Томные воды

      — Говорят… будто утром Вам прислали девушку.       Диана отщипнула виноградинку. Наливная, насыщенного чароитового оттенка, ягодка прокатилась меж её красноватых пальцев и, сдавленная, едва не взорвалась липким соком.       Несмотря на то, что Его Величество к сладкому был равнодушен, этот сорт винограда — приторный до того, что с непривычки аж сводило челюсть, — всегда подавали к его столу вне зависимости от времени суток.       Девушка улыбнулась.       Её император был внимателен к её предпочтениям, как никто другой.       — Не слышал. Кто прислал?       — Один из знатных домов… Так говорят.       — Не знаю ни о какой девушке.       Обглодав всю веточку, Диана лёгким движением отбросила ту в тарелку. Серебряное блюдце, последнее на подносе, обиженно брякнуло, когда вымоченный в сахаре снаряд со свистом приземлился обратно. Помещение опутало задорным звоном.       — М-м… Ещё говорят, будто её фамилия — Квист, — не унималась наложница.       — Квист? — император скосил губу и глухо усмехнулся. — Вот же самодуры…       — М? — не поняла Диана.       Клод посмотрел на неё. По-развязному лохматая и полуобнажённая, со съехавшими с плеч краями ночного платья, она глядела на него с неподдельной заинтересованностью, и этого просто нельзя было не увидеть по её высоко поднятым бровям, по неприлично широко распахнутым векам. С таким выражением лица она показалась ему ужасно милой — напоминающей любопытного ребёнка.       — Игнорируй эту девку, — без лишних поправок приказал ей он, напрягая уголки рта. — Завтра её здесь уже не будет.       — Квист чем-то провинились? — нагло, уже не скрывая намерений, допытывалась Диана.       Лезть в политику наложницам не дозволялось — не дозволялось и фавориткам. Даже Диана, безродная, но любимая Солнцем Диана, пока не могла претендовать на роль жены императора: до рождения наследника Клод банально не имел права даровать ей титула императрицы… однако он ни на минуту не сомневался, что однажды это всё-таки произойдёт. Оттого он, чтобы не терять времени в грядущих летах, иногда вскользь посвящал её в дела обелийских аристократов и прочей общественности.       — Не они, — облокотившись на спинку кресла, он чуть запрокинул голову, устремляя взор в потолок. Точно погрузившись вглубь своих мыслей, он принялся осведомлять возлюбленную с характерной ему отрешённостью: — Квисты — побочная ветвь от древа мерзавцев Хиггинсов, — император понемногу выдавал тонкости биографии его подданных. — Теперь они замаливают грехи своих родственничков. Но не волнуйся. Второй раз этот трюк им провернуть не удастся.       Комната ненадолго погрязла в тишине.       Поглощённая новыми сведениями, Диана неторопливо, словно крадущийся хищник, поднялась с дивана напротив и, совершенно бесшумно сократив дистанцию до минимума, села рядышком. В попытках устроиться поудобнее она залезла на сидение прямо с ногами и по-ребячески беззаботно закинула голые коленки поверх бёдер любимого.       — Хиггинсы подорвали доверие Вашего Величества? — продолжая следить за нитью беседы, переспрашивала она.       Клод, верно, отвлёкся.       — Да, — сухо ответил он, притягивая её ближе и рефлекторно подсаживая.       Она всегда это делала — всегда залезала на него сверху, бесстрашно и крайне дерзко навязывала ему эти её диковинные практики, привезённые из-за морей-океанов. Её объёмные кудри, торчащие во все стороны одновременно, раскалёнными песками текли по его коже — щекотали шею, пробивались под плотные ткани тоги и порой даже лезли в нос, — но Клод не предпринимал ничего против. Держа руки на её круглых ягодицах, он пялился на неё, заживо сгорающую в пламени нескрываемого вожделения, словно нездоровый, и, когда она самостоятельно разрывала зрительный контакт, в тайне и от неё, и от себя переводил дыхание.       Диана тронула его за плечи. Его заминка не осталась ею незамеченной.       Огладив его острые ключицы, она потихоньку свела за шеей подрагивающие от жажды пальцы и крепко, чтобы унять тремор, сцепила их в замок. Когда она задела ноготками волосы на его затылке, Клод чуть не подпрыгнул — по позвоночнику хлынула морозная, отрезвляющая рябь, и былое помутнение тотчас рассыпалось в снег.       — В чём же они согрешили? — не отказываясь от замысла утолить алчбу в знаниях, девушка уверенно настаивала на подтверждении идей, уже успевших сформироваться в её мозгу.       Согнувшись ещё ближе к своему повелителю, она вновь заглянула его в глаза.       Клоду впервые за долгие годы стало неуютно.       «Что за наглая девка», — против воли сощурился он, еле превозмогая побуждение отвернуться. Отвернуться, чтобы не схватить её под рёбра — и не швырнуть на кровать сейчас же… Он прекрасно отдавал себе отчёт: коли он сделает ей поблажку, то неминуемо проиграет и уже никогда не склонит её, рабу, в будущем.       Диана, эта хитрая, до чертей умная Диана, лучше кого-либо знала, как выудить из него ответы — как угодить, как достичь желанного. Лучше кого-либо она также знала, насколько ему были отвратительны слабости: вязкая трусость, подхалимство-угодничество, вызванное неуёмным мандражом, безволие-пассивность… Взявшаяся почти что из ниоткуда, она будто видела его насквозь, а потому всегда разбиралась, что именно и когда именно ей нужно было вымолвить своим высоким голоском. Быть может, потому она и не покидала его, разгневанного и неистовствовавшего, даже тогда, когда он отчаянно гнал её прочь.       Признав поражение в этом раунде, Клод сдался.       — Хиггинсы — чернокнижники, — поведал Диане он. — В Обелии, если тебе ещё не рассказали, чёрная магия запрещена и строго карается законом.       — Вот как? — внимала ему та. — Удивительно. А Вашему Величеству известно, что в Сидонии чёрная магия распространена не меньше, чем обычная?       — Нашему Величеству известно всё, — с некой колкостью парировал он. — К чему ты ведёшь? Не говори, что и ты замаралась в этой дряни.       — Ни в коем случае, Ваше Величество. Мои руки чисты так же, как и моя безграничная любовь к Вам, — договаривая предложение, она всё ниже ослабляла тон и покорно опускала голову, пока её чистое меццо-сопрано не сникло до звериного полувздоха, а лоб не уткнулся в топорщащийся чуб собеседника.       Никогда не выдерживая томных пауз и не сочиняя отговорок, она, по сути своей до жути прямодушная, изъяснялась предельно серьёзно — серьёзно настолько, что это в некотором смысле даже портило момент. Однако для мнительного Клода это было нелишним подтверждением её невинности: раз она не старалась покруче извернуться, значит, и не лгала. Лукавая женщина ни за что «портить момент» бы не стала — она бы не упустила шанса посильнее подласкаться. Или, возможно, дело было лишь в том, что Клоду просто-напросто хотелось верить Диане…       Ему было необходимо верить хоть кому-то.       И пусть лучше этим кем-то будет она, непритязательная иноземная танцовщица, помешанная на глупых сказках о джинах и гуриях, чем очередная кровожадная аристократка.       — Хорошо.       Стоило императору поддеть её за подбородок сгибом фаланги, как Диана вмиг трепетно, по-женски, вздрогнула и инстинктивно прираскрыла рот, требуя завершения начатого. Клод отпираться не стал — послушно, как голодный пёс, приманенный клочком сырого мяса, приник к её губам, весь в её власти, в её драгоценном внимании. Тогда она, на мгновение забывшись, прихватила резцами алые морщинки, и он почувствовал, как место под её укусом садняще запульсировало. Когда она отстранилась, а произошло это быстрее, чем Клод желал, жар поразительно резко сменился холодом, стылым и откровенно неприятным.       Мужчина скривился. Вознамерившись отнять её тепло вновь, он потянулся к ней, но девчонка проворно увернулась.       — Вы сказали… во второй раз? — смаргивая пелену, зачем-то допытывалась она всё с тем же усердием. — Квисты уже присылали Вашему Величеству наложницу?       Диана понимала, что её разговоры, скорее всего, сейчас очень раздражали Его Величество — всё-таки завела их она уж дюже неуместно. Но и так легко выйти из игры, остановиться на полуслове, она не могла — этого ей не позволяли ни принципы, ни воспитанное южной культурой любопытство.       Она всего-то хотела выведать маленькую правду: почему, ну почему же Его Величество назвал появление девушки Квист «вторым разом?»       Что же это могло означать?       Неужели те самые Квисты, которые так ему были противны, и впрямь уже однажды отправляли в Рубиновый дворец свою дочь? Но зачем они повторили этот поступок, если и в первый раз не сыскали успеха? Или же успех они всё же сыскали, но сыскали недолговременный — оттого-то император ныне и не спешил опять поднимать ту тему?..       Диана коротко поёжилась, когда хлёсткие кисти возлюбленного проскользнули вниз по её позвоночнику, начиная путь от лопаток и к концу крепче сжимаясь на узкой талии. Неожиданно её одолели переживания, которых ранее она никогда не знала.       Борясь с собой и своим эгоизмом, она беззвучно сглотнула ком ревности, вставший у неё глубоко в горле.        Очевидно, ей уже пора было привыкнуть: Его Величество Клод был не обычный мужчина — он был император. А императорам по правилам положено иметь наложниц, много наложниц — столько, сколько они желали.       Диане, одной из таких наложниц, было горько, — так горько! — до боли в висках печально и отвратительно от осознания того, что желать её любимый мог кого-то, кроме неё… Но она почти не имела преимуществ, чтобы запрещать ему заботиться о других женщинах, за которых он нёс ответственность; а таких женщин в гареме жило достаточно, и все они жаждали хоть грамма покровительства своего господина. Они, эти женщины, были ничем не хуже неё, Сидонийской танцовщицы, и вполне заслуживали всего того же, чего сумела достичь она…       Но почему-то ей, с рождения отнюдь не жадной, совсем не хотелось делиться своим счастьем с кем-то ещё.       Она коснулась живота.       Тем более, сейчас.       — Ты правда хочешь обсудить это?       Его Величество произнёс это с укором.       Диана туже сдавила его таз.       — Я человек Вашего Величества, — прошептала она, размышляя над тем, как бы за свою дотошность не напроситься на брань. — Всё, что волнует Ваше Величество, волнует и меня тоже.       Клод раздосадованно поморщился.       С Квистами его, хоть и мало, но всё же связывало кое-что — напыщенный отец, его тупорылые подчинённые, дарующие ему всякую нежить, и брат Анастасиус, который эту нежить за отцом то и дело подбирал…       Дрянь какая.       С одной стороны, преданность Дианы, как и её стремление разделить с ним все невзгоды, радовала Клода, льстила ему: теперь-то эти преданность и стремление были настоящими, а не как то дымчатое позорище, в котором предательница Джудит безустанно силилась его утопить. С другой же стороны, сегодня, когда всё было относительно спокойно и благополучно, Клод не находил веских причин возвращаться в те отвратительные времена — для чего? Даже вечно беснующийся Феликс уже прекратил лезть к нему в душу, отчего же ему самому пристало тревожить себя по пустякам? Нет, таким он заниматься не станет.       Ненадолго припомнив и своего брата, и ту надушенную дуру с Квистовским именем, мужчина чуть не плюнул от возмущения и смело заявил:       — Квисты меня не волнуют. И тебя не должны.       Он рассчитывал, что после этого наложница угомонится, но и то ему не помогло.       — Вы в этом уверены? — она стояла на своём.       Уподобляясь ей, Клод тоже отступать был не готов.       — Уверен, не сомневайся.       — Не сомневаюсь.       Обезоруженная, Диана бросила спорить с ним. Направление их детской распри никак не менялось, а ей и так было ясно, что её ненаглядный что-то, определённо, темнил…       Что ж, раз Его Величество настолько не хотел об этом беседовать, то так тому и быть — клещами выдирать из него признания она не станет. Наверное, это была слишком личная тема. Всё-таки они с императором познакомились в день его коронации, и до этого Диана ни о каких Квистах, ещё и о наложницах, знать не знала — должно быть, девушку лорды присылали не императору Клоду де Эльджео Обелия, а тогда ещё второму принцу Клоду, чужому среди своих.       Это объяснило бы нынешние недомолвки: Диана давно обнаружила, что её возлюбленный прошлого ворошить не любил.       Впрочем, с учётом того, какое у него было прошлое…       Преисполнившаяся сочувствием и любовным влечениям, она решила больше не докучать своему повелителю. Пусть это делают другие, а она его наделит таким покоем, какой иным и не снился, — все его скверные воспоминания тут же улетучатся.       Бережно взгромоздив ладошки поверх выпирающих у ворота косточек, она грациозно, будто в танце, понесла их вниз — борясь с разумом, надавила на вибрирующую область над сердцем да обвела широкую грудную клетку. Сунув руки под ткань мужской робы, она как бы невзначай цепанула ноготками его соски, отчего Его Величество непроизвольно дёрнулся. Так она, то привлекая, то отталкивая, дотянулась до его пояса.       Подобно одержимому, Клод вздрогнул и неумышленно потерял хватку.       Диана на это тихо хихикнула — он, её император, опора и защита Обелийской империи, был велик, был могуч и несоизмеримо строг, но в такие минуты даже он, обычно непоколебимый и бескомпромиссный, терял свой стальной стан и превращался в ладного влюблённого юношу.       Разве то не чудо любви? Разве нет?..       — Пойдём уже в кровать, — то ли приказывал, то ли просил он не своим голосом.       — Желание Вашего Величества — закон, — покорилась наложница и нетерпеливо поёрзала, ощутив натугу, сотрясшую её меж ног.       Игнорируя выеденную стыдом язву, уже умудрившуюся сотню раз сгнить и покрыться кровавой корочкой, она прижалась к возлюбленному туже. Кончиком носа она уткнулась в его влажную шею и сквозь мглу рассудка почувствовала где-то там, внизу торса, пыл жадности мужского тела да ту томительную близость, которую создала сама, без чьей-либо помощи. От императора всё ещё пахло шершавым сосновым кремом, коим она едва ли не насильно растёрла его пару часов назад, во время водных процедур. Великий Клод де Эльджео Обелия настырно, как капризный ребёнок, сопротивлялся, но в итоге был повержен.       Нащупав ремешок, слабый и рвущийся вниз, танцовщица игриво потянула за него. Императорская тога моментально разошлась по бокам; вывернувшись, она побеждённо пала, поникнув примерно под последней парой рёбер.       Придерживая Диану, Клод встал. Подъять её, низенькую и во всех аспектах донельзя миниатюрную, тяжело не было, а вот не запутаться в её объёмных локонах — было… было ещё как! Клод пощупал её спину то у копчика, то у лопаток, но везде, от верха до низа, беспощадно щетинились её шафрановые космы. Она была похожа на странного дикобраза, неукротимого и страшно опасного…       Когда он всё-таки достиг цели, девушка прытко обняла его торс бёдрами. Пробравшись под остатки его одежд, она выбросила их так далеко, как только могла.       Клод донёс её до постели и, предельно деликатно склонившись, уложил на хрустнувший под её весом матрац, дополна набитый гороховой шелухой. Диана и заметить не успела, как оказалась придавлена к ложу. С макушки до пят её всю обдало буранными мурашками, но природа мурашек тех была не в страхах и не в сомнениях, а в беспробудном, бездонном вожделении да в сладостном предвкушении — в предвкушении того заветного, священного, к чему за полгода она ухитрилась столь пагубно пристраститься.       Ныне ей оставалось лишь гадать: когда, ну когда же подобное стало для неё серой обыденностью?..       Вероятно, её соратники, остальные девушки-искусницы, купленные мэтром Гектором на невольничьем рынке, не то посмеялись, не то осудили бы её — не то сделали и то, и другое в равной степени. «Променяла искусство на мужика!» — упрекнули бы они её и были бы правы.       Для большинства обелийских лордов Диана была известна как Сидонийская танцовщица, и мало кто ведал, что Сидонийских корней у неё на самом-то деле ничуть не имелось; Сидония — южное королевство, и все его люди извечно отличались особой наружностью: оливковой или чрезвычайно смуглой кожей, высоким ростом, острыми-точёными чертами лица и тёмными пористыми волосами, равные которым было не увидать даже на востоке Хуаля. Сидонийцы, нестандартные и экзотичные, были по-своему завораживающи, а их чернильные глаза, как гласили легенды, служили проводниками для духов запрещённой магии — и пленили они насмерть…       Что же до Дианы? С детства она росла светлой как солнце, низкорослой и кругловатой — внешностью вызывала скорее умиление, чем изящное восхищение. Мэтр Гектор отыскал её в Сидонии и вырастил там же, но изначально она прибыла из-за бескрайних морей, из-за гор, из-за полей… хотя и стала в будущем звать родиной именно земли Сидонии. К счастью, судьба обошлась так не с ней одной: едва ли не у каждого мэтра было принято «приобретать мазелек до того, как их тельца обрюзгнут», то есть приучать девочек к ремеслу танца с юного возраста. Так что практически все подруги Дианы, как и она сама, понятия не имели, откуда боги принесли их в здешние владения — в Сидонии они провели своё отрочество и о большем не мечтали.       Такой подход, правда, не уберегло и от минусов.       Например, из-за того, что в танцовщицы набирались исключительно рабыни, в другие страны отовсюду слыли слухи, будто южные девы, помимо танца, помышляли… мастерством любви. Иначе говоря, проституцией, что, конечно же, не имело никакого смысла, потому как все девочки, обучающиеся у мэтров, были слишком малы. Да и самим мэтрам, к слову, обижать своих воспитанниц было крайне невыгодно — ни один уважающий себя лорд не принял бы в подарок красавицу, познавшую ласку чужого мужчины.       Диана, витая в облаках, импульсивно отстранилась.       Легонько она оттолкнула императора и — быть может, уже в сотый раз — осмотрела его с тем же неравнодушием, что и прежде. А он и не противился — накрыв её ухо тёплой рукой, он загляделся на неё, возлюбленную фаворитку, в ответ.       Наткнувшись на препятствие, он изловил зазмеившуюся около её виска медную прядь и грозно откинул прочь.       — Прекрасна, — на выдохе пробормотал он, не веря ни своим ушам, ни своему рту.       Внезапно он обомлел.       Это что, был его тон? Чтобы он, Клод де Эльджео Обелия, таял, как дешёвая свеча, в обществе женщины?..       Бред.       Брат Анастасиус по-мужлански раскатисто расхохотался бы прямо ему в морду, наткнись он на столь жалкое зрелище. Хотя, верно, хуже бы не было: этот урод и так уже прогагатался в душе, когда оттрахал его невесту.       Ну и пусть.       Теперь-то что? Ублюдок Анастасиус был мёртв — лежал, погребённый с особым усердием, зарытый в провалившуюся почву на нищенском городском кладбище (похоронили его как предателя). В своей холодной могиле он, уже успевший отсыреть, мог надрываться сколько ему угодно, вот только ему никогда было не изменить истины: с Дианой Клоду повезло, очень повезло. Она была нечеловечески великолепна: изысканна-элегантна, как и подобало женщине императора, но довольно проста и вовсе не вычурна — не такая, как прочие аристократки. Её пышные реснички торопко дрожали, от пунцовых щёк сладковато отдавало клубникой и густым сахарным песком, который она около получаса назад слизала с десертных фруктов, а поверх её вен на бледных пястьях по-прежнему струился аромат терпких духов, мускусно-ореховых, с нотками экзотического амбре.       По-детски доверчивая и беззлобная, иногда даже чудаковато-придурковатая, сегодня Диана лакомо улыбалась, и с уст её сочился мёд.       Её пшеничные брови забавно выгнулись, когда Клод бесновато куснул жилку под её подбородком. На той зоне тотчас прочертилась отметила, землисто-ржавая и пунктирная — очаровательная отметина, которая завтра обязательно обернётся сливовым знаком принадлежности.       Наложница сипло ахнула.       — А? — переспросила она, с некоторым кокетством и через остывшую неловкость, точно стараясь удостовериться в услышанном комплименте. Комплиментов она от своего мужчины, чего таить, слышала до обидного мало.       А он наблюдал за ней. Наблюдал за тем, как её радужка, нежная, будто лепестки персиковой гвоздики, сияла ярко-ярко и как замирало её взбудораженное сердце, когда он обращался к ней, как она ловила каждое его слово и внимала ему, внимала, внимала…       Если то было не идеальным своеобразием наложницы — идеальным примером будущей императрицы, — то чем?       — Красивая, — неторопливо повторил Клод. — Ты.       Диане жутко захотелось закричать: «Нет, это Вы!..» — но за столько лет в роли обходительной танцовщицы она изловчилась успокаивать себя в срок.       В самом деле, это ей — ей! — пристало нахваливать его! Пристало с благодарностью поклоняться судьбе за милостыню, преподнесённую ей! Ведь на его месте, на месте очередного мужа, получившего занятный дар от мэтра Гектора, мог очутиться любой другой человек — старый и скупой, озлобленный и безжалостный, уродливый и до безобразия глупый, но… всегда богатый.       Диана видела, как за таких ушлёпков толпами шли её подруги: одних отдавали намеренно, долго и усиленно готовя к предстоящей церемонии бракосочетания, присматривая им дорогие наряды и зарекомендовывая их перед семьёй; других же самым спонтанным образом жаловали почётным гостям как благостыню с обещанием, якобы «именно эта девушка сможет сделать господина счастливым». Так её сёстры по искусству теряли снова приобретённую свободу — прощались с ней, со своей внутренней сутью, ради благополучия всяких вояк с окровавленным оружием наперевес да ради ряженых лордов. Диана осознавала, что и её, скорее всего, однажды постигнет участь союза с незнакомцем, оттого она ничуть не удивилась, когда мэтр Гектор сообщил о её приглашении на банкет в честь коронации молодого властителя Обелии — сразу поняла, чем для неё кончится эта поездка.       Тогда она, уже принявшая свою участь, молча кивнула, но в груди затаила на господина едкую обиду.       Ах, да если бы она заранее знала…       Знала, что достанется ей не вояка и не лорд, не убивец и не дутый индюк, а настоящий Император. Император отчасти — но не больше, чем того требовала осторожность, — скрытный и порой ужаснейше вредный, но всё же умный, справедливый и, чего скрывать, ничуть не дурной собой. Нередко он орал на неё, нередко гнал вон, но ещё никогда, никогда не доводил до слёз.       Да, ей повезло.       Ей очень повезло.       — Это всё… всё принадлежит Вам, — впиваясь подушечками пальцев в спину Его Величества, она задержала дыхание, когда его мышцы прокатились под её касаниями. — Всё…       Звук её речей обжёг Клода вовне.       Легонько оттягивая, он сцепил зубы на сверкающем рубине, вкрученном в серебряную серьгу на девичьей мочке; это была одна из первых пар, которые он когда-либо ей дарил.       Всё же он был внимателен и отлично её изучил: её вкусы, её зарубежные повадки и прихотливый нрав. Несомненно, от него было не утаить и того, что Диана предпочитала не брать украшений у торговцев: она отнюдь не болела тем, чем болели почти все леди её возраста, — привязанностью к безделушкам всякого рода. Она любила и ценила только те украшения, которые имели историю.       Она любила и ценила только те украшения, которые ей лично, не разрывая пробирающей визуальной связи, вручал её император.       Клод помнил, что его предшественники были к наложницам куда благосклоннее: они посвящали им, матерям отпрысков династии, поэмы, своим трудом мастерили для них парюры и воздвигали во их имена целые храмы. Клод же романтической натурой не отличался и не считал, что это делало его хуже предков — напротив, он верил, что оттого его деятельность, его скупые ухаживания за Дианой, выглядели много естественнее и весомее… Правдивее.       И Диана, кажется, придерживалась того же мнения.       Так ведь?..       Он огладил её затылок, подминая под себя.       Если бы он был «нормальным» — таким, как другие императоры, — если бы он читал ей, своей единственной фаворитке, стихи, если бы, ловя лихорадочный стук собственного сердца, целовал её белые костяшки на прощание… может, она стала бы счастливее?       Рот Клода стянулся в узкую линию.       Неважно. Теперь уже рассуждать об этом было поздно.       Сначала, безусловно, было боязно. Когда Диана едва-едва впорхнула в его бытие, мириады его снов из ночи в ночь рождали грязных монстров: преданный, обманутый и душевно разорённый, в них он, принц Клод, следил за тем, как его первая наложница робко снимала с себя хрустящие костюмы, и всё внутри него, увлечённого в прошлое, переворачивалось, твердило отступить, пока ещё одна девка не раздолбала на куски его монументальную авторитетность — его владычество, его непомерное влияние, всё его могущественное начало… А потом сны кончились, оборвались — и на смену им пришла реальность. В этой реальности под трепещущими веками леди танцовщицы раз за разом распускались налитые соком лотосы, жемчужные ключицы её складывались в скульптурный урез, а изгибы фигуры были так верны, так правильны, что её неподдельная искренность чудилась больной шуткой. Всё это покорило его, всё это завладело его сознанием. Клод перестал отдавать себе отчёт: убить он её хотел, унизить, причинить боль — намертво втоптать в грязь — или возложить к её ногам всё добро, всё золото бренного мира.       Он её ненавидел и любил одновременно.       По его телу ринулась непостижимая дрожь.       Диана повернулась, качнула головой и, излишне тревожно подавшись вперёд, чуть ли не вслепую нащупала его губы.       Он путал пальцы в её увесистых янтарных локонах, льнул так, как не допускалось льнуть другим, но не давил сверх меры — целовал её неспешно, урывками останавливаясь, возвращая способности к дыханию, и позже припадал вновь с былым рвением. Языком он неуклонно проникал в её рот — и миловал, и подчинял, и наделял, и отнимал…       Более она не успевала ласкать его в ответ — лишь разрешала услащать её саму.       Склоняясь от уха к шее, от шеи — к скуле, Клод натыкался то на настойчивый привкус парфюма, по обычаю втираемого в чувственные точки на запястьях, меж грудями и на нижних губах, то на шёлк пудры, которую бестолковые слуги зачем-то столь обильно наносили девушке на и без того чудесное личико. Да наносили, похоже, с неповторимым упорством, ведь Клод то и дело сплёвывал втиравшиеся ему в дёсны пыльные частички.       Для него Диана была эталоном и без всякой косметики, без каких-либо посторонних запахов.       Даже если то был его любимый запах — запах пряной камелии*.       — Я бы казнил их всех, — прохрипел Клод. — Всех до единой.       — Кого… их? — юлила танцовщица, пытаясь сообразить, подводил ли её слух или это томление обнажённого тела любимого постепенно её оглушало.       — Всех их. Всех остальных…       «…наложниц», — додумала за него Диана.       — Нет.       Её смирный стон ужалил императора.       — Это мне решать, — возразил он, раздевая её и смыкая ногти вокруг её оголившегося соска.       В зрачках его фаворитки блеснули искры азарта. Клод ощутил, как под его касаниями плоть на её груди в одно мгновение затвердела.       Следующий поцелуй вышел тягучим, густым и продолжительным. Обрывая его, император напоследок запечатлел заключительную крапинку бушующей неги на изломавшихся девичьих уголках.       — Нет, — дважды запротестовала Диана.       Протянув руку, она нерасторопно провела вдоль грубых рельефов торса Его Величества и, придавив его бока потряхивающимися коленями, коротко стиснула в ладони напряжённый член, уже давно упиравшийся в скрытую сторону её бедра.       — Не ходите к ним, — продолжала начатое она, однако её интонация сменилась; ощупывая ряд выпуклых вен, обвивших центр мужского блаженства, простая танцовщица вольной госпожой повелевала своим движениям становиться всё беспардоннее, и тон её меж тем тоже превращался из лилейного в приказной. — Не ходите к ним и не смотрите на них, — она неожиданно замурлыкала с неким огорчением и надула распухшие от поцелуев губы. — Смотрите на меня. На меня.       Дыхание Клода вмиг сорвалось. Броско он отнял её кисть.       — Раздвигай, — распорядился он, обрисовывая сплетения торчащих сосудиков, пронизывающих её всю, включая мягкие мареновые ореолы. Ровно посредине.       Ещё раз бросив на Диану взор, император оценивающе отметил, до чего же желанной, горячей и без меры манящей она выглядела в подобные минуты — в минуты, когда не закрывалась от него, когда не стеснялась ни единой откровенности, а, наоборот, выставляла всю себя напоказ… Вся белая, почти что прозрачная, её кожа напоминала хрупкую хрустальную оболочку самой изящной и притягательной статуэтки, которую было страшно брать в руки, хотя в то же время не брать было ещё страшнее — сложнее и мучительнее. Всё в ней было невероятно и до несправедливого безукоризненно, будто над её созданием трудилась вовсе не природа, а до гениального умелый зодчий.       Подведя головку к алчно пульсирующему лону, Клод толкнулся всего на пару сантиметров и понемногу аккуратно ввёл ствол внутрь. Вожделенно мокрая и по-прежнему дюже узкая, как когда это было впервые, она сжала его и, позволяя наполнить её до краёв, подалась тазом вперёд.       Диана с тяжестью выплюнула ком кислорода, скопившегося в лёгких. Эфемерная боль, отозвавшаяся в её раздражённом нутре, вскоре иссякла, унесённая плавным ритмом двигающегося в нём пениса.       — Обещаю, — с нарастающей силой устраиваясь меж светлых ног возлюбленной, мужчина заговорил против своей воли, отчего-то обуянный бесконтрольными эмоциями.       — Обещаете?.. — растерянно спросила та.       — Я не убью других девок, — с гулким рыком он вцепился в дугу её талии и, притянув её к себе вплотную, лёг на неё целиком. — Ты права: они недостойны моего взгляда.       Диана вдруг разулыбалась.       Скрестив за спиной Его Величества голени, она припала к нему так крепко, как никогда прежде, и, закинув локти на его шею, повисла на нём. Клод приподнялся и снова поцеловал её, всасывая в себя влажные складочки её уст.       Когда он в следующий раз глубоко вогнал в неё плоть, она выкрикнула его имя прямо ему в рот.       Кто бы мог помыслить, что ненасытный император Клод де Эльджео Обелия, из покоев которого полгода назад наложницы удалялись оравами, всего за несколько месяцев сумеет отыскать ненастное утешение в объятиях заморской танцовщицы?..       Да уж. Видимо, это была любовь.       Любовь, смешанная с острой ненавистью и детской обидой на прошлое. Любовь настоящая, неподкупная, — такая, от которой даже у самых стойких мужчин бесповоротно сносило крышу. Не такая, какую юный принц Клод ожидал получить от своей меркантильной невестки с большущими изумрудными глазами или от тех распутных леди, похабно седлавших его чуть ли не с порога… А такая, которую могла дарить лишь раскалённая, как кипяток, девчонка, далёкая от пошлостей роскоши и больше всего на свете дорожащая свободой.       Изворачиваясь и качая бёдрами в том же ритме, Диана опять и опять пускала телом волну, и с каждой такой волной она всё крупнее тонула в необозримом омуте лучистых топазов.       В этом омуте она денно и нощно натыкалась на такое безумие, какому никто и никогда ранее не находил достойного объяснения.       Где-то там, в драгоценных камнях, врезанных в балдахин над императорским ложем, мелькали упоительные образы — образы, вероятно, даже упоительнее тех, что Диане показывала чарующая радужка, обогащённая царской маной. Среди них она, бесстыжая фаворитка, отчётливо наблюдала и дрожь своих онемевших пальчиков, и размеренно сминающуюся подушку под своим затылком, и даже то, как монотонно прочерчивались острые углы лопаток Его Величества, когда он вновь и вновь вколачивался в неё в дробном такте. Её розоватые коленки податливо вскидывались ввысь при каждом новом толчке. А когда пришло самое сладкое время, судороги проняли её конечности. Стопы искривились аркой.       Диана запустила ногти в плечи Клода.       Набухший член выскользнул из её разалевшегося влагалища со склизким чавканьем, но ни в одном из этих вульгарных шлепков не было ничего, что пробудило бы в ней уже давно позабытый стыд.       Да и… должно ли наложницам иметь стыд?       У Дианы, как и у прочих танцовщиц, не было перед глазами примера здоровой любви. Всех её сестер продавали, как клеймёных кобылиц, — там был расчёт да выгода. И выгода, между прочим, всегда только для мужчины, для женщины — никогда.       А теперь у неё, у такой же проданной танцовщицы, случилась любовь. И плод этой любви рос у неё под сердцем.       Диана до сих пор не призналась в этом Его Величеству, но чувствовала, что уже было пора.       Известия о беременности напугали её — напугали до колкого тремора, до болей в пояснице. Другие наложницы, как рассказывали лекарши, обычно вопили об этом на весь мир: устраивали празднования, задаривали своих слуг и подруг украшениями, закатывали пиры и с радостью принимали комплименты как от Его Величества, так и от его подданных.       Диана же не знала, как её император отреагирует на такие известия, а оттого предпочитала держать столь ценную информацию в секрете.       Задохнувшаяся, она внезапно бросила ввысь руку, в миг прилива адреналина в кровь вбирая в хватку простынь и комкая её — жестоко уродуя безвозвратно. С приближением кульминации стены помещения, инкрустированные и золотом, и различными самоцветами, закрутились пред ней в чудовищном водовороте, а холод мужской кожи, до надсадны напряжённые мышцы и плотское жжение ниже пупка увлекли настолько, что она уже не замечала ничего.       Ничего, в том числе и кое-чьи растопыренные пальцы, впечатавшиеся в её ягодицу словно в укусе.       Клоду, чёрт возьми, всегда нравилась её задница — до блеска гладкая, едва ли не маслянистая, с невнятными покраснениями у последних позвонков от постоянного ношения ремней с топорщащимися бубенцами и прочими певчими висюльками… Бесцеремонно он пялился на её окатистый зад издалека, наслаждаясь минутами танца, или же взирал сверху вниз, если опускал ладонь на её чресла и с жадностью брал сзади. Он обожал, когда она носила те по-жидкому прозрачные шаровары и порой даже чуточку расстраивался, когда по вечерам её рядили в эти объёмные закрытые платья перед их встречами.       Вот зачем всё это было нужно — для чего?       Нет, женский мир ему было понять никак не дано…       Удушенная мимолетным блаженством, Диана постаралась продохнуть, но вместо этого из недр её горла с шипением вылетел всхлип; в ту же секунду она почувствовала, как в животе разразился нестерпимый жар, и жар этот задурманил её разум насквозь: отныне она не испытывала ни капли дискомфорта ни от неестественного положения вывернутых локтей, ни от участившихся истомных спазмов в области задранных бёдер. Обеспамятевшая, она будто перестала испытывать что-либо вообще — она, подобно призраку, слилась воедино с биением плоти о плоть, переселилась во вселенную, в которой минуты искони замирали на века. И не было в тех веках ни лжи, ни правды — ни тьмы, ни света. Весь её ум, весь рассудок и тающие на языке сантименты вспыхивали, мерцали — стремились ринуться вниз, к зоне, зачинающей игристую негу, а разум мутился.       Помнится, одна девушка из танцевальной труппы когда-то сходила с ума по любовным романам, по новому жанру, активно обрастающему навязчивой популярностью среди женщин преклонного возраста и ещё одиноких — но одиноких исключительно из-за пышущей в них юности — леди. До Сидонии эти романы шли долго, но их распространение по всему миру, верно, было лишь вопросом времени. Сама Диана, бегло ознакомившись с чужим экземпляром, сделала вывод, что к такому страсти как-то не питала, но до одной книжки она по счастливой случайности всё же добралась. В самой бесстыдной манере там описывалось всё в мельчайших раскладках: о влюблённости, о променадах молодожёнов и о… занятиях любовью.       Обычно авторы эдаких томиков изображали занятия любовью как нечто крайне высокое и глубокое — как спасительную весну, нашедшую погребённого подо льдами путника, как безнадёжное чудо-цветение омертвевших полей, как волшебное лекарство, как нассиб…       Околдованные духом романтики, молоденькие танцовщицы, чьи-то будущие наложницы, в предвкушении ждали своего часа. И сколько бы опытные девушки, их наставницы, не пытались их переубедить, уничтожить одухотворённую натуру поверившей в сказку девочки не было по силам никому, кроме реальности. А на пятки реальность, к сожалению, наступала очень скоро.       Ведь наложницы не занимались любовью — они угощали своих господ сахаром ласки, а себе не оставляли ни крохи.       Диане казалось это несправедливым. Она тоже была наложница, но почему-то именно ей, никогда не отказывавшейся от правды, повезло завладеть тем, о чём мечтали все, кроме неё.       Усталая и потная, она в знобкой оторопи выгнулась, вонзив коготки в округлившийся хребет императора. Жёстко расцарапанная, его кожа тут же покрылась сочащимися винными брызгами. С клекотом, с глухой трескотнёй из груди Дианы вырвался полурёв-полуплач. Клод на момент оцепенел.       Излитая в её лоно, прочь по ноге наложницы стекла густая молочная струйка.       Однако Диана знала, что ни капелька, ни струйка уже ничего не изменят.       Знал бы об этом ещё и Его Величество…       О Лоа, ну как же ей следовало ему сообщить — как осчастливить? Она же мечтала именно осчастливить его. Осчастливить, не оттолкнуть!       Громко сопя, как после бурного танца, и взволнованно ёрзая, она придвинула тонкое одеяло, свалявшиеся где-то у углов матраца, и накинула на себя.       Нащупав его обрез, Клод закутал её тщательнее.       — Не мёрзни, — он протолкнул ткань ей меж подмышек, чем вызвал укол щекотки.       Диана хихикнула.       — Не мёрзну, — соврала она и на рефлексе съёжилась, пока её император вновь не заговорил:       — Мой наследник должен расти здоровым.       Её глаза немедленно расширились.       — Что? Откуда?.. — пролепетала она. Её голос зажурчал свежим ручейком. — Откуда Вы узнали?       Безотчётно она дотронулась до своего чрева.       Как так получилось? Неужто лекари ей соврали? Неужто предали её? Они же обещали ей время — клялись, что мана у растущего плода ещё не сформировалась, что на донесение благих известий у неё будет целый месяц…       — Вы правда можете видеть нашего сына? — не верила своим ушам она и уже выдумывала наиболее чёткую цепь реалистичных объяснений: сначала она, скажем, побоялась, потом — обрадовалась, да так обрадовалась, что захотела преподнести столь уникальные сведения по-особенному, а после…       Но Клод, казалось, в её оправданиях заинтересован отнюдь не был.       — С чего ты взяла, что это сын? — он нахмурился. Заложив под голову кулак, он прикрыл веки и с безразличием растолковал: — Это сказала… Эта…. Как там её…       — Джорджина… — со вздохом сообразила Диана и, отныне не способная к диалогу, звонко рассмеялась.       Расписные створки сомкнулись за ней со слабым скрипом.       Его Величество питал некую слабость к сквознякам, а оттого даже перед сном оставлял балкон открытым. Когда Диана потянула двери на себя, ей с трудом удалось удержать их от грохота — порабощённые зовом улицы, плиты едва не прищемили ей пальцы при соединении.       Всполошенная, она отпрыгнула прочь.       — Леди Диана?.. — Резануло по её слуху.       Она попятилась. При порывистом повороте она, скакнув, уткнулась в высокого мужчину.       — Прошу прощения?.. — ахнула она.       Встретить в Рубиновом дворце мужчину не в лице Его Величества она не ожидала.       Тот, благо, придержал её за локоть, страхуя от неминуемого падения.       — Будьте аккуратны, — очень по-доброму попросил он и, поправив складчатый плащ, поклонился. — Вы не останетесь до утра подле Его Величества? — полюбопытствовал он, и Диана наконец-то смекнула, кто перед ней стоял.       Мир уже давно погрузился в ночь; темнота изъела и двор, и гарем всласть — во мгле разобраться было нелегко, но всё же во встретившемся ей рыжеволосом незнакомце девушка узнала того, кто сам жил как тень, — их телохранителя. Имя его она толком не помнила (наверное, из-за того, что почти не общалась с ним лично, ведь среди женщин властителей подобное не одобрялось), но в коридорах Гранатового дворца, где она бывала не так уж и часто, пару раз они да встречалась. И если она ничего не путала, то он, этот телохранитель, носил титул рыцаря… хотя меча при нём почему-то никогда не было.       Диана непроизвольно покосилась на его пояс.       Ножен или чего-то похожего там и сегодня не оказалось.       Выдержав паузу, она всё-таки созналась:       — Нет, я сейчас вернусь. Просто забыла в своей комнате одну вещь… без которой не смогу заснуть. Понимаете?       — О… Вот оно как, — переимчиво закивал рыцарь. — Тогда ясно. В таком случае позвольте мне Вас сопроводить.       Он уже собрался направиться к угловой лестнице, но Диана резко его остановила.       — Погодите! — повысила тон она.       Но повысила, право, в меру — так, чтобы не разбудить крепко спящего императора.       Мужчина обернулся. А она сама замерла, конвульсивно выдумывая, под каким же предлогом ей стоило задержать его здесь, на этаже для господ.       Что же ей следовало ему сказать? «Извините, сэр, я Вам солгала?..» Нет, так прямо нельзя…       Да и почему она, кстати, была обязана отчитываться перед каким-то телохранителем?       — Лучше останьтесь подле Его Величества… — осторожно, анализируя каждое слово, поделилась своим мнением она, в тайне надеясь на то, что собеседник ему внемлет. — Это же Ваш долг…       Рыцарь внезапно удлинился в струнку. Видимо, он посчитал, что любимица императора бранила его. По крайней мере, так Диане подсказывало зрение, немного привыкшее к всеобщему мраку.       Она с неуютном повела плечами.       Такое вообще возможно? Наложницам что, было позволено ругать рыцарей?..       Должно быть, она значительно недооценила своё положение…       — Как охранять Вас и… — мужчина откровенно замялся, — Ваше с Их Величеством дитя… — быстро выдал он и кашлянул под конец.       У Дианы перехватило дыхание.       И он… даже он, рыцарь, умудрился всё выяснить! Безобразие! О её секрете что, уже все прознали?! Кошмар… Неудивительно, что и для Его Величества сюрприз вовсе не был сюрпризом!       Ох и Джорджина, ох и подруга! Предупреждали же её, глупую иностранку, грамотные: не надо строить здесь ни с кем дружбы, не надо! Ну и зачем, спрашивается, этой Джорджине потребовалось трепать языком? Неужели и она с кем-то поссорилась?       Изумительно, к слову, до чего же в гареме было на вид тихо: роскошь, музыка, ученья — мир и покой, чистая женская гармония, особенно когда этаж посещал обожаемый всеми император. Честолюбивые и спесивые, без предела изворотливые, фаворитки из ядовитых змей преобращались в голубок и ласкались, ласкались — ласкались друг к другу, ласкались к Его Величеству, ласкались к империи… Лишь сами девушки, в частности те, которые ввязались в борьбу за ложе императрицы, ведали, что на самом деле там, в этом их чудо-дворце, бушевала война — причём война страшная и беспощадная. Обездоленные, но целеустремлённые, женщины были готовы на всё, чтобы прорубить себе стезю в будущее. И будущее ничуть не голодное, а даже, напротив, светлое, чуть ли не слепящее от блеска бриллиантов-топазов. Губительные проделки, лукавство и склизкое коварство — вот то, чем жили наложницы и как зачастую умирали. Дружить здесь было не принято.       — Беспредельная забота господина мне льстит, очень льстит… но я вынуждена отказаться. В гареме безопасно, а я уже скоро вернусь. Прошу, ждите меня у лестницы, — переосмыслив свои требования, Диана добавила: — Пожалуйста…       Её оппонент покачнулся — споткнувшись, сделал медленный шаг назад, будто всё ещё не был уверен в принятом решении. Тройственный светильник позади него плюнул искрами. С одной из свечей упала тягучая выпуклая крупинка. Проход заволокло терпким ароматом топлёного воска.       Рассуждал рыцарь недолго.       — Как прикажете, — он поклонился вновь.       Не придумав ничего лучше, Диана поклонилась ему в ответ.       Он меж тем посмотрел на неё с недоумением.       Она же осознала, как глупо это выглядело со стороны.       Повисло неловкое молчание.       «Надо уходить», — сделала вывод она и, подобрав атласные подолы, вприскочку побежала к спуску, но… уже почти бросившись вниз, вдруг обмерла.       «Уходить вот так — это точно нормально?» — гадала она. Этикет вряд ли поощрял скитаний-шныряний по дворцу… Но многие ли в Императорском городе чтили правила приличия?       Судя по тому, с чем Диане пришлось столкнуться, на правила тут чихали все, кому было не лень.       — М-м… До встречи? — робко, как будто ища согласия, она вкратце попрощалась.       По какой-то причине она почувствовала себя виноватой, но рыцарь, к счастью, сразу махнул ей головой, и тогда она с чистой душой ринулась к цели.       Юбки, выскальзывая из её хватки, заструились, защекотали лодыжки; пав к ступеням, они подмели недобранный прислугой сор, а стынь мрамора, как раскалённые угли в преисподней, обожгла девичьи ступни до костей. Шустро отрывая укушенные хладом носки от земли, Диана завернула в гарем.       Там её встретило сонное умиротворение — никакого разлада, никакой смуты…       Странно было вспоминать, что всего через несколько часов, когда первые пташки императора очнутся ото сна, первый этаж неотвратимо переполнится шорохами и пением — мелодиями молодости и долгоденствия. Всюду примутся носиться девушки в пёстрых платьях, от стены к стене разольётся нежный смех. Самые юные наложницы отправятся на учёбу, девочки постарше же возьмутся за тряпки и подносы. Жизнь забьёт ключом.       Сейчас же было тише, чем на кладбище.       По телу Дианы метнулся морозец. Бессознательно она уронила низы наряда и обняла себя, растирая окроплённые гуськом локти. Отчего-то сегодня было жутко зябко — прямо как тогда, в день заселения, когда она никак не могла найти себе места.       Первое время она не испытывала здесь комфорта — всё было таким другим, таким незнакомым и неудобным…. Пускай Обелия и отличалась тёплым климатом, но всё-таки до тропического пекла Сидонии, в котором Диана мариновалась больше пятнадцати лет, империи было далеко. Там она, завоёвывающая популярность танцовщица, неукротимая и необузданная, гуляла в маркизетовых сарафанах, покрывала макушку льющимися белёсыми косынками. Меж пальцев ног её то и дело застревал горячий песок, вечно забивавшийся в открытые танцевальные сандалии, а по бокам от излишне активной поступи выступал пот. В прозрачном кармане она, как с детства приучили подруги, таскала платочек, чтобы утирать взмокшую шею и прочие причинные места. Под украшениями, толстыми браслетами например, тоже накапливалась посторонняя влага — драгоценные камни, как и дорогие сплавы, смоченные, свистели-скрипели под её касаниями…       Иные назвали бы это мерзостью, грязью, но Диана находила в этой грязи, родной и незаменимой, особое великолепие, особое благообразие и тепло.       В Обелии же всё было не так.       Диана старалась свыкнуться, но в её груди изо дня в день пуще прежнего наклёвывалась тоска по любимым просторам. Спасала от этой тоски её только Джордина, коренная жительница Сидонии. Его Величество Клод де Эльджео Обелия купил её и её знания женской медицины после того, как минула первая пара месяцев отношений с Дианой.       Языком Диана владела прилично (клиентура мэтра Гектора разнилась на сотни километров, поэтому девочек с детства хорошо обучали), однако Клод не был глуп и прекрасно понимал, что иногда даже опытному переводчику для благосостояния души требовалось расслабиться в компании соотечественников.       Так знахарка Джорджина и поселилась в Рубиновом дворце.       Высокая и темноволосая, с упругими, пористыми кудряшками и с круглыми, как два миндаля, глазами, она выглядела так, словно сошла со страниц географической энциклопедии, с отдела с описанием населения и туземцев. Вокруг лба она вязала изрезанные то золотом, то жемчугом ферроньерки, поверх ключиц — объёмные ошейники. Дом был далеко, но рядом с этой девушкой Диана ощущала себя как под солнцем милого сердцу края, и ей чудилось, что вот-вот, ещё чуть-чуть — и всё плохое исчезнет, а хорошее обязательно наладится.       Увлечённая близостью к отчизне, наложница не заметила, как проскочила мимо нужного поворота.       Когда она воротилась, в проходе стоял человек, которого она ожидала видеть меньше всего.       — Джорджина? — чуть не взвизгнула она, поражённая.       «Помяни джина…» — забурлило в её мозгу, и она вся взъерошилась.       Джорджина усмехнусь.       Масляная лампа, стиснутая в её руке, дрогнула — гибкий злачный носик извергнул морковный поток пламени, и тот попутно лизнул её кожу, коричневую, с родинками. Знахарка поморщилась и зашипела, но не столько от боли, сколько с испугу.       — Ш-ш!.. Ах, скажите-ка мне, дорогая, почему уважаемая почти-что-госпожа бродит одна в ночи? — выражаясь по-Сидонийски, напустилась она и стряхнула несуществующий пепел. — Уж не выгнал ли Вас господин? — она вкинула бровь, то ли иронизируя, потому как уже знала правдивый ответ, то ли просто по-дружески подшучивая.       Диане шутка не понравилась.       — Его Величество спит, — спокойно, но не без толики упрёка произнесла она. — И я тоже скоро буду. Но сначала я должна… — она покрутилась по сторонам и, не наткнувшись на чужих, пошептала: — Ну… сама знаешь.       Джорджина откинула лежащую торчмя прядь.       — О-ох… Диана, ну неужто ты опять за своё? Снова уткнёшься в дневник, пока глаза не попортишь? Подожди уж хоть до утра. А лучше сожги его, богини ради!..       — Мне это необходимо.       — Необходимо для чего? Ты взрослая девочка, умная, и справишься как-нибудь без подсказок. Да и вообще… — она развела руками. — Ты понимаешь, что может случиться, если кто-то найдёт его, этот твой дневник? Да тебя примут за шпионку и казнят! И никакой принц тут уже не поможет!       — Почему же за шпионку?       — Потому что не все подряд держат при себе записи о том, на каком боку спит их император и какой стороной рта жуёт.       — В такие подробности я не вдаюсь, — оскорблённо нахмурилась Диана.       — Да, зато ведёшь список: кто короне — друг, кто — враг. А это ещё подозрительнее.       — И вовсе я не…       Неподалёку послышался таинственный шорох. Девушки синхронно обернулись, но никого не застали.       Что бы там ни было, Диане это уже не нравилось.       Когда её только-только привели в Рубиновый дворец, главные её заверили: ходить ночью по гарему было запрещено — опасно. Конечно, после того, как её позиции среди других женщин значительно возросли, относиться к ней стали иначе: позволяли намного больше (вернее было сказать, практически ничего не запрещали), тем не менее, быть застуканной слоняющейся вместе с грубоватой чужеземкой она не хотела. Чести бы ей то не добавило, зато заговорщики легко могли попытаться повесить на неё какую-нибудь вину. Нужна ли была ей чужая беда? Естественно, нет!       Ещё и дневник этот…       Да уж, неприятно того было признавать, но Джорджина в чём-то оказалась права. Заполнять дневник Диана взялась не сдуру, а с совершенно чётким пониманием: такие двусмысленности — это натуральная катастрофа. Но без этой катастрофы она, как ей мнилось, могла банально не справиться. Завела свой блокнот она относительно недавно, после известий о беременности, и с тех пор усердно записывала в него, в книгу помощи, — так она про себя его звала — не страшные-страшные тонкости о физических особенностях Его Величества, как предположила Джорджина, а вполне себе полезную информацию об окружающих его людях: об истории королевской семьи и о приближенных к ней фамилиях, о подводных камнях, которые в будущем рисковали в самый неподходящий момент попасться под ноги её ребёнку, о кознях, устраиваемых интриганами… Радетельная и предусмотрительная, она желала лишь одного: чтобы однажды, оказавшись в непростом положении, она сумела стать опорой — или хотя бы равной союзницей — и для Его Величества, и для их милого дитя. Потому-то она и была обязана разобраться во всех мелочах. Как же она подсобит своему ребёнку, если не будет знать ни имён, ни притаившихся под ними секретов?       Танцовщица вздохнула.       Это ведь пока она была танцовщица, но уже скоро лихие океаны судьбы могли вышвырнуть её на берега политических морок. И тогда, что бы ни произошло с ней самой, — да даже если она погибнет! — она по-прежнему будет нести ответственность за сохранность своего возлюбленного и их малыша от недругов, которых, как она уже выяснила, у дома де Эльджео Обелия было до неприличного много. Оттого-то прямо сейчас ей надо было скорее спрятаться — скорее заполнить страницы дневника!       — Кажется, мы кого-то разбудили, — Диана взяла подругу под плечо и повела прочь. — Уходим.       Та, едва не выронив лампу при усиленной ходьбе, запротестовала:       — Но Диана!..       Диана проигнорировала её.       — На следующем повороте разойдёмся, — распорядилась она. — Принеси мне чернила, а потом, я очень прошу тебя, Джорджина, ложись спать, — На углу она подтолкнула подругу под лопатки, уже не намекая, а открыто приказывая. — Я пока разложу принадлежности.       На том они и распрощались. Пусть и временно.       Свои покои Диана отыскала скоро — комнат для фавориток было мало, и заблудиться при поиске определённой, помеченной особой резьбой, ухитрился бы разве что совсем уж пропащий человек. А Диана пропащей себя не считала.       Когда она вошла внутрь, одинокая спальня, существенно промёрзшая без человеческого тепла, обрызгала её с головы до пят сиротливой свежестью. Девушка интуитивно дыхнула на немеющие пальцы и, помассировав их до прилива крови, бойко заперла дверь на засов — уединилась, отгородилась ото всех до первого сигнала: с Джорджиной у них, как у полоумных детей-переростков, абсолютно случайно появился особый знак — как выучили в Сидонии, они стучали по три раза, а не по два, как почему-то было принято в Обелии.       Диана подкралась к столу. Пустой и подозрительно чистый, даже ещё не запылившийся, он будто бы ждал её прибытия: поверх звенящей гладкости на нём лежало образцовое перо, рядом — брошенная чернильница.       Наложница пощупала принадлежности — покрутила их, потрясла и, когда на мебель не упало ни единой кляксы, убедилась, что проку от них в нынешнем состоянии не было.       «Надеюсь, Джорджина знает, где достать чернила», — опуская плечи, с упованием рассудила она и, бросив всё, порывисто шагнула к постели.       Ох… Она уже не помнила, когда в последний раз здесь спала.       С недавней поры Диана толком не ночевала в своих покоях: когда император утомлялся сильнее обычного, она ему пела; под её колыбельные он непременно засыпал, а она сама, раз уж он её не гнал, всё чаще и чаще оставалась подле него. После же Его Величество понемногу стал требовать её присутствия почти что ежедневно: вместе они обедали, гуляли, ложились в постель, просыпались, завтракали — и заново. Жизнь её, Сидонийской танцовщицы, менялась, место обитания — тоже.       Заскучавшая по былому, Диана вдруг решила капельку похозяйничать: оглядевшись, насколько это было возможно в темноте, она поправила висящий над грядушкой Крадущий Сны, писк моды среди Обелийских аристократок, разгладила и без того ровные покровы одеяла и, не зная, куда себя деть, всё-таки достала из-под подушки дневник.       Весь какой-то потрёпанный, с замызганными серыми краями, которых явно касались уже не менее сотни раз, он, как бы смешно это ни звучало, был и её паранойей, и перспективой на счастливое будущее.       Перспективой на счастливое — и бестрепетное — будущее её дитя.       Окрылённая неизвестными эмоциями, девушка вернулась к столу. Не имея более терпения, она устроилась на стуле в любимой южной позе, забравшись с коленями, и раскрыла блокнот. Нос тотчас забило противным запахом влажной бумаги — верно, страницы ещё не простили их хозяйку за тот чай, который она позавчера на них пролила.       Диану неожиданно проняли собственные думы: быть может, зря она всё это затеяла?.. Быть может, эта дьявольская вещь уже сводила её с ума — до головных болей, до сохлого пространства меж ресничками, до мыльно-кровянистых разводов под веками? Разве это здорoво? Разве пристало нормальному человеку сличать себя с безумцем?       Что, если ещё не поздно было всё прекратить?.. И стоило ли?       Конечно, девушка не могла знать наверняка, но по какой-то причине была уверена, что помутнение её поистине держалось на последней грани между праведным беспокойством и сумасшествием — и неудивительно, коли в случае нападения она первым делом бросилась бы спасать дневник, а потом уже — себя…       Но чего она так зациклилась-то?.. Лежала бы сейчас себе под боком Его Величества, куталась бы в шелка и, как делали все наложницы, мечтала бы о сладком будущем без горя и страхов…       «Что за эгоистиные мысли?» — вздрогнула она и отогнала мрачные идеи прочь.       Нужно было зажечь свет…       Да, точно. Со светом к ней придёт и благоразумность.       Лимонный огонёк вспыхнул быстро и, словно поцелуй ангела, одарил помещение своей благодатью. Диана с облегчением откинулась назад, вознамерившись чуть отдохнуть, пока подруга не возвратилась, но, как назло, именно в это мгновение раздался стук. Стук, правда, предельно необычный: это были не три удара, Обелийских, но и не два, Сиднийских, а всего один, крайне чужой и загадочный.       Наверное, у Джорджины были заняты обе руки, логично умозаключила Диана.       Шурша юбками, она встала — встала вразвалочку, придерживаясь за деревянную грань. Кресло скрипнуло, освобождённое от навалившегося на него груза, и отъехало назад, выпуская её. На носочках девушка засеменила ко входу, мирно радуясь тому, что кому-то в одно прекрасное время пришло в голову стелить в спальнях наложниц ковры: и стены, и полы в замках были ледяными.       К проёму она подобралась скоро.       Отворив дверь, Диана с опаской выглянула. Стоило ей высунуть нос, как на горизонте тотчас замаячили объёмные кудри.       Пускай в отсутствии света они и казались больше каштановыми, чем привычными чёрными, она, преисполнившаяся смелостью, всё же распахнула дверь.       — Джорджина! — с приглашением воскликнула Диана, но тут же перешла обратно на шёпот: — Заходи-заходи.       Джорджина повиновалась.       Зачем-то аж до шеи закутавшись в дряблый шлафрок, отнюдь не отвечающий её положению, она ступила за порог гордо, с высоко задранным подбородком, и шершавый трен потащился за ней как змея.       Сидонийские мотивы, впитавшиеся в её сущность с молоком матери, один за другим умирали с каждым пройдённым ею метром.       Диана озадаченно проследила за ней и её пустой хваткой.       — Не нашла чернила? — предположила она.       Но все соображения её скоро покинули.       Когда тень, за пределами преддверия скрывавшая лицо разодевшейся знахарки, задержалась позади, Диана в безмолвии узрела иное — узрела то, чего явно узреть была не должна.       В безбрежном омуте сумрака, в полуночном жерле гаремной хляби, она узрела хмарь, и из этой хмари, направленные носками к ней, к беззащитной наложнице, торчали… чьи-то ноги.       Ноги…       В плетёных южных сандалиях.       Диана встрепенулась.       Где-то поблизости замелькали алые крапинки.       Кровь.       Диана обомлела.       Она не сразу поняла, что кровь эта принадлежала ей.