Томные воды

      Здесь было холодно и одиноко. Тлеющая свечка, зажатая меж трясущихся пальчиков мальчонки, еле-еле грела его ладони, но ничтожное тепло крохотного настольного светильника никогда не сравнится с истинным морозом. Оголённые коленки щекотал сквозняк, по приоткрытым губам мазками прокатывались поцелуи неупокоенных призраков… В груди рождались груз потерь и далёкая от понимания ребёнка обездоленность.       Такой он был, вкус смерти.       Анастасиус пугливо поёжился, когда духи предков потушили огонёк в его хватке. Танцующее пламя лизнуло ногти — и умерло. Истончённый, фитиль пустил ввысь плотную дорожку дыма. Склеп погрузился во мрак.       Как он забрёл сюда? Как осмелился потревожить покой усопших?.. Анастасиус и сам не знал. Ноги против воли унесли его прочь от сэра Лоуренса, который в очередной раз сравнил его с младшим братом.       — Ублюдок, — говорил учитель, — но как талантлив! Так и не скажешь, что мать, стоя раком, ещё и полы драила.       — Потому что от Их Величества всё лучшее пошло! — вторили ему другие учителя. — Слава Обелийской империи! Слава потомкам О’Бела!       Анастасиус следил за подобными разговорами едва ли не ежедневно. И каждый раз язык подначивал его вставить словцо:       — Но ведь… Я тоже…       Однако ему никогда не позволяли окончить:       — Молчите, Ваше Высочество! — вскидывали пальцы бесконечные наставники. — Молчите! И никогда не вздумайте молвить о своих недостатках! Каждый Вам — друг, но каждый — и враг.       И он молчал — стиснув зубы, глотал сквозь слёзы обиду, когда на занятиях по контролю маны его от души хвалили.       — У нашего первого принца природный дар, — Маги в улыбке тянули губы и оголяли ряды жёлтых зубов. — Наш первый принц удерживает ману так, словно родился с этим умением!       Но Анастасиус прекрасно понимал, отчего он был столь умел: коли не бушевали потоки вод, коли не рвали они на своём пути бесчисленные препятствия, то и не нужны были тем водам дамбы… Потому-то дамбу Клода из раза в раз разносило в клочья, потому-то Клод, снова не справившийся с заданием, так часто получал от колдуна Иллариона посохом по бёдрам — бить принца, даже незаконнорождённого, по торчащим частям тела было никак нельзя… Анастасиус смотрел на всё это со стороны, наблюдал за тем, как брат морщился и тихонечко потирал ушиб… и где-то в глубине надеялся, что однажды этот удар предназначится и ему; что в один чудесный день его дамбу снесёт неуправляемой мощью, что господин Илларион уронит от восхищения свою дурацкую палку и, поднеся руки к небу, воскликнет:       — Свершилось чудо!..       Но чуда никак не свершалось. Ни через год, ни через два, ни через пять. Постепенно Анастасиус прекратил тонуть в сказках.       И почему это случилось именно с ним? Почему боги не дали ему шанса? Изучая историю империи, он полнился надеждой: говорилось, будто самый почтенный император, Аетернитас Учёный, благодаря которому Обелия по-настоящему расцвела в плане магических технологий, с детства был поразительно слаб и посредственнен. Но потом всё изменилось… Как он смог возвыситься? Как приумножил своё могущество и удостоился признания от великого Колдуна Чёрной Башни? Ах если бы только он был жив, если бы сумел поделиться с Анастасиусом своими знаниями…       Мальчик поглядел на статую.       Этого никогда не произойдёт.       Статуи посмертно удостаивались далеко не все потомки дома — лишь самые значимые и известные. Во всём склепе таких и десяти штук не набралось бы… Но императора Аетернитаса не уважить было нельзя.       Столь ответственное дело поручили обращённому в рабство скульптору из восточной части Сидонии, ведь, как сейчас было принято считать, Аетернитас при создании своих теорий вдохновлялся именно южными практиками. И оно было неудивительно: ещё до его восшествия на престол всё больше и больше южан стали появляться при дворе и среди простого люда. Юный скульптор Дулип Гандхиф, которому к старости и выпала честь выточить памятник имени Аетернитаса, прибыл в Обелию ещё до рождения принца. В мечте о доме он верно служил завоевателю Кайлуму, но судьба приготовила ему участь пережить и императора, и всех императорских детей. Армазановые острова, откуда он был родом, после войны вошли в состав Обелийской империи, и возвращаться Дулипу стало некуда. Обосновавшись под началом Кайлума, он стал жить как творец и живописец, а в более поздние годы сыскал доверие у принца Аетернитаса.       Обелия была страной богатой на походы и войны. И, как обычно происходило с такими странами, с каждой победой — с каждым присоединением чужих земель — культура в ней понемногу размывалась: армазановый диалект присоединённых островов понемногу слился с чистым обелийским языком и всего через пару веков уже окончательно исчез, а сама Обелия, ранее довольно консервативная и традиционная, наполнилась яркими южными красками. Но все изменения произошли не без причины. После принятия титула императора Аетернитас поддался влиянию дорогого советника и распорядился расширить владения императорского города и возвести ряд разнящихся поместий. Обратившись в новую веру, он велел соорудить гарем и переселить туда его женщин: мать, сестёр и всех невольниц, что годились для вынашивания наследников. Это было, вероятно, самым опасным решением молодого императора: оно породило беспокойства в народе, во дворце и, чего следовало ожидать, в семье. Горожане называли многожёнство безбожным, дворяне возмущались о чистоте крови будущих представителей империи, а мать и сёстры императора отказывались делить свой быт с рабами. Скандал разразился необычайный, и тогда Аетеренитас вновь внял наставлениям мудрого Дулипа. Как тот рекомендовал, императрице-матери дали добро жить в Гранатовом дворце до официального заключения брака между её сыном и его избранницей, новой императрицей. Наличие же наложниц сделало брак вещью вовсе не обязательной, и власть без каких-либо ограничений легла в руки императрицы. Императрица согласилась. Ради любимых сестёр и их детей Аетернитас спроектировал отдельный дворец, Изумрудный. Он был меньше Гранатового, но ничем не уступал тому по роскоши, а также оказался удобен своей обособленностью: принцессам и их людям не пришлось бы пересекаться ни с рабами из Рубинового, ни с врагами из Гранатового. Принцессы, как их мать, удовлетворились таким раскладом — и забыли все обиды. Дворянам же дали преимущество породниться с правящей династией, и с тех пор ряды наложниц разбавили статные знатные леди, а их семьи неплохо возвысились в обществе. Всех всё устроило. Волнения потихоньку осели. Наступил период покоя и благополучия.       Анастасиус вздохнул. Да… Жили же люди. Походы, восстания, кардинальные изменения… Вот бы переместиться туда всего на денёчек, вот бы перенять хоть горсточку опыта великих…       Он ещё раз осмотрел безмолвную статую. В темноте было тяжело обнаружить все детали, но бесчисленное количество складочек и украшений вопило: это была самая кропотливая работа в мире. Дулип ценил своего императора и, пускай уже был слеповат и не так меток, как раньше, явно старался передать в своём произведении каждую малейшую чёрточку, которую успел запомнить.       К сожалению, молодой император покинул мир рано — лоб его ещё не покрылся морщинами, а взор не потерял задора. Высокий, как и его отец, но более худощавый и изящный, Аетернитас не был похож на кровавого завоевателя — он был учёный до мозга костей, и весь его вид говорил об этом: он не носил колец, так как часто работал в лаборатории и ловкость рук была ему необходима; волосы собирал в низкий хвост, а под воротником у него болталось еле заметное пенсне, которое он всегда держал при себе, но усердно прятал от подчинённых. И пусть человеку его положения не пристало проводить столько времени за грязной работой, эксперименты притягивали его, а он притягивал эксперименты. Молвили, точно и смерть он встретил именно так: пал от неудачи в исследовании. Не как император, но как учёный. Как гениальный колдун.       Анастасиус перемялся с ноги на ногу и, чуть не выронив светильник, поудобнее перехватил его.       Пора было идти.       Когда он ещё разок, напоследок, повернул голову к статуе, его пробрало холодом. Чем ближе был выход, тем больше света проникало в склеп. Лишь у выхода маленький принц смог разглядеть глаза покойного императора: узковатые и отчасти хитрые, они были выточены таким образом, что всяк смотрящему непременно почудилось бы, что памятник взирает на него.       Жутковато, подумалось Анастасиусу. Но самое пугающее во всём этом было то, что он, стоя рядом со статуей, мог поклясться, будто веки императора были плотно сомкнуты…       Не медля больше ни секунды, он взбежал по ступенькам и захлопнул дверь, чуть не прищемив себе пальцы. Вспотевший, Анастасиус постарался отдышаться. Отчего-то тяжесть подземного дыхания не покинула его груди даже на воздухе.       Где-то в склепе разразился мертвецкий скрежет.       Глаза Аетернитаса закрылись.       Странно было вспоминать о том времени, когда всё складывалось иначе. Когда обиды рождались от запрета утащить с кухни парочку лимонных пирожных до обеда или от нареканий с нянечкой из-за затёртых коленок штанов. Когда самым страшным расстройством были встречи с матушкой, а самой ужасной печалью — провалы в упражнениях на уроках магии… Жизнь была гораздо проще, когда единственной фигурой женщины в жизни Анастасиуса оставалась императрица…        А потом он вырос. Выросли и его запросы. Выросли амбиции, выросли возможности — выросла площадь, которой он был достоин. Как наследник он получил приличные по размеру покои и из присоединённой к ним комнаты немедля соорудил лабораторию. С тех пор там денно и нощно творились колдовские дела.       Принц смело закрутил клапан у нижней трубы — он делал это уже десятки раз. Дребезжащий аппарат, установленный подальше от окон, скрипнул в заключительный раз и, плюнув в колбу, завершил свою деятельность. Жидкость в колбе окрасилась в глубокий пурпурный оттенок. Оттенок, идеально отражающий пагубное естество чёрной магии.       — Безупречно, безупречно… — словно в бреду, повторял Анастасиус. Или тот, кому в той же мере принадлежал его язык.       Тот, кому принадлежали успехи, императорская честь… и чародейское достоинство.       Принц давно перестал ощущать себя принцем, но особенно это усугубилось в последние пару лет. Он был будто безумец. Будто страдалец, от боли потерявший все границы. Разум его затуманило, ясность рассудка затянула бессмертная пелена, порой даже и бремя человеческого тела покидало его, ровно его душа отделялась от плоти. Анастасиус и сам уже не мог сказать, когда слова, покидавшие его рот, были именно его волей и ничьей иной. Стремление к власти — от него ли оно пошло? Жажда до господства, страсть над преимуществом — от чьей оно было крови? Страх перед Клодом, его безобидным младшим братом, — внушил ли его кто?.. Или всё, что выходило из-под его рук, действительно было его ответственностью?       Анастасиус ни в чём не мог быть уверен.       Внезапно ему вспомнилась Галатея.       Его Галатея. Его единомышленница. Его сторонница.       Однажды — его императрица.       Она была удивительной женщиной: красивой, смышлёной и, что немаловажно, верной. Квисты отдали старшую дочь в императорский гарем в пятнадцатилетнем возрасте, и юная Галатея быстро покорила весь двор чистотой своего сердца. Она отличалась внешней приятностью, чудесно танцевала и пела, голос её звенел, как птичья трель весенним утром, а острый ум позволял ей вести практически любую беседу.       Одной из таких бесед её одарил первый принц империи. Тему задал он:       — Квист взяли корни от Хиггинсов.       Заскучавшая на очередном дворцовом мероприятии, благочестивая Галатея с охотой подхватила разговор:       — Всё верно, Ваше Высочество. Однако связь мы едва ли поддерживаем.       Самые заветные надежды Анастасиуса оправдались, но он талантливо подыграл своей леди и не подал о том виду, чтобы раньше времени не навлечь на неё беды.       — Очень жаль.       — Отчего же жаль? Хиггинсы навлекли на империю божий рок. Вы должны быть бесконечно злы на тех, кто посеял раздор в Ваших землях. Это страшный грех… Почему Вы улыбаетесь?       — Покажите мне человека без греха, леди Квист. Вязкая и сладкая, как мёд, чёрная магия подчинила себе не только Хиггинсов, но и сотни богобоязненных граждан. Нам всем, безусловно, повезло, что по воле О'Бела Хиггинсы привлекли внимание к этой проблеме. Если бы не Ваши родственники, в нашей империи никогда бы не появился закон о запрете тёмных практик. Так уж сложилось: Хиггинсы — важная часть нашей истории, и Вы не можете этого отрицать.       — Прошу прощения за грубость, Ваше Высочество, — девушка вскинула брови, — но это крайне сомнительные почести, смею заметить.       Анастасиус рассмеялся.       — Ваша позиция не нова. В детстве я и сам невольно стал свидетелем переговоров о доле Хиггинсов. Помню, как было принято подвергнуть весь дом остракизму. Помню, как за подобные махинации отец наказал жестоко карать провинившихся… вплоть до лишения жизни. Но правда в том, леди Квист, что лишь благодаря Хиггинсам я усвоил самую важную вещь: колдовство имеет далеко не один путь, — Анастасиус посмотрел на Галатею без притворства — без приторной учтивости, без наигранной улыбки. Без лжи, с которой он сроднился до кончиков волос. — Известно ли и Вам о магии то, что было известно Хиггинсам?.. О том, что стало известно мне?       Галатея всё поняла. Не колеблясь ни секунды, она протянула собеседнику пясть и, когда его губы сомкнулись поверх её костяшек, тихо, но чётко ответила:       — Да, мой принц.       Тогда всё завертелось. Они принялись говорить и говорили долго: о прошлом, о будущем, о чарах — о запрещённых и о дозволенных. Весь раут они провели друг подле друга. Принц Анастасиус не уделил внимание никому, кроме неё, и даже в минуты танца не отпустил её от себя ни на шаг. Он обращался с ней ласково, с увлечением, с не соответствующим её персоне уважением, с любознательностью и почитанием. Он обращался с ней как со своей избранницей.       Слухи разнеслись скоро, и уже через неделю отец предоставил старшему сыну возможность взять первую фаворитку.       Дни опять наполнились отрадой, а ночи — мечтами. Анастасиус не верил в своё счастье: рядом с ним наконец-то была женщина, которая оценила его идеи! Не та женщина, которая слепо благоговела перед ним из-за его высокого статуса, а та, что следовала своим принципам и по природе своей была открыта к экспериментам. Понадобилось немногим более пары месяцев, прежде чем Галатея прониклась намерениями своего покровителя и, получив от него предложение стать частью его науки, отдалась делу целиком — без остатка.       Долгожданный опыт прошёл успешно. Через девять месяцев Анастасиус впервые обнял своё первое дитя, прелестную сребровласую девочку, здоровую, розовощёкую… и с чернильными, как сама бездна, глазами.       Потерпевший неудачу, принц был ошарашен. Сомнений он не имел: радужка дочери пылала густой магией, которой он когда-то наполнил её мать, и отныне великое могущество текла по жилам этого ребёнка… однако о том было известно ему и неизвестно тем, кому не терпелось очароваться красотой топазов нового представителя династии. Очевидно, взять под своё крыло такого младенца наследник престола не мог. Своими же руками он разрушил будущее дочери.       Поклявшись вернуть их обеих во дворец, Анастасиус нарёк принцессу Агнесс в четь агнца, каким она невольно для него стала, и отправил Галатею с младенцем в отчий дом — дожидаться времён, когда голову их принца либо обвенчает императорская корона, либо достигнет гениальная мысль о том, как исправить допущенные в исследованиях неточности. В Гранатовом дворце снова стало холодно и одиноко.       Анастасиус снял со стола колбу с отваром. Собравшаяся в пену, смесь полоснула по стенкам и угрожающе зашипела, словно из самой преисподней наружу полезли анафемские твари. Разогревшееся стекло склянки обожгло его кожу, но принц не отнял ладоней. Вместе с болью его посетили и воспоминания.       Какие они были, часы, проведённые в объятиях Галатеи? Нежность ли таилась в её прикосновениях, коварство ли? Была ли она и впрямь так прекрасна, так идеальна, как ему чудилось? Разделяла ли она его стремления на самом деле или же, как прочие женщины, коварно обворожила его, надавила на самые уязвимые точки его сути?.. Запах её волос почти выветрился из его сердца, пальцы забыли шёлк волос и мягкость щёк. Чем больше времени они проводили порознь, тем активнее его мозг очищался от сладости её присутствия, — очищался так, будто некто счёл их неправильными, бесполезными… Будто бы власть имущий твердил ему: «Забудь! Забудь о всём, что отвлекает тебя от цели! От нашей цели! От МОЕЙ…» Но Анастасиус противился, брыкался и клацал зубами. Ведь решение связать свою жизнь с Галатеей было одним из немногих, которые он сумел принять самостоятельно, без чьей-либо помощи.       Почему он сразу не выпил это злосчастное зелье? Почему не догадался, что для появления исключительного наследника О'Бела нужно было изначально влиять на его собственную ману, на ману де Эльджео Обелия? Зачем ему было приказано положиться на слабую ману Квист? И почему он слепо доверился тому, кого никогда не знал?..       Анастасиус стиснул челюсти. Осознание вцепилось в него змеиными клыками, орлиными когтями.       Они принадлежали ему, эти чувства. Ему — и никому больше. И ошибки, за которые пришлось отвечать Галатее, тоже принадлежали ему.       Меньше думай, уколол его голос из недр черепушки. Следуй веленому, коли хочешь добиться того, чего столь отчаянно жаждал.       Того, о чём тогда, десять лет назад, истошно молила твоя душа.       Откупорив разгорячённую ёмкость, Анастасиус нетерпеливо взболтал мутное зелье. Пена вновь взбеленилась и заклокотала, но скоро осела. С поверхности колбы соскользнула тусклая испарина.       Поднеся пузырёк к губам, он задержал дыхание и уже приготовился глотнуть раствор, но на решающей секунде оборвался. Его внимание привлёк далёкий стук. Глухой и практически неслышимый, тот исходил из соседнего помещения и, если бы аппарат зельеварения по-прежнему оставался включённым, никогда бы не достиг получателя.       Отставив отвар в сторону, Анастасиус вышел из лаборатории. Он запер дверь так, чтобы потаённое не тронуло глаз постороннего, и, приняв непринуждённый вид, удобно устроился за письменным столом. Для полноты картины взяв в руки письмо, отправленное не пойми кем не пойми когда, он откинулся на спинку стула и только после этого подал голос:       — Прошу.       В покои нерасторопно заглянул дворецкий, имя которого Анастасиус никогда не мог произнести правильно. С годами обессиливший, тот тонким дрожащим пальцем поправил пенсне и вежливо сообщил:       — Стол накрыт, Ваше Высочество. Обед подадут с минуты на минуту.       — Благодарю. Передайте, что я скоро прибуду, — Показушно шурша листками, принц разворошил неизвестную стопку бумаг. Когда дворецкий почти удалился, он добавил: — Оповестите леди Пенелопу Джудит, что сегодня вечером Моё Высочество желает иметь поздний ужин в её компании. И пусть наденет одно из её домашних платьев.       Дворецкий неодобрительно помолчал, но в итоге согласился:       — Будет сделано, Ваше Высочество.       Когда его шаги стихли, а покой снова обосновался во владениях первого принца, тот возвратился в лабораторию и, выдрав из аппарата подстывшую колбу, залпом её осушил.

***

      Мрак, тоска и скука.       Такого она никак не ждала — ни от себя, ни от Него, ни от судьбы, которая бросила ей жребий в самый нечаянный момент. Не было никакого предвкушения, лишь гнёт на душе. Полученное известие должно было осчастливить её, но она только почувствовала себя грязной. Опять.       Заворожённая, Пенелопа неспешно прошлась гребнем по волосам. Объёмные кудри вздыбились, запутались в его зубчиках, и она, в беспамятстве не контролируя себя, надавила на него сильнее. Под рваный треск расчёска покинула концы с целым клоком карамельных завитушек.       Ну что за напасть!       Вмиг протрезвевшая, Пенелопа сквозь сцепленные зубы зашипела и, нервно покусывая губы, покосилась на топорщащиеся космы. Заслужила, решила она и отложила гребень в сторону. В отливе лампы он засиял по-особенному.       Необозримое множество украшений, объятые жемчугами нашивки с гербом дома Джудит, туфли, обнятые заморскими арабесками… Пенелопа была богатой леди, никогда не имела проблем с выбором и очень любила наряжаться. И всё же в её коллекции не нашлось бы ни одного предмета, который мог хотя бы попытаться соперничать с этим гребнем. Точёный и грациозный, у основания сложенный из золота, с аккуратной резьбой и россыпью топазов вдоль и поперёк корпуса, он сочился лучами роскоши и откровенно намекал на то, насколько высоким было положении его хозяйки, раз она удостоилась подобного подарка.       — Отныне ты невеста, — Гремели слова отца в ушах Пенелопы. — Вам следует встретиться с Его Высочеством.       — Их Высочество согласились? — не верила она. — Захотели меня?       — Несомненно, дочь моя. Их Высочество Клод.       Не справившись с наплывом эмоций, леди в сердцах схватила ненавистный гребень и швырнула его в тумбу, громко захлопнув её за собой. Прислуга, которую она выгнала в соседнюю комнату, оживлённо зашепталась меж собой.       Пенелопа грузно осела. Мерзкое ощущение преследовало её весь день. Брошенная на перепутье, она не знала, куда себя деть.       Какой же бессовестной тварью её начнут считать… Ни девушки, ни их матери никогда её не поймут… Или, вероятнее, вполне поймут и даже позавидуют, но виду не подадут — и это будет в сотню раз хуже. Заплетутся узлы интриг, сплетни расползутся, подобно катушкам нитей… ведь глазах общества гордая леди Джудит тотчас превратится в гнусную распутницу Пенни. Распутницу и предательницу.       Её непременно упрекнут: в минуты редких встреч принц Клод обращался с ней с должным уважением и, возможно, однажды даже смог бы полюбить! О чём ещё мечтали леди? О достатке и благополучии, о понимании в отношениях с супругом, об исключительному посту для него… и о здоровых детях. Детях от самой густой крови, детях с самым завидным будущим. Да и выросли бы те в любви — принц Клод не был грубым человеком, не страдал от высокомерия, не задирал слабых и наверняка относился бы к своим отпрыскам с теплом, а к их матери — с уважением. Сыновей бы он учил сражаться на деревянных мечах и делился секретами магии, а дочерей усыпал подарками и водил на балы, позднее — отваживал бы от них наглых кавалеров. Жизнь подле него могла быть похожей на сказку…       Но какой в том был толк, если его сыновья вряд ли когда-нибудь приблизятся к трону?       Нет, так не пойдёт. Такой леди, как Пенелопа, должно было держать под руку того, кто по-настоящему был её достоин. Того, кто был её ровня.       Старший сын. Сын долга.       Связь с Клодом не была великой вершиной. А Пенелопа не была той, кто умел и любил довольствоваться меньшим. Правда, пусть и печальная, крылась в том, что без Клода Пенелопа сумеет достичь большего, намного большего. Быть может, не самым чистым способом… но в Имперском городке едва ли затерялся хоть кто-то невинный.       Она вновь глянула в зеркало.       Слуги постарались на славу и подобрали ей самый бесхитростный и чистый образ — такой, какой мужчине Его положения будет любо запятнать. Лёгкое домашнее платье песочного оттенка с параллелями меандра на полуобнажённой груди, по краю незамысловатых завязочек. На шее — пустота, никаких излишеств, а в волосах — лишь плоский крабик из оленьей кости. Тяжёлый макияж с обеденного раута был тщательно смыт, вытерт и к вечеру нанесён заново, но уже без броской бледности и ярких деталей, которые Пенелопа обожала до боли. Неизменными, однако, остались драматично подчёркнутые нижние ресницы и кокетливая родинка под губой. Весь её внешний вид кричал о том, куда она шла и зачем.       Готова, умозаключила она.       И в тот же миг раздался стук.       Пенелопа лениво поднялась со стула, заранее зная, что произойдёт.       — Войди.       В покои, опустив взор в пол, заплелась одна из тех прислужниц, что отдыхали за стеной. Перетирая меж пальцев ниточку, выскочившую из рукава поношенного одеяния, она скромно объявила:       — Его Императорское Высочество Наследник Анастасиус ожидает Вас, госпожа.       Пенелопа согласилась:       — Тогда не будем его томить.       Медлить более было нельзя. Бежать — некуда, только вперёд, вперёд и вперёд. Она добилась того, чего яростно требовала ото всех вокруг: от отца, от бога, от самой себя… И теперь пришло время отвечать за свои желания.       Отчасти взволнованная, она ещё разок оценила своё отражение. Видеть себя такой было непривычно, и всё же не получилось бы отрицать: слуги не осрамились. Старшая графская дочь, элегантная и аристократичная леди — соответствие возлежало на соответствии… Но сколько бы Пенелопа не анализировала себя, она всё никак не могла отделаться от навязчивой идеи, якобы чего-то ей здесь да не хватало.       Чего же?..       Взором она пронеслась по поверхности стола. Следы приготовлений заняли всю его площадь: на уголках по-прежнему стояли скляночки с парфюмом и косметикой, чуть ближе, у зеркала, мерцали бесцветные заколки, не пригодившиеся для причёски, а немного поодаль расположился кремовый моток, которым одна из девушек в спешке подшивала ночное платье госпожи. Из общей композиции заметно выбивалась лишь книга, давеча начатая Пенелопой от скуки… И из-под неё, что было очень кстати, торчали знакомые перья.       Вот она. Та самая, недостающая, часть.       Её любимый веер. Вещь, без которой она никогда не показывалась на публике.       И пусть сегодня Пенелопа направлялась на личную беседу, а не на бал, по вполне ясной причине она испытывала мандраж — и крайне нуждалась в своём маленьком оружии. Всего один игривый взмах чёрных крыльев — и она вмиг возвращала себе уверенность. Как мужчины носили стальные клинки, так и она, даже в мирный час, предпочитала не расставаться со своим, перьевым.       Напитавшись его магией, она порывисто распахнула его и, театрально поводя по воздуху, немедленно утаила от всего света нижнюю часть своего лица, оставив наяву одни глаза, сощуренные и опрятно подведённые. Теперь точно было идеально. Идеально, изысканно и таинственно.       Она кивнула служанке:       — Пойдём, — И защелкнула веер.       Девушка покинула покои первой и, остановившись в проходе, искоса наблюдала за госпожой. Когда та вальяжно проделала то же самое, громоздкие двери захлопнулись за ней — загрохотали, как лезвие гильотины. Путь назад был отрезан.       Пришла пора твориться истории.       Тьма коридоров оглушила Пенелопу. Не в силах собраться с мыслями, она зябко завернулась в кружева пелерины, единственной вещи, которая ныне не позволяла всему двору лицезреть её наготу. По плечам прокатились мурашки, когда она ненароком поймала на себе взгляд обоих стражников, которые отчаянно притворялись, что нисколько не пялились на неё. Дорога в целом была недлинной, но располагала к тому, чтоб поддаться размышлениям и проанализировать все свои выборы, все принятые решения. К несчастью, полученные выводы вряд ли порадовали бы Пенелопу… Благо, путь кончился скоро.       Гранатовый дворец не отличался крупными размерами и, более того, из всех императорских владений считался самым скромным. Имелось всего несколько пристроек: битком заполненная конюшня, действительно пышная оранжерея и тренировочные помосты для рыцарских учений. Неподалёку Пенелопа также видела сад и беседку, окружённые рядом однотипных статуй — там отец впервые представил её Клоду. Сам же дворец был дюже прост: банкетная зала, императорская приёмная и комнаты для слуг раскинулись на первом этаже, определённое количество опочивален для гостей и, конечно же, богатые покои династии — на втором. Поговаривали, что словно на третьем этаже члены императорской семьи прятали нечто важное и не доступное уму посторонних… но то был лишь слух. Хотя Пенелопа, с тысячу пребывая на второй этаже, ни разу не натыкалась на лестницу, которая могла бы вести к третьему…       Гвардейцы резко затормозили. Разойдясь по оба бока от высоких дверей, похожих на врата, они пропустили вперёд прислугу и заняли свои позиции. Больше они не шевелились.       Получив дозволение зайти, девушка оповестила принца о прибытии его гости. Пенелопа краем уха слышала, как он велел привести её, и приготовилась — выпрямила спину, покрепче сжала веер.       Скоро служанка выглянула к ней и, поклонившись, вполслуха позвала:       — Прошу.       Дёрнув за ручки, она с явным усилием освободила перед Пенелопой проход.       Мир распался на реальное и нереальное. Изнутри тотчас пахнуло чем-то необычным, чем-то колдовским: не то свежим, не то терпко-сладким, будто совсем недавно здесь в труху растирали пряные травы. Ароматы приправ, до того яркие и навязчивые, что уже через пару секунд начинала идти кругом голова, сполна овладели кислородом вокруг, и у Пенелопы быстро кончилось дыхание — лёгкие забило, к горлу подкатил кашель. Кое-как она потушила недуг. Терять лица перед Его Высочеством было нельзя. Тем более сегодня.       Вооружившись веером, Пенелопа сделала шаг, потом — второй и третий. Она двигалась важно, грациозно раскачивая бёдрами, и не сводила глаз с принца. Тот спокойно, даже с неким безразличием, сидел на диване, молча вчитываясь в некие бумаги, и точно игнорировал её присутствие. Лишь после того, как она заговорила, он соизволил опустить стопку бумаг и одарил её своим вниманием.       — Ваше Высочество?.. — Пенелопа совершила изящный книксен. — Добрый вечер.       — Добрый вечер, леди Пенелопа.       Минуло целых три недели с тех пор, как они встречались в последний раз. Пенелопа осознала, что ей не хватало их бесед.       Их общение всегда было отчасти неформальным. Граф Джудит, её отец, имел недурной вес при дворе и ещё с десяток лет назад, при первой же возможности, принялся налаживать связь между своими отпрысками и отпрысками императора. Так и повелось — Пенелопа и её дорогая сестра с детства проводили досуг с принцами… Но сколько бы они ни имели диалогов, Пенелопа из раза в раз забывала о том, как обаятелен был принц Анастасиус. Притягательный и загадочный, с искорками страсти в бассейне топазов, он словно использовал чудовищные чары, и несчастные женщины ни при каких условиях не могли их преодолеть.       Пенелопа подступилась ещё ближе.       — Часто ли Ваше Высочество трапезничает в своих покоях?       Принц отложил бумаги.       — Только когда имею намерение разделить удовольствие с красивой женщиной.       Пенелопа энергично распахнула веер. В комнате дышало прохладой, и ей вовсе не было жарко — даже, скорее, наоборот, — но по инерции она встряхнула им. Намасленные кудри встрепенулись в такт её движениям и замерли. В помещении снова воцарилось молчание.       Наверное, с её стороны было странно переживать просто из-за того, что прежде она никогда не посещала покоев принца. В конце концов, что могло произойти необратимого? Болтуны сочтут её блудницей? Какая беда! Насколько значимы были слова тех, кто служил императорам, имеющих при себе целые гаремы? Пенелопа ведь, на минуточку, ни в один гарем не входила; она была выше — свободнее, благороднее, ценнее. И если бы на фоне не мельтешила фаворитка Его Высочества Анастасиуса, то отец бы выдал Пенелопу именно за него… однако папенька предпочёл вариант понадёжнее. Пенелопа не винила его — он жаждал и для неё, и для их семьи только хорошего. Но при этом и не сомневалась: если бы вдруг ей выдалось посоперничать с Галатеей, она бы определённо одержала победу.       Тогда ей не дали шанса, и это было несправедливо. Но теперь она наконец-то возьмёт своё.       Уверенная в своих желаниях, она, еле касаясь пятками пола, проплыла вперёд. Подолы ползли за ней как змеи. Иногда сбиваясь о неровности в полу, они щетинились, раскрывали свои капюшоны и дико шипели.       Принц следил за манёврами гостьи с интересом.       — Мне льстит, что Ваше Высочество находит меня красивой женщиной, — низко протянула та.       Ублажённый началом долгожданной встречи, он лукаво усмехнулся:       — В этом со мной будут солидарны все благоразумные мужчины. Впрочем, Вы о том и сами знаете.       Наклонившись к столику, Его Высочество мерно плеснул вина себе в бокал. Капли юркнули по обрезу и, сорвавшись, упали ему на костяшки. Он пренебрежительно смахнул их и, ни на чём отныне на зацикливаясь, щедро отхлебнул из кубка, не отнимая взора от гостьи. Невольно он заметил, как на её физиономии промелькнуло недоверие, — верно, она впервые видела, чтобы представитель императорской крови обслуживал самостоятельно себя. Тем более когда рядом до сих пор стояла прислуга.       Не выпадая из образа, Пенелопа умело скрыла удивление, пока оно не погубило её, и продолжила наступление. Она прикрыла подбородок и невинно залопотала сквозь перья:       — Я никогда об этом не думала.       На последнем вздохе её губы исказила полуухмылка, сочащаяся фальшей, но чуть ли не сразу пропала. Пенелопа бессовестно врала, и тело выдавало её. Вечер обещал быть занимательным.       Анастасиус непроизвольно заёрзал на стуле. Усевшись поудобнее, он опёрся локтем на колено и хищно оскалился:       — Ложь.       — Чтобы я, благородная леди, осрамилась во лжи пред принцем? Ни в ком случае, Ваше Высочество.       Глотая смех, принц оживлённо покачал головой.       — Какая гнусная ложь.       Никогда и ни за что он бы в это не поверил.       Естественно, Пенелопа ведала о том, до чего же она была красива и на что лорды были готовы пойти ради неё. Линия её плеч отличалась покатостью, как у гор Араминта, названных Первой Императрицей Обелии в честь её мертворождённого сына; там в особые дни корона справляла празднества и оповещала приближенных о грядущих новостях. Пенелопа и сама была будто праздник. Её походка, её стан — всё в ней было изысканно до невозможности. Завораживало и то, как она дышала: легко, но пикантно. Тугие корсеты с кружевом по кайме, которые она провокационно подчёркивала платьями с глубоким врезом, выставляли напоказ всю её женственность, и трудно было упустить то, как её пышная грудь с размаху впечатывалась в края. Ни один мужчина не оставлял следы на её коже без внимания, без тайной надежды однажды коснуться их. О ней грезили лучшие...       Но досталась она Клоду.       Анастасиус запомнил тот день, когда Их Величество прилюдно объявили о помолвке младшего сына. Все, начиная от самого Клода и заканчивая обычными полотёрами, были откровенно потрясены тем, какая женщина попала в руки второго принца, — женщина явно не его уровня. Лишь Анастасиус не поразился. В конце концов, титул-то его братцу тоже не больно-то подходил… зато подходил леди Пенелопе. Клод во всём был второй, кроме магии: второй сын, второй принц, второй сорт. Но не по мане наследовали престол, а по крови — и здесь Хромой, очевидно, недурно проигрывал. А вместе с ним проигрывала и Пенелопа. Меж тем Анастасиус прекрасно понимал её отца. Граф Джудит поступил мудро и рационально, предложив дочь младшему принцу, коль до старшего было не достучаться. Принц был принц, и родство с ним — честь, каким бы запятнанным он ни был: может, в жилах Клода и текла кровь служанки, но ясность его топазов не заставляла сомневаться в том, что от отца-императора он перенял не меньше. Только это и имело значение,       Для всех, но не для Пенелопы.       Амбициозная, целеустремлённая и по-женски независимая, она вместе со своей сестрой покоряла каждый раут. Приёмы были её стихией. Общительная, в меру загадочная и воспитанная, она, в отличие от Розалии, хоть и была у открыта для всех, но не отдавалась с концами никому. Подле неё то и дело вились коршуны — пред ней вечно разворачивался завидный выбор, — и среди них она искала самый лучший вариант. Заморыш Клод, разумеется, ничуть ей не подходил.       К пятнадцати годам Клод, который раньше слонялся по коридорам дворца ровно крыса, превратился в полноценного принца. Сторонники, советники, рыцари и почитатели — с тех пор у него появилось всё, что должно было иметься у каждого императорского сына. Отныне он перемещался по дворцу без страха, отныне он обрёл силу разить словом и делом, отныне он был уважаемый представитель Обелийской империи. И никто впредь не смел относиться к нему, как к императорскому позору. Но первому принцу не давало покоя то, что почти все последователи его брата негласно присягнули тому лишь из-за его магических способностей. Это были отбросы, которые, сбившись на общественных мероприятиях в группки, сплетничали о нелегитимности его, Анастасиуса, права на престол. Он ненавидел их. В их представлении он, высокородный и чистокровный аристократ, уступал младшему из-за одной лишь маны, а Клод, у которого из заслуг ничего иного и не было, был оплотом совершенства и стабильности…       Абсурд, плевался Анастасиус. Не маной единой крепилось право на трон. Да и не так уж тех тварей волновала судьба империи — причина была в их личных интересах, не иначе!.. И такие интересы, как назло, умелись у графа Джудит.       Дочь его, благо, полагала, что была достойна большего. И она замышляла это доказать.       Отчуждённый, Анастасиус отставил бокал и, приняв расслабленную позу, подпустил гостью к себе. Та уловила его безмолвный сигнал. Оказавшись в опасной близости, она бесстрашно устроилась между его ног, словно там и было её место, и, раскрепощённая, в непристойном ночном платье, едва утаивавшем очертания её тела, воззрилась на него сверху вниз. Прохлада кусала её безжалостно, и ткань поверх её сосков маняще приподнималась.       Анастасиус не сдержался — и невзначай заглянул ей за её затылок.       Буквально в десяти шагах, обильное в окантовке и богатое в высоте, в пол врастало зеркало, приставленное к противоположной стенке; в нём ровно посередине, в точке, которую тяжелее всего было избегать, отражалась ровня спина Пенелопы— во всей её красоте. Объёмные круглые ягодицы, которые всегда застилали широкие юбки, сегодня выделялись из-под прямого кроя платья, и не очароваться ими было невозможно. Особенно соблазнительными её бёдра делало то, что ныне они находились не где попало, а меж его, Анастасиуса, коленей…       И его братцу, очевидно, совсем скоро станет о том известно.       Принц старательно подавил накативший на него восторг. Всё шло как по маслу. Он вырос, детская запальчивость сменилась зрелой осмотрительностью, и Клодовские супостаты уже не пугали его — не ломали надежд, не рушили веры в себя, не подрывали благосклонности приспешников. Теперь, когда стол был успешно сервирован, ему не следовало ни о чём тревожиться. Тревожиться и отвлекаться от десерта.       Персиковая кожа Пенелопы была сладкой, как нектар, и мягкой, как шёлк. Плохо собранные волосы в некоторых промежутках трепетали пред привольем — торчали так, будто она недавно проснулась, и это делало её образ ещё более запретным и притягательным. Он приневоливал восторгаться, в блаженстве упиваться её присутствием, вкушать и смаковать каждый её взор и каждый вздох… Рядом с ней прорывало и жить, и пить, цвести и гнить — какая бы участь не выпала на его долю, Анастасиус не отказался бы её принять. Он ощущал родство между ними, духовное и идейное, несмотря даже на то, что разговаривать им толком было не о чем — прежде проводить время наедине, без посторонних глаз и ушей, им никогда не доводилось. Но были ли в беседы такой обстановке и впрямь столь нужны?.. Вряд ли.       Анастасиус позвал леди Джудит не болтовни ради. Сегодня она была горяча, как свежий глинтвейн. А Анастасиус, пока действовал отвар, готовился обжечь об неё язык.       Ни пьян ни трезв, он положил пятерню ей на талию. Его пальцы поползли вниз, к выразительной выемке под девичьими рёбрами, потом взлетели по расширяющимся косточкам таза и снова проследовали к полу... Принц поддался наваждению. Припухлость ягодиц легла в его ладонь, и он против воли — о нет, на самом деле, это была именно его воля — сдавил зад Пенелопы. Упругие и сочные, её мышцы напряглись и задеревенели. Тогда она смело сдёрнула с себя пелерину, открыв обзор на нежные ореолы, заманчиво просвечивающиеся через полупрозрачные материалы платья, и, выставив грудь вперёд, согнула колени. Выгибаясь так, чтобы её прелести непрерывно вертелись у принца перед глазами, она села к нему на ногу. Её намёк был усвоен.       Ощутив давление чужого веса, Анастасиус вдоволь захмелел.       — Прочь! — гаркнул он на чашницу.       Бедная девчонка, ещё очень юная и не приспособившаяся к службе, должна была тщательно следить за столом и не давать господам лицезреть их кубки пустыми. С момента прихода леди Пенелопы она стояла уткнувшись носом в пол и, одновременно краснея и зеленея, не смела поднимать головы. Всеми силами она пыталась не дышать и едва не слилась с занавесками, цвет которых никак нельзя было назвать здоровым.       Услышав приказ, она, конечно же, шустро откланялась и уже собиралась было умчаться, но Анастасиус прервал её сухим окликом:       — Эй! — Та застыла, врезавшись пятками в ковёр. — Скажи, что Моё Высочество велит накрыть на стол позже. Я распоряжусь самостоятельно.       — Как пожелаете, Ваше Высочество…       Едва выпалив последние слова, она лихорадочно убежала, спотыкаясь об свои же ступни. Принц проводил её взглядом, а потом снова посмотрел на Пенелопу.       Какое же очевидное различие было между ними… Ухоженные волосы, напитанная кремами кожа, богатство и роскошь в каждой, даже самой малейшей, детали — Пенелопа лучилась дороговизной даже тогда, когда её наготу заслоняла лишь тоненькая сорочка. Она была недосягаема и желанна. За такой женщиной хотелось ухаживать… Ею хотелось любоваться.       Такими они были, знатные леди. Все — все, без исключений. Анастасиус искренне недоумевал, как можно было променять самую безобразную и жадную из них на какую-то грязную служанку, безродную и необразованную. Даже если речь шла об одной ночи, то и эту ночь всегда можно было провести угодно, с достойной женщиной. С леди.       Почему же тогда отец выбрал слугу, если ему принадлежала императрица? Настоящая императрица, уже не фаворитка, а законная супруга — яростная мать, леди нечеловеческой красоты, безропотная и плодородная жена…       Анастасиус с детства куксился от несправедливости, с которой пришлось столкнуться его матушке. Пусть он и не гордился её поступками.       Из отпертого окна, словно вода из кувшина, в покои вливался бодрящий воздух, брызжа и орошая собой всё вокруг. По плечам и спине Пенелопы, выбивая из неё колкую дрожь, порой метались мурашки. Душой и телом нараспашку, она в перерывах судорожно поправляла вырез на обнажённой груди и, ёжась, откидывала назад волосы. Когда она провернула это ещё раз, Анастасиус смежил челюсти.       Всего на секунду, в повороте, он запечатлел в зеркале её силуэт. Обширная копна завитков, гордость в каждом телодвижении… и тепло, которое вот-вот могло смениться холодом. Во мгле, в свете плохо разожжённого камина, она была до неприличного похожа на его матушку-императрицу: тот же изгиб носа, тот же лоб, круглый и укрытый ровной чёлочкой, как указывала мода в прожитое десятилетие, и такие же непослушные кудри. Точно призрак, она парила в отражении. Вновь живая. Вновь мёртвая.       Анастасиус не впервые смекнул: Пенелопа пробуждала в нём странные эмоции. Она окунала его в прошлое, и он вовсю преисполнялся жалостью к матери. Любовью, которой в его жизни было так мало. Стыдом перед семейным безумием…       Ненавистью.       Только сейчас Пенелопа показалась ему по-настоящему страстной.       Отчего-то он почувствовал, что был обязан как можно скорее сделать для неё что-нибудь. Порадовать её. Или даже отблагодарить.       Подтолкнув её под талию, он дал ей команду встать. Леди замешкалась, но, когда принц начал подниматься, последовала за ним.       В неком смущении она вопросила:       — Мой принц всё же намерен отужинать? — Зазывающе она вильнула к столу. — Еда всегда становится вкуснее в приятной компании.       — Вы полагаете, что можете предложить мне достойную беседу?       — И не только.       — Что ж, я тоже хочу предложить Вам кое-что.       — Драгоценное внимание Вашего Высочества — верх благодати, о какой я могу мечтать, — заюлила Пенелопа, и сахар её языка проник в молву: — О большем я и не прошу…       Её губы, обычно красные, как вино, этим вечером блестели естественной розовинкой. Анастасиус непроизвольно зацепился за их красоту и где-то в закромах своего ума мирно отметил, что так, без маски роковой женщины, она казалась ему намного привлекательнее. Обольстительнее. Пленительнее.       Он счёл необходимым увековечить этот момент.       — Ты и не в праве просить, — сосредоточенный на своих демонах, он опустился до неформального тона. — Но в праве принимать.       В минувшие несколько лет в обществе активно бытовало мнение, словно банальности были подобны смерти — смерти творчества, новаторства и процесса в целом. Анастасиус же предпочитал называть банальность классикой, бессмертной и неукротимой. А потому и подарок он выбрал, исходя из своих вкусов.       Погрузив кулак в карман камзола, он разбудил ману, крепко спящую в жилах. Кровь заклокотала, вскипела и зажурчала, как тысячи беспокойных водопадов… и испарилась. Помещение заволокло специфическим душком. Точно иллюзионист с бездонной шляпой, Анастасиус скоро вытащил из кармана то, чего ещё минуту назад там не было и быть не могло. Магия ведь — чудесная вещь. И также чудесно она позволяла манипулировать законом: императорское положение «О пользе и вреде чар» запрещало чаровать над золотом, однако в тех случаях, когда чародей не имел намерения им расплачиваться, кисти ему отрубать никто не мыслил. Особенно если тем чародеем был первый принц империи.       Аетернитас научил Анастасиуса многим тонкостям, фокусам — тоже. Именно он, будучи старшим наставником и советником, просветил его, как находить подход к женщинам, как выгодно ими пользоваться и как не попадать под их гробящую власть. Аетернитас мало интересовался женщинами и много — наукой, но никогда не отрицал: женщины — главные искатели лазеек. Горничные, поварята, акушерки — неважно, какую роль они занимали; попади верная женщина в руки господина — и все его политические фронты вмиг расчистятся тихо и без привлечения лишнего внимания. Женщина — это ориентир: служанка — неказистый, но юркий и стабильный огонёк в лампаде, мать — яркое сигнальная пламя, жена — путеводная звезда. А любовница…       Анастасиус расправил сотворённое колье.       Любовница, как завещал Аетернитас, соседствовала с женой, с небом. Она была словно маяк.       Аккуратно сложенный ряд гладеньких эллипсоидов засверкал в свете танцующего пламени, посаженного на вглубь извилистого канделябра. Анастасиус поиграл пальцами, и колдовская драгоценность тут же разразилась заразительной мелодией ведовства. Недурно, сделал вывод он. До этого он никогда не тратил свою магию на косметические ухищрения, но даже для первого раза результат вышел более чем достойный. Изначальный план был примитивен и посредственен: рассуждая об оттенках, принц наметил план на изумруды — к чудной радужке Пенелопы, символизирующей её принадлежность к дому Джудит так же, как топазы в императорской семье символизировали кровь О'Бела. Но, поразмыслив, он в завершающую секунду передумал и окунул камни в невинный розовый, к её губам, мокрым и желанным. К топорщащимся соскам утончённого цвета пыльной розы.       Ошарашенная, Пенелопа раскрыла рот.       Сначала — гребень от второго принца, теперь — колье от первого… И достались они не кому попало, а ей, Пенелопе. Пенелопе, графской дочери, не привыкшей получать такие подарки.       Она была леди — не последняя леди, но и не первая. Брошенная на растерзание кровожадному социуму, она старалась одеваться помпезно, роскошно, но не вычурно — со вкусом. Приходилось выкручиваться: знать частные места и задействовать связи. В интеллигенции она, расстаравшаяся, заслуженно прослыла модницей… однако не смогла позволить себе того же, что позволялось герцогским дочерям, с которыми она активно водила дружбу. И пусть дружили те с ней не из-за богатств или статуса, деньги всё равно имели огромное значение. Особенно для тех, у кого их не было.       Пенелопа робко, боясь лишний раз запачкать новую побрякушку, мазнула подушечкой мизинца по золотому корпусу ожерелья. Зажатое в хватке принца, то издевательски заплясало на весу, и тишину тотчас разбавила дивная мелодия заливающихся самоцветов. Пенелопа ахнула. Её позорный адюльтер уже стал приносить плоды, но, что ужасало, угрызения совести внезапно перестали её натуживать.       Глазами пожирая колье, она почувствовала, как её язык насытился ядом. Ложь вырывалась изо рта быстрее, чем она успела сообразить:       — Мой принц переоценивает мою значимость… — обманывала она и себя, и собеседника.       А в уме уже вовсю прокручивала, как явится на следующий бал в фантастической обновке.       Анастасиус расправил плечи.       — Это мне решать, — цыкнул он, а потом добавил чуть суше: — Обернись.       Пресыщенный своим положением, приноровившийся к вечным угодничеству и подхалимству, он терпеть не мог, когда его действия ставили под сомнения. Тем более женщины.       Не сопротивляясь, Пенелопа подставила шею. Длинная и тонкая, та была настолько хрупкой, что её, должно быть, без труда удалось бы переломить одним жёстким прикосновением… Или же, напротив, защитить. Анастасиусу всецело льстило то, что Пенелопа была в его власти: её позиция зависело от него, её жизнь зависела от него, вся её судьба принадлежала ему.       Он был будто император. Будто судья и бог.       В нетерпении он перекинул подарок. Увесистые камушки легли на её точёные ключицы, запав в их углубления, как в родные. Бессознательно Пенелопа тронула украшение, в мандраже ощупывая его основание и страшась лишний раз вдохнуть. Оно покорило её, околдовало. Ничего лучше она раньше не носила.       Застёгивая ожерелье, Анастасиус демонстративно щёлкнул крепежом. Колье звонко брякнуло и растянулось вдоль контура костей. Картина была дописана.       Искушённый итогом своей работы, он развернул гостью, изучающую щедрый дар, к зеркалу. Та в один момент переменилась в лице. Увидела себя, знойную и совращённую дороговизной цацки, она в одночасье впала в забвение — когда ещё она была столь не похожа на себя? Когда ещё выглядела так, как всегда мечтала?.. Не опаскуженная отказом, не угнетённая помолвкой с неугодным женихом, она сбросила с себя оковы и словно ожила: доселе бледные и впалые, щёки окропились алой отрадой, а изгиб губ выдал её истинные чувства, — упоение и по-девчачьи скромную радость. Исступлённо гладя гладкость камней, она совсем позабыла и о своей наготе, и о принце, стоявшем прямо позади неё. Он разделял восхищение. Правда, по немного другой причине…       Спереди в отражении она выглядела ещё сексуальнее, чем сзади.       Самодовольная ухмылка озарила лик Анастасиуса. Под пышными ресницами заплясали дьявольские огни, и весь его облик преобразился. Из гордого принца он в считаное мгновения превратился в обезумевшего хищника.       — Полюбуйся, — напыщенный, он по-звериному надменно зарычал. — Мне не стоит никаких усилий, чтобы возвести тебя на пьедестал.       Очнувшись от грёз, Пенелопа поймала его взор. В благодарном поклоне она опустила голову и, сымитировав невообразимую благодарность, разрешила себе вдоволь отдышаться.       Когда она воротилась в былую позу, её веки заигрывающе сузились.       — Ваш вкус неповторим, мой принц, а доброта непомерна. Вы настоящий вождь. Я вижу, как пылают Ваши топазы, когда Вы распоряжаетесь моей долей. — По-лисьи проницательная, в некотором смысле даже изощрённая в своих методах, она прицелилась. Победа требовала непреклонности, твёрдых черт характера, и Пенелопа ими обладала. Стоило ей тронуть руку Его Высочества, как он тут же поддался и двинулся за ней к зеркалу, в анфас. Тогда она, установив зрительный контакт, запела соловьём: — Вы — мастер, мой принц, а я, как и все подданные, — Ваша глина. Податливая. Несовершенная. Необожжённая. Вы могли не использовать меня или же перевести понапрасну… Но мастер есть мастер… — Бдительная и проворная, она приникла к его груди спиной и, раскинув его локти, разом переняла первенство, утонув в заветных объятиях. Утыкаясь ягодицами ему в пах, она отбросила локоны и, собравшись с духом, почти оголила зону декольте. Она вся разомкнулась. Ощущая мужское естество принца, она также ощущала, что отныне ситуация была под её контролем. — Вы превратили меня в прекрасный керамический кувшин. Вы возродили меня в огне, и я вечно буду гореть для Вас.       Устремив взор в отражение, она словила взгляд принца — и удовлетворилась. Затуманенные, топазы мутнели миг от мига, а Его Высочество, разомлевший не то от вина, не то от ласк, раздувался от самодовольства при каждой последующей фразе Пенелопы. Манипулировать им было легче, чем ребёнком.       Услаждённый, он принял правила игры. Без сомнений потянув кисти ввысь, по мягким бокам и стройной талии партнёрши, по рёбрам — выше и выше, он наконец-то добрался до ниточек на её груди, стиснутых в ряд слабеньких узлов и, не теряя времени, дёрнул за них. Завязки кротко распустились, и ночное платье повисло у Пенелопы на плечах, располовиненное, жалкое и бесполезное. От полной наготы её спасало лишь подаренное украшение. Громоздкое, колье томилось над её сердцем как змея, и эта змея, свернувшись калачиком, покорно отдавала ей холод — и принимала тепло.       Стало душно. Крохотная капелька пота сорвалась с затылка Пенелопы и понеслась по линии позвоночника. Ноздри уже второй раз за вечер забило малознакомым запахом — то ли чернослива, то ли инжира, — ровно некто откупорил скляночку с едким парфюмом, и всё живое враз заразилось благоуханием.       Магия, осознала Пенелопа. Магия, которая камнем преткновения врезалась между двумя братьями — между двумя принцами, рождёнными от императора, подобно лучам от солнца… А когда лучи ломало препятствие, их заслоняла тьма. Наступал час затмения.       Затмение поглотило и Пенелопу.       — Закрой глаза.       Принц будто прочёл её мысли.       Большим пальцем он изнежил чёткую дугу её подбородка, дрожащую в спазме глотку и, юркнув в ложбинку чуть ниже, свободной рукой скинул ночнушку. Бархатистые ткани скользнули по её белым рукам и, полоснув по коленям в спонтанном падении, распластались по полу. В которых раз за вечер Пенелопу обдало мурашками.       Борясь со странным отторжением внутри, она повиновалась:       — Как прикажите, Ваше Высочество.       Слух резануло чарующим стрекотанием. Макушку опалило жаром, но Пенелопа не могла знать наверняка: колдовство то было или дыхание её господина.       Она оробела. Что он был намерен делать? Использовать её как подопытную крысу?..       Встревоженная, она с силой вдавила ногти в ладони.       От дворца до поместья, от поместья до города, от города до деревни простор бороздила молва о втором принце — чудовищная, жестокая и леденящвя душу. Одни из словоблудов, наиболее глупые, повествовали о том, что в подвале он держал рабов, и сам император потакал его тайным пристрастиям. Иные же ручались, будто он нарушал закон — и под покровами ночи занимался нелегальными экспериментами над чёрной магией, чтобы раз и навсегда превзойти брата и оказаться на вершине. Пенелопа, внимая и тем, и другим, убеждала себя: «Ну и пусть». Она не станет осуждать Его Высочество, а также не станет противиться. Если так она сможет остаться подле него, подле достойного мужчины, то она будет рада побыть для него полезной.       Прежде не знавшая ни боли, ни страданий, она, сцепив зубы, приготовилась к худшему. Что её ждало? Уколы? Горькие зелья? Может, испытания морозом?.. В обществе то там, то здесь судачили: чародеи творили извращения исключительно при особых температурах; якобы самые низкие из них стимулировали человеческое тело, и это делало его податливым для ведовской природы… Пенелопа сама не владела волшебством, но не раз её уверяли: её человеческая энергетика, мана, текущая по венам вместе с её кровью, благоприятно откликалась на колдовство. Гадалки клялись: в её силах было родить могущественного мага, доблестного слугу империи, а потому ей стоило подойти к выбору супруга до предела осознанно…       Так она и поступила. Ответственность поразила её божьей карой, и теперь Пенелопа нисколько не гнушалась пожертвовать своей плотью на благо принца — и на то будущее, которое он мог ей подарить.       Тепло понемногу иссякло. Инородный треск стих так скоро, что могло почудиться, ровно его никогда и не было. Пенелопа незаметно сжалась, предвкушая напасти. «Вот-вот, — настраивалась она. — Вот-вот…»       Однако напасти не последовало.       Взявшаяся из ниоткуда, неизведанная стынь лизнула её распалённую кожу. По косточкам прокатилась очередная росинка — на этот раз вовсе не солёная, — и все страдания иссякли раньше, чем успели наступить.       Встрепенувшись, Пенелопа распахнула веки.       Всё та же комната, всё тот же мужчина… Ад не разверзся перед ней, черти не выползли наружу. Все её тревоги родились из фантазии, и принц в них был не главный злодей, а бедный лицедей-подневольник, на которого она эгоистично нацепила чужую роль. Потому реальность, вполне себе очевидная, поспешила устыдить её за злые умыслы. Вернувшись в явь, Пенелопа не столкнулась ни с чем жутким — ни с чем из того, что представляла: не было ни красной кочерги, пламенеющей в темноте, как посох Дьявола, ни ужасающих шприцов длинною в локоть… Разморенный, принц лишь лениво ворочал меж пальцев неприметные кубик, и тот, запертый в его кулаке, беззвучно плакал. Роняя зябкие слёзы Пенелопе на плечи и пробуждая в ней сладкий озноб, прозрачная льдинка поблёскивала, когда камин выплёвывал тлеющие искорки, и те пролетали мимо.       Леди опешила.       — Лёд? — она проморгалась. — До чего же Вы удивительный человек, мой принц.       Для южной Обелии лёд был недостижимой роскошью. Похвастаться им могли только те, в чьём подчинении денно и нощно трудились благородные маги. Природного снега обычным жителям встречать практически не доводилось, а тот, что производился под чарами, аристократы усердно утаивали в пещерах; эти пещеры, ёмкие и узкие, маги осыпали вьюгами-бурями, и посещать их без надсмотра было запрещено. Если же верить поварятам, там также хранили и некоторые продукты. Для императорской семьи, например, лёд так преподносили перед сном ночь через ночь, для профилактики от болезней, так что ничего немыслимого в его появлении, в принципе, не было… Но Пенелопу всё же да настораживало: как эта милая долька, редеющая с каждой секундой, сумела столько времени пролежать на столе и не расплавиться… Разве такое было возможно?       Вот она, магия, догадалась она.       Пенелопа опять обратилась к зеркалу. По лицу принца сложно было прочитать эмоции — отчётливые и острые, но точно бы ненастоящие, они застыли, словно у мертвеца, и каждая его черта выступала из-под кожи, как из-под чистого савана. Как если бы ни одна из них ему не принадлежала.

Кому же тогда?

      — Подними голову, — не теряя маски, скомандовал он. Пенелопе померещилось, что в его радужке мелькнули чужеродные оттенки граната.       Она послушалась.       Лёд припал к её гортани. С подачи принца он кинулся ниже, мелея и дробнея, и, миновав ветку ключиц, зимней лаской отпечатался над её сердцем. Приземлившись левее, — там, где отчётливо раздавалась участившаяся пульсация, — он внезапно замер. Целуя её родинки и дрожа там, где дрожала она, кубик утренней свежестью поил Пенелопу, как из святой чаши, и она вдоволь смаковала дарованную им бодрость, пока не отпустила контроль.       Минуло всего мгновение, — и студёные капли прильнули к её затвердевшему соску.       Пенелопа резко вдохнула, когда её мышцы окаменели. Об изощрённых искусствах удовлетворения она знавала не понаслышке — даже читала пару книг на эту тему, — но никогда не задумывалась о том, что и принц мог увлекаться подобным. Сколько его знала, она всегда предполагала, что Его Высочество относился к колдовству отвлечённо — с любопытством изучал сильные и слабые его стороны, постигал нюансы… но не впускал в своё сердце без остатка. Ей было любо верить, что для себя он искал и другие опорные точки, раз уж магия столь явно повлияла на его семью и на его политическую жизнь. Прежде магия искушала его, магия оскорбляла его, магия предавала его. Однако он, видимо, снова и снова прощал её, раз ничуть не собирался отказываться — даже напротив. Пенелопа лишь надеялась, что эксперименты не сведут его однажды с ума. Окончательно.       Холод обволок весь её ореол, и она тихо всхлипнула. Расстегнув пушистый веер, который до сих пор не выпустила из хватки, она прикрыла пылающее лицо, отгородилась от всего мира и, казалось бы, была спасена… но принц грубо отнял его, её щит, выбросил в дальний угол, и тот захлопнулся, как мышеловка.       — Ваше Высочество… — беззвучно забормотала она.       И замолкла.       Он стиснул её шею. Некрепко — так, чтобы и не навредить, но так, чтобы доказать своё превосходство. Придушенная, Пенелопа вкогтилась в его локоть с животным буйством, заколотилась и обессилила. Под гландами разлился жар застоявшегося дыхания. Вздувшиеся лёгкие заныли… Но это нельзя было назвать болью: идеальный пек гармонировал с идеальной прохладой.       Чуть не добравшись до пупка, ледок благополучно растаял. Спёртый воздух в покоях беленился и мучил, давил, выжимал со лба градины пота. Нестерпимо тяжело было полнить грудь кислородом… Но ещё тяжелее — оторваться от манящего изображения в зеркале.       Когда живительная струйка стекла к её лону, когда оковы пали с её шеи, Пенелопа на ватных ногах повернулась к принцу.       Она была готова. Он — тоже.       — Позвольте мне сделать Ваше Высочество счастливым, — насилу напрягая голос, она зазвучала низко — пряно, завлекающе и соблазняюще.       Его Высочество насмешливо выгнул бровь.       — Ты смеешь полагать, что сумеешь осчастливить меня?       Пенелопа ухмыльнулась на манер ему.       — Я не полагаю, мой принц… — опустив тон до шёпота, она зазывно промурлыкала: — Я уверена.       — И как же ты это сделаешь?       Пенелопа вогрузила руки поверх его брюк. Пробежавшись по кайме узорчатого ремня, она смело поддела его, и тот с согласием загремел.       Принц наблюдал за ней с ястребиной алчбой. Наблюдал — и нисколько не препятствовал.       Не препятствовал и тогда, когда она, стягивая с него брюки, пала на колени.       — Я заставлю Ваше Высочество забыть о дурном. Со мной вокруг Вас будет лишь благо, удовольствие… и поднебесное наслаждение. Вы сполна погрузитесь в меня, растворитесь в моей ласке, в моей преданности, в моей любви…       Бережно и боязливо она взяла его член. Руки непокладисто дрожали — раньше у неё не имелось такого опыта: среди порядочных леди разного рода раскрепощённость презиралась. Век истинных леди вообще был скучен: им запрещалось блаженствовать, запрещалось тешить свои желания, запрещалось грезить о низменном. Им было разрешено заниматься разве что любовью. Но как много женщин выходили замуж по любви?.. Так несчастные и жили: исполняли свой долг в темноте и сразу же одевались за шторкой. Пенелопа не желала для себя подобной участи.       В последний раз перед тем, как приступить к осуществлению плана, она, совершенно голая и незащищённая, кинула взор ввысь. И Анастасиус его словил.       Искусительная и аппетитная, она извивалась, как дрессированная змея. Её плечи расправлялись, точно капюшон кобры, сквозь зубы пробивались стоны-шипение, а когда до её ушей доносилась мелодия заклинателя, она вся трепетала и преклонялась. «Чертовка знает, как обольстить мужчину», — скалился принц, и его плотоядная сущность враз множилась стократ. Он перебрал её пряди цвета томлёной корицы, и всякий раз, когда они цеплялись за его перстни, наматывал их вокруг пальцев, а потом следил за тем, как девушка невзначай сводила брови, как дёргалась жёстче нужного.       Убеждённый в том, что последнее слово всенепременно должно было остаться за ним, он подливал масло в огонь:       — Только и всего?       — Нет… А потом… — Пенелопа запыхалась. — А потом я сделаю для Вас то, чего не смогла ни одна женщина.       Растоптав свою гордость в пыль, она вобрала эрегированный пенис в рот. Её горячие губы сомкнулись поверх, и она качнулась, значительно заглатывая плоть и вновь отводя голову назад. Гладкая кожа скользнула по её языку, по гландам, касаясь самых дальних краёв её горла и заполняя полость целиком. У уголков глаз от непривычки выступили слёзы. Пенелопа почувствовала, как к щекам и ко лбу прилила кровь, а под смоченными ресницами расплескались мыльные разводы. Соображения напросились сами собой: она перестаралась. Страшное отвержение обволокло её — она хватилась глубже, чем умела, глубже, чем могла допустить, и это едва не погубило её. У связок поселился пагубный кашель, рефлексы взяли своё и потребовали незамедлительно остановиться, но она не послушалась. Пенелопа зажмурилась, отсчитывая секунды, как учили в книге. Одна, две, три… Но не больше. Больше — было нельзя. Каждая заминка могла стоить ей реноме обольстительницы, а в её планы входило вызвать у принца удовольствие, но никак не смех.       Успокоив раздражение под рёбрами и исподволь переключившись на дыхание через нос, она по инерции повторила. Осторожно, чтобы не задеть нежную оболочку зубами, она двигалась ровно и бесперебойно, но от неумения то и дело кривила, — толстый и мягкий, член утыкался ей в щёки. Понемногу она приспособилась и, подобрав для себя удобный темп, перестала пересиливать свой организм. Напрасно она боялась оплошать: тело само подсказало ей, как было правильно.       В тайне Пенелопа невероятно возгордилась собой — возгордилась тем, что столкнулась с трудностями, но начатого не прервала.       Она получила ещё один козырь в рукав. Красота, таинственность и острый ум не были единственными вещами, которые помогали женщинам на пути к власти. Опыт в постели решал — любая леди, вознамерившаяся взобраться на самый пик, знала об этом и не скрывала. Однако было и нечто, что гарантировало едва ли не неоспоримый успех…       Туз.       И Пенелопа бесповоротно на него нацелилась.       Добираясь ровно до середины пениса, она старательно проводила по выраженному рельефу вен. Оттопыренный конец порой цеплял её верхнюю губу, и она, позволяя ему задевать её нёбо, плавно слизывала соль, ползущую вниз по ряби сосудов; после она томно поднимала взгляд на принца. Тот, действительно увлечённый происходящим, не обращал на её заигрывания никакого внимания.       А ей это было и не нужно.       От одной мысли о том, что она творила, её нутро сочилось от неги и миг от мига распухало, как чувственные девичьи губы иной раз распухали от страстных поцелуев. Словно спящая лилия, Пенелопа вдруг расцвела. Её ум, её сердце, её чрево, готовое впервые зачать, насытились вожделением, — и рассудок отдал поводья инстинктам.       Его Высочество крепче ухватился за её волосы и, увеличив ход, агрессивно насадил на себя.       Вышло грубо, но она вытерпела и это.       Уверенно, будто делала это уже тысячи раз, она подалась вперёд. Слюна громко чавкнула, когда она сделала ещё пару уклонов, и покои забило совсем уж непристойными звуками. Принц ослабил кулак. Пенелопа, пресёкшая его сигнал, напоследок напрягла уголки рта — плотным обручем обнимая его плоть, с истомлённым горловым стоном соскочила прочь с налившегося пениса. И перевела дух.       Принц заправил локон ей за ухо.       — Хорошо, — практически неразборчиво, на выдохе, изрёк он. — Очень хорошо.       Пятернёй он покровительственно погладил её по голове, ненамеренно ероша кудри на затылке и возвращаясь обратно, к вискам. В каждом его жесте сквозили снисходительность и всевластие.       Освободившаяся, Пенелопа стёрла с губ вязкость и, в конце концов, поймав его взор, поклялась:       — Я сделаю всё, что возжелает мой принц.       — Прямо-таки всё? — в лёгком бреду, но в своей привычной игривой манере Его Высочество хмыкнул.       — Всё. Я отдам Вашему Высочество всё: мою красоту, мою молодость, мои разум и моё тело.       Тот притворно огрызнулся:       — Какая мелочь. Ты не можешь предложить мне ничего интересного.       — О нет, это не так.       Стоя на коленях и ощущая, как от ног ушла кровь, Пенелопа уже не боролась ни с болью, ни со страхом. Тысячи иголок поочерёдно втыкались её в пятки, но она не торопилась и не медлила — выжидала. Несокрушимая вера в собственное превосходство всё жаднее и жаднее пожирало её изнутри. И в итоге она не выдержала.       Поравнявшись с принцем, Пенелопа выгнулась в спине и, прильнув к его груди, зашептала ему в губы:       — Я подарю Вам сына, мой принц. Наследника с самым явным даром. Я рожу Вам сильного и стойкого мальчика, ведь все знают… — она сощурилась. — Сыновья обычно берут более от матери.       Повисло молчание. Но вовсе не неловкое, как могло померещиться, а напряжённое. Грозное и кровожадное.       Это было молчание-размышление. Молчание-вклад в будущее.       В победу.       Без позора Анастасиус принял поражение. Подарив последнее слово Пенелопе, он проиграл в их маленькой войне, но победил в глобальной. В войне за господство. И это было куда важнее.       Внемля её обещанию, он оживился. Крайне довольная гримаса, которой Пенелопа никогда не встречала прежде, въелась в его физиономию, как чернила в чародейский пергамент. И когда Его Высочество пригласил её в спальню, Пенелопа смиренно дозволила ему делать с ней всё, о чём он только мог помыслить.       За огромным балдахином до самого рассвета вершились дела телесные — дела духовные и политические. Анастасиус наложил на свою новую любовницу не один отпечаток и перепробовал не одну розгу из ротанга, привезённого из-за морей и океанов.       — Я хочу слышать тебя — приказывал он, и та повиновалась. Но после он тут же менял своё мнение и велел иное: — Молчи.       И она вновь теряла голос.       Сегодня она, что было ей несвойственно, не отсвечивала. Словно безропотная слуга, она внимала каждому его вздоху и мирилась, терзалась — сдавалась…       Сколько себя помнила, она никогда не соглашалась ни с кем: матери, которую считала слабой, с детства перечила, а наказам отца, может, и кивала, но, когда время доходило до дела, поступала наоборот, по-своему, по-правильному. До самого расцвета она бунтовала, как мятежный ребёнок… Однако эта эра миновала.       Пенелопа с натугой отметила: удивительно, но почему-то ей было приятно, наконец, подчиниться кому-то. Приятно бросить сопротивляться. Приятно занять положенное ей место.       Когда Его Высочество в последний раз толкнулся в неё и замер, она испытала долгожданное облегчение. Всё было позади. Всё было кончено.       Тепло семени принца наполнило её лоно, и весь последующий вечер Пенелопа в исступленном удовлетворении щупала свой живот в надежде на то, что оно в ней приживётся. Ведь тогда произойдёт то, о чём она столь долго мечтала. Настанет её час.       Час Джудит.