающие правителя соответствовать образу, которого опасались бы ветреные подданные. Однако Ати не была одной из его подданных; она была его наследницей, его дочерью и как наследница уважала его и без угроз, а как дочь — искренне любила таким, какой он был, пускай ей и приходилось учиться читать меж строк. Лилиан начала преподавать ей историю с самого детства. Ей — дитю, недавно приноровившемуся без подмоги не ронять спину, — не было и двух лет, когда заботливая няня раскрыла пред её вздёрнутым носиком книгу и, водя ногтем по изящным иллюстрациям, приступила к рассказу о последней революции в империи. Кроха Ати, которая тогда по уму была нисколько не крохой, как всем чудилось, смотрела на портрет отца, сжимающего в руках громоздкий меч, слушала речи няни и обездоленно гадала: кому, ну кому же из них было хуже? Ей, невольнице, попавшей в кровный плен к потенциальному убийце? Или ему, её новоиспечённому батеньке, человеку, который, как она верила, не был способен ни на что, кроме бессердечия и зверств? Каково это, отстранённо размышляла она, когда весь мир прогибается перед тобой и фальшиво нежит улыбку на устах, произнося твоё имя? Каково это, когда, зайдя за спину твою, каждый преданный друг срывает маску, а единственное, что укрощает клятвопреступников, — это неподдельный трепет перед смертью?.. Всё сложилось неправильно. Ати ведь — стыдоба-то какая! — и сама тогда продала бы Клода мятежникам, будь её ножки и ручки чуть длиннее и выпади ей удачный шанс… Коли оповестил её хоть кто-нибудь о том, что Клод де Эльджео Обелия (настоящий, а не тот урод из книги) не был ни злодей, ни истязатель, что казнить свою дочь он отнюдь не намеревался, она бы, верно, и вела себя не так гадко — не шкодила, не старалась по любому поводу досадить ему, опекающему её больше, чем кто-либо и когда-либо… В последнее время она чаще естественного задавалась вопросом: чем бы всё обернулось, узри она реальность раньше? Если б не был её страх столь жгуч, если б не стояли в мозгу сцены из лживой «Прекрасной принцессы», они бы с папой нашли общий язык много раньше, разве нет? Но, к сожалению, постигнуть истину ей в те годы было не дано: запуганному сложно отличить внешнюю строгость и замкнутость, взращенную в отрочестве, от нездоровой жестокости. Когда же она стала старше, Лили подробнее поведала ей о революции: о смене власти, о беспорядках. Позже — об истреблении самого понятия императорского гарема, который Лили застала сама, и о том, как незадолго до воцарения её, принцессы, отца Обелией правил другой император. А Ати всё ещё ясно помнила: в детских книгах его, этого императора, достаточно прямо назвали безжалостным, называли деспотом и тираном — обвиняли в увечьях страны, в увечьях всей правящей династии. Звучит это дико, но младшее поколение и впрямь с пелёнок воспитывали со знаниями, словно император Анастасиус, могущественный в своей тьме, из алчбы извёл народ и утопил в крови тронную залу. Говорили, якобы во властвовании он был беспощаден, якобы головы от его приказов летели с плеч чаще, чем листья в осеннюю пору — с деревьев. Говорили, якобы империя заживо сгнила вместе с ним, ведь рыба, как известно, гниёт с головы… И в то мгновение он совершил свою последнюю ошибку. Атанасия не была уверена, что эту информацию можно считать достоверной. Феликс вот, непосредственный участник восстания, лично знал предыдущего императора ещё принцем и иногда, когда диалог заходил об Обелии, доводил до ума принцессы иную информацию: «Нашу страну долгие годы сотрясали восстания мятежников, принцесса, — истолковывал он. — Она только-только начала обретать покой, но попала не в лучшие руки. Достопочтенный дядя Вашего Высочества не был так безнадёжен, как о нём ныне принято говорить, однако он жил чужим умом, а не своим… — склонившись к её уху, он понижал голос и уточнял: — Вы же сами знаете, каким дотошным бывает Его Величество, да? Кто-то может обвинить его в свирепости, но разве ж это плохо? В наше время Совет по струнке ходит. Зато два десятилетия назад подданные вертели главой империи, как куклой…» Атанасия внимала словам наставника с умным лицом, но глубоко внутри находила их смешными, нелепыми. И немудрено — имея перед глазами пример в виде отца, поставившего на колени всю знать, ей представлялось с трудом, что когда-то его родной брат легко прогибался под сладкими речами аристократов, которые сегодня и вздохнуть лишний раз боялись. Взяточничество, беда с налогами, несправедливость в отношении неимущих — то ли от неопытности, то ли от внушаемости её дядя поощрял буквально всё, что вредило его собственному народу. И когда казна опустела, пришлось пожинать плоды — отвечать за проступки. Ати казалось это нечестным — ну, то, что советники, столько лет настраивавшие императора против семьи и против всей Обелии, не понесли в итоге и половины того наказания, какое заслужили, а бросили этого недалёкого в одиночку отдуваться за всех. Впрочем, раз её папа решил оставить негодяев подле себя, значит, в том был какой-то прок. Вероятно, когда те поняли, что их новый повелитель не будет покорно плясать под дудку заговорщиков, а скорее самолично сдерёт с них три шкуры, они даже пожалели, что выжили: большая часть из них вскоре и так покинули свои посты. Атанасии очень хотелось бы поглядеть на их перекошенные лица, когда они получили первую серьёзную угрозу о казни, и расхохотаться до надсады. На секундочку остановившись, она задрала подбородок и быстро отыскала вверху отца. Тот, расположившись на краю, у последней ступени, молча выжидал, когда же она поднимется до его уровня. Весь его образ преобразился, исписанный ни то задумчивой сосредоточенностью, ни то не свойственным ему напряжением. Не желая больше заставлять папочку торчать на улице зазря, принцесса подобрала розовые юбки и, переведя дух, проворно заскакала ввысь по лестнице. Позади неё, уже не так резво, но зато перескакивая через одну, тотчас понёсся рыцарь. — Принцесса! Принцесса! Подождите! — вспотевший и задыхающийся, взмолился он, то и дело утирая с взмыленных бровей влагу. — Не бегите так быстро, это же слишком опасно! — Да будет тебе! — засмеялась девушка, но в итоге была вынуждена незамедлительно с ним согласиться. Но не по своей воле или от совести. До такого она ещё не доросла. Уразумение настигло её, с первого появления на свет невезучую, лишь тогда, когда пакостная непруха со всей дури огрела её вновь. Добравшись до одной из последних ступенек, Ати изумлённо подметила нечто ужасное: пока она на эмоциях оборачивалась к рыцарю, с её ступни как-то мягко, почти неощутимо, соскользнула туфля; должно быть, изначально была весьма хлипко закреплена. Скрипя и хрустя, та сначала осталась на поверхности — зацепилась квадратным каблуком за обрыв, а после, получив смачного пинка от потерявшей равновесие хозяйки, сорвалась, раненой птицей ринулась вниз, устремилась к мраморному обрыву. Хозяйка — вслед за ней… И не как попало, а прямо носом — да на выпуклый угол! Уже морально приготовившись провести весь вечер не за столом, объедаясь лакомствами до полуотруба, а на продавленной койке, урча животом перед лекарем, который до полуночи будет лихорадочно наводить настойки под напором разъярённого императора, Атанасия крепко-крепко зажмурилась. Под её веками вмиг затанцевали очертания-кляксы, всё разгорелось и поплыло. Неожиданно её кожу, почти не закутанную, ужалило не то теплом, не то холодом, и течение воздуха, обнявшее её при падении, умерло. Что-то случилось. Полёт — это же был полёт? — оборвался. Ати распахнула глаза и усиленно постаралась оглянуться. Постаралась раз, постаралась два — не вышло. Расправившиеся лопатки, шейные позвонки, таз — весь её корпус в целом — переполнились неизвестной тяжестью, окаменели подобно тому, каменели в сказке-страшилке Обелии не угодные жестокому императору слуги. Ни одна из многочисленных попыток пробудить былую свободу не увенчалась успехом. Время, покинувшее её вместе с балансом, отчего-то заморозилось, а тело, несущееся к истокам, бесследно застыло в парении. «Что это такое?» — опешила Атанасия. Скованная в крайне неудобной позе, она наблюдала пред собой лишь ряд уходящих вдаль ступеней, аккуратно втоптанную дорожку, ведущую к ним, и пробившийся сквозь плотные слои почвы стебелёк сорняка, прильнувший к срезу мраморного угла с такой нежностью, что Ати даже стало его жалко. А потом кто-то тронул её сзади. Если бы мышцы были ей подвластны, если бы конечности не онемели намертво, она, безусловно, дёрнулась бы, схватила бы обвившие её руки, сбросила их прочь и даже, возможно, куснула до мяса, потому что не любила — ой как не любила! — когда её лишний раз щупали. Но как бы усердно она ни брыкалась в своём подсознании, в действительности ничего путного не выходило. Всего через секунду статика внезапно иссякла, и Атанасия, больше не держащая веки плотно сомкнутыми, ткнулась носом вовсе не в угол, как ожидала, и даже не в землю… А в чью-то крепкую грудь. «Лукас?!» — выпала в осадок принцесса. Да, это точно он! Он уже так когда-то делал! Но… как? Откуда он тут взялся? Ему мало было того, что он устроил с ней, с невинной девой, в ванной? За продолжением припёрся? Будет и здесь устраивать шоу, при всех? Прямо… при её отце? Ати клацнула зубами от возмущения. Этого ещё не хватало!!! Нет, то, что Лукас вот так сразу прибежал к ней на выручку, — это, бесспорно, здорово. Осознавать, что хоть кто-то в этом мире по первому её зову бросал все свои дела и мчался на помощь — так ещё и не по приказу, а от собственного желания! — было приятно. Очень приятно. Да и нос её теперь останется цел… В самом деле, о таком рыцаре мечтала каждая леди! Но Атанасия в который раз убедилась в том, что леди она ничуть не была. Как и все нормальные люди, своевременную поддержку она ценила — и не могла не уважать друга за верность. Однако подобное преследование порой напоминало ей, одарённой отпечатком прошлой жизни, не доблестный рыцарский досуг, а типичный для двадцать первого века сталкеринг. В здешних землях преследованием, что очевидно, нарекали нечто иное, нечто более зловещее, чем пристальное внимание слуг к их господину, но у Ати почему-то никак не выходило вырвать из себя те неловкость и опаску, воспитанные в ней шумным мегаполисом. Ещё и отец был здесь — стоял в паре метров да любовался этим представлением… Кошмар! Уж у него-то со всеми, кто её касался, разговор был короткий! Проанализировав все за и против и решив не терять времени, девушка собрала свой натужный гнев в кучу и, преобразившись в примерную доченьку, нацелилась высказать нахалу всё, что подобало. Сначала она, следуя точно по учебнику, учтиво поблагодарит своего спасителя за пособничество и элегантно присядет в реверансе — того требовал этикет. Спаситель же, что совершенно ясно, ответит ей в схожей манере: наплетёт что-нибудь про то, что её безопасность, как и её улыбка, — лучшее вознаграждение и бла-бла-бла… На этом формальная часть, наиболее скучная, но наименее наигранная, кончится. А позже Ати с чистой душой пригрозит ему, послушному компаньону, расправой — только расправа удовлетворит её папочку — и возьмёт с него клятву, что никогда впредь он не будет хватать её столь бесцеремонно и, вообще, позабудет даже о том, как дышать, стоя ближе, чем в десяти шагах. Да, вот так и будет. Пусть лучше Лукас услышит выговор от неё, чем приговор — от её папы. Она уж, стало быть, как-нибудь помягче выразится… Легонько отпихнув друга, принцесса спешно выбралась из его объятий и, состроив плаксиво-сердитую мину, едва не выплюнула заслуженное порицание… Но вовремя прикусила язык. Покосившись на Лукаса, Ати вместо прогнозируемых томных рубинов уловила блеск топазов — пронзительных, глубоких… и родных. Лукас оказался не Лукасом. — Папа?.. — сипло икнула она. Что… Как это возможно? Папа же только что был совсем далеко… Как он успел поймать её? Вдруг её рассудок прояснился. Ох… верно! Папа телепортировался — воспользовался магией! Он же тоже был колдун! А она — всё Лукас да Лукас… Фу, ну что за помешательство? Как будто в стране других магов не рождалось! Папа её тоже так-то был не хухры-мухры: сильный, грамотный, искусный в своём мастерстве — один из самых выдающихся чародеев во всей империи! Несмотря на то, что он почти никогда и не выставлял свою мощь напоказ, все — каждый надушенный взрослый и каждый ребёнок из трущоб — знали, насколько могущественен и недосягаем был их император, насколько велика и необъятна мана рода де Эльджео Обелия, клокочущая в его груди. В книжке, по которой Лили обучала её обычаям и традициям Обелии, Атанасия как-то засмотрелась на Клода с огромным мечом — широким, тёмным, воткнутым в пол и достающим рукоятью до самой макушки его носителя. Клод был мужчиной весьма высоким, но даже он рядом с этим оружием выглядел несуразно — как старший сын, укравший у родителя меч, которым ему не терпелось научиться владеть. Ати никогда не видела отцовский меч вживую и почему-то не могла представить, как её папа сражался такой махиной. Быть может, он и не сражался?.. Да… Наверное, это всё же было не оружие, а нечто наподобие символа власти, рассуждала девушка. Наверное, главным козырем отца стала именно магия; говорили даже, будто в день, когда всё решилось, предыдущий император осрамился как раз оттого, что природа обделила его предрасположенностью к чарам… А с другой стороны, зачем господину, у которого в услужении имелось тысячи рук, творить в спокойное время самому? У Клода вот для исполнения капризов был Феликс. — Феликс Робейн! — поразительным образом повторяя мысли дочери, император разъярённо гаркнул. Из его горла вырвался рёв сродни драконьему. Рыцарь тотчас пал на колено. — Ваше Величество! — мерклым шёпотом отсалютовал он, приникнув к носкам владыки. Приученные к порядкам, вслед за ним низверглись и другие слуги. Ставить под сомнение гнев своего императора было недозволительным. Если его спокойный, даже кое-где пресный, тон отчего-то терял обыденную бесчувственность, это означало лишь одно: вот-вот свершится кара. Подхватив свою принцессу-дочь под обтянутый корсетом бок, Клод осторожно приподнял её и, вздёрнув, стремительно поставил на ноги, точно она по-прежнему была ребёнком, только-только переросшим первый метр. Хотя, на самом деле, она и тогда, в детском возрасте, в массе букашки, мнилась ему какой-то неправдоподобно тяжёлой: на вид девчонка весила куда меньше, а когда активно запрыгивала к нему на руки, — заставляла его суставы скрипеть, как гнилую дверь. По его императорскому велению потерянный элемент гардероба рассыпался в пыль, но почти сразу же материализовался — вернулся на положенное ему место. Владелица рефлекторно притопнула, поудобнее натягивая обувь на стопу. — Ой, спасибо, папочка! — восторженно пискнула она и была проигнорирована. Разбирая сегодняшнюю ситуацию со стороны, мужчина уже начинал сомневаться: а хорошая ли то, вообще, была идея — идея о сборе? Изначально он сам помышлял наведаться в Изумрудный дворец, но потом всё взвесил и передумал: сделал вывод, что выгоднее было бы разом скликать и принцессу, и Феликса здесь, подле себя. Тогда и переночевать Атанасию он тоже оставил бы тут. Ну, чтобы ему было спокойнее. Удержав её от падения, император со вздохом повернулся обратно к рыцарю. Атанасия почуяла неладное. — Папочка, папочка! — начала привлекать внимание отца она. Но тот не удостоил её и взором. — Прекращай уже носиться, как чумазый целовальник, — упрекнул её он. Безразличие и тонкий укол осуждения резанули в его наставлении, но Клод вовсе не намеревался обидеть свою полоумную дочь, нет. Просто он всегда так разговаривал. А та и сама это знала — привыкла. Нащупав где-то рядом гладкие ткани папиной робы, Ати вцепилась в его рукав и грубо потрепала. — Не ругай Феликса, папочка! — воспротивилась она. — Он ни в чём не виноват. Это просто я слишком рада тебя видеть! — завершив заявление, она вдруг пошатнулась на каблуках, но вовремя ухватилась за подставленный локоть и выпрямилась. Погода разразилась отчаянным воплем. Когда по щекам её стегнул ветер, Атанасия чуть вжала подбородок в плечи и скорчилась. «Ух, ну и холодрыга!..» — про себя ахнула она. Нет, по таким вечерам надобно было по домам прятаться, а не разгуливать где попало! Вскоре после того, как озноб поутих, её личико, румяное, но сморщенное, снова разгладилось — приняло то ехидно-довольное выражение, которое оно постоянно обретало, когда в её сознании складывался новый зловредный план. Клод безмолвно покачал головой, но костить ни дитя, ни слугу далее не стал. Вместо этого он подал своей наследнице руку, чтобы та уж точно не попыталась расшибиться вновь, и сказал: — Я тоже. Честности Атанасия, видимо, не ожидала. Это вызвало у неё ещё более широкую улыбку. Звонко расхохотавшись, она вложила в отцовскую ладонь свои пальчики и, завладев опорой, сделала шаг по направлению ко дворцу. Пуншевые подолы зазмеились, повторяя линию её поступи. Клод невольно сравнил её пальцы со своими. Они были маленькие, вдвое меньше его собственных, вдвое белее и мягче, но уже нисколько не детские, зефирно-неуклюжие, а сформировавшиеся, с длинными фалангами и чуть округлой тыльной стороной. Это в ней от Дианы, сообразил Клод. В семье де Эльджео Обелия пухлостей ни у кого не было и в помине — одна статность да скучная точёность. Заботливо стискивая любимую женщину за пясть, опоясанную поющим браслетом, Клод всегда чувствовал себя могущественным гигантом — великой, нерушимой стеной и непогрешимой обороной. Руки Дианы были сколь изящны, столь и милы: грациозные, по-умелому пластичные, но всё же в обхват немного шире, чем принято по стандарту, и с короткими ребяческими ноготками. Однако эта короткость не мешала им двигаться плавно. Атанасии же достались пальцы отчасти вытянутые, с высокими ногтевыми пластинами и выпуклыми суставами. Эти особенности явно перешли ей в наследство от бабки. Клод не очень хорошо помнил свою мать — как и любой другой принц, он регулярно пропадал с утра до ночи на уроках, да и ей самой, дворовой горничной, не позволяли так часто с ним видеться, — но её руки, её тёплые, нежные руки, он, должно быть, не сможет забыть никогда. Когда им с матерью удавалось встретиться, она ласково гладила его, истощённого, по растрёпанной макушке, и в эти мгновения он ощущал, как с её лаской из него выходили все страхи, скопившиеся за день. Скрывая свою боль, мать целовала ушибы на его щеках, хвалила за успехи и жалела тогда, когда не жалел никто. Во всём дворце, огромном и непоколебимом, она одна поддерживала в юном принце жар домашнего уюта. Мать была обычной служанкой — такой, каких в империи за века разжилось тысячи. Неудивительно, что её, ворвавшуюся в устоявшийся дворцовый уклад, не полюбили ни аристократы, ни другие слуги. Аристократам, высокообразованным и благонравным, была отвратительна даже мысль о том, что их принц носил в своих жилах отличную от их кровь, кровь простолюдинки, пускай ту простолюдинку и выбрал сам император. Другие слуги же, ядовитые бездари, давились от зависти — и зиждилась она на их личном крахе. Впрочем, ничего сверхъестественного — таковы уж были человеческие пороки, человеческие пороки во всём их проявлении. Ничего не изменилось и по сей день: угодничество-подхалимство, фарисейство и лживое пресмыкательство — вот и всё, чем в бессилии слов был богат слой вздёрнутых носов в нынешнее столетие. Слой тех, на кого всё чаще и чаще нападал необоснованный трепет пред самими собой. К счастью, хотя бы Атанасию, последнюю каплю от крови Дианы, Клоду удалось уберечь от этой падали. Урывками его переполняло желание запереть её во дворце — запереть так, как запирали птиц в клетках; тогда никто и никогда не дотянулся бы до неё, до уязвимой пташки, и она бы отдавалась лишь в те руки, которые кормили её и защищали. Клод покрепче сжал вспотевшую девичью ладошку, но всего на секунду. После он её резко отпустил и подтолкнул дочь под лопатки. — Иди, тут холодно, — приказал он. — Ага! Та хихикнула и засеменила внутрь настолько быстро, насколько позволяли кривые-косые каблуки на её туфельках да края пунцового шлейфа, то и дело попадающие под них. Клод не знал, но хотел бы знать: кто и зачем, чёрт возьми, одевал её в это?.. Что это за убожество? Её слуги что, были слепые? Да такую обувь вообще следовало запретить на законодательном уровне: неудобная, травмоопасная, ещё и красоты, откровенно говоря, сомнительной — на копыта похожа… Да, решил он, нужно будет в самые ближайшие сроки издать подобный указ. Когда они с дочерью наконец-то переступили порог, цепочка слуг, ещё недавно бивших бренным челом об пол, вновь согнулись в поклоне. Император не обратил на них внимания. Он их и вовсе выгнал бы, чтоб глаз не мозолили, если б не ужин с Атанасией — челядь была обязана организовать для неё, будущего империи, всё в самом лучшем виде. И не дай бог ей хоть что-нибудь не понравится — отвечать этим ублюдкам придётся головой. Гулко прицокивая при ходьбе, принцесса в спешке впорхнула во дворец и, дождавшись, когда двери за ней затворят, растёрла огрубевшую кожу на локтях. — А-ах! Так тепло, так хорошо! — довольно залепетала она и сквозь стучащие зубы выдула уличный морозец. Заметив, как сильно она продрогла, Клод нервно свёл челюсти. Еле-еле, отталкиваясь от каприза дочери «не ругать Феликса», он одёрнул себя, хотя Феликс, на его взгляд, заслуживал справедливой журьбы за то, что так просто позволил своей госпоже замёрзнуть. Атанасия долго топтаться на входе не стала. С юных лет частенько получавшая от отца приглашения на аудиенцию, она и без того прекрасно знала, куда ей было должно идти, а потому без замешательства или стыда побежала впереди, как всегда делала в детстве. В кудрях её волос шаловливо-бойко заплясало облепиховое пламя свечей. У Клода что-то кольнуло под рёбрами. Разве… разве такое бывает? Разве могут мёртвые оживать в образах потомков?..Если нет, почему же тогда со спины Атанасия была так похожа на Диану?
Прямо как в его сне,