У Дженнет не осталось сил.
— Однажды ты вырастешь, дорогая, — уверяла её тётушка. — Вырастешь и вернёшься домой. Так ведь бывает, что птенец возвращается в гнездо, из которого выпал.
Она словно жила в особом мире — в мире, куда Дженнет, пленнице своей крови, не было ходу. Яркая и неповторимая, она носила красивые наряды и мастерила на голове такие высокие причёски, что порой все опасались, как бы она не зацепила макушкой верх дверного проёма. Сама по себе далеко не низенькая, она добавляла себе сантиметров ещё и эпатажными шляпкам — с кружевами, с перьями, с объёмными зверушками, вьющимися в танце на твёрдой тулье. Когда она пребывала в хорошем расположении духа, то позволяла Дженнет примерять все её многочисленные детали гардероба и даже могла пообещать, что к следующему своему приезду обязательно приобретёт для неё, племянницы, нечто подходящее. Обещания обычно она не выполняла. Дженнет, однако, по тому больно не горевала. Со шляпами или без, тётушка неизменно приезжала с гостинцами: с платьицами, ленточками, колечками или узенькими ожерельями — на детскую шею; всё она выбирала на свой вкус, и каждый раз её причудливые дары были для заскучавшего ребёнка отрадой из-за их красочности и затейливости. В люди маленькую принцессу всё равно никто выводить не собирался, поэтому своеобразному баловству дом Альфиусов не препятствовал — разве что герцог иной раз мог посетовать, что леди Розалия рисковала привить их подопечной дурной вкус… Но леди Розалии, в сущности, не было до его бубнежа совершенно никакого дела.
Если же не одежду, то она привозила игрушки да книги-сказки, чему Дженнет радоваться не спешила: читать она не любила, а Иезекииль, становясь старше, всё реже и реже соглашался играть с ней в куклы. Но даже так, несмотря на все неурядицы, дни с тётушкой были для неё незабываемыми. Со временем она даже научилась заранее отличать, что к их поместью приближалась именно леди Розалия, по тому, как грохотал экипаж: сундуки вечно лязгали так, что казалось, точно из них вот-вот повылетают все её цацки.
Дженнет встречала её, висла на её локте, как деревенщина, а потом тащила к себе в покои — и там они долго говорили, говорили, говорили… Тётушка доносила ей последние вести об успехах принцессы Атанасии и вскользь намекала на то, как благосклонна была судьба к ней, Дженнет, раз одарила её лаской О’Бела и позволила родиться от ветки столь величественного существа…
— Мы вернёмся, Дженнет.
Ты вернёшься домой, — широко раскрыв глаза, вещала она, ровно заворожённая, и её голос то и дело срывался на сип. — И тогда вся Обелия падёт пред тобой, моя принцесса. Первая принцесса. Первая и единственная…
Дженнет слушала её. Затаив дыхание, внимала каждому её слову, и ни разу её голову не посещала мысль, что сказанное тётей может не быть правдой.
Знала бы только тётя, что к тому времени, когда Дженнет расправит крылья, возвращаться им будет некуда. Леди Розалия давно будет спать в своём гробу, Дженнет же преподнесёт милой сестрице яд из своих рук, а император погрязнет в горе, склонившись над постелью дочери. Прелестный сказочный мирок развалится на осколки, подобно витражу, в который бросил камень ехидный хулиган.
Дженнет было больно представлять Его Величество таким — убитым, скорбным и бессильным. Но ещё больнее было осознавать, что Атанасия, её дорогая Атанасия, её лучшая подруга и сестра, находилась на смертном одре. И никто не мог утверждать: поправится она хоть когда-нибудь или же нет.
— За что? За что? За что? — шептала Дженнет, сгорбившись над священным писанием.
За что её так наказали боги? За что О'Бел был к ней столь несправедлив? За что небеса отнимали у неё всё каждый раз, когда ей только начинало чудиться, что она подобралась к цели?
По расписным страницам прокатывались невидимые порывы. Дженнет, окоченевшая от долгого бездвижия, чувствовала их костяшками. Сцепив руки в замок, она взирала вверх, на своего идола, на бога и творца. Золотой крест, у краёв которого гордо распахивался веер орлиных перьев, назидательно сверкал в лучах нежного утреннего солнца, и в каждом его отблеске Дженнет слышала звонкую пощёчину.
— За эгоизм! — громыхал возглас О'Бела у неё в ушах. Скулы жгло, будто на них отпечатывалось клеймо позора. — За своекорыстие! За безразличие!..
И Дженнет, глотая его презрение, словно ржавую булавку, давилась слезами по собственному счастью, безвозвратно ушедшему.
Потерянному навеки.
Когда она разомкнула глаза, было уже темно. С расставленных по углам канделябров шипели подпалённые фитильки свеч, и всё вокруг полнилось запахом топлёного воска. Кто их зажёг и когда, Дженнет не знала. Возвратившись с молитвы, она, напрочь разбитая, отдалась дневной полудрёме и тотчас лишилась ясности ума. Сны, верно, промучали её до самого вечера, и она ничего не смогла им противопоставить — страдалица, жертва, добыча.
Ей снилось поле. Красочное, нерукотворное, налитое жизнью и свободой, — такое, какого не встретишь в жизни, какое возможно узреть лишь под властью грёз. Всё в нём было чудесно: волнами гнулись сочные ромашки, из-под тумана стеснения пробирались романтичные васильки, незабудки и ещё сотни, если не тысячи, видов цветов, названия которых Дженнет никогда не произносила. Каждый из них приветствовал её благородным поклоном, каждый из них благоговел и смущался.
Где-то вдали, под самым солнцем, мир сновидений, блажи и дурмана разбросал столик, стулья и навес, романтично прячущий те от зноя. «Чаепитие без гостей, — подумалось тогда Дженнет. — Какое печальное чаепитие». И она, сыскав тропинку, побрела к нарядному месту, дабы стать первым,
почётным, гостем. На смену весу быстро пришла лёгкость. Инфернальная свобода, граничащая с беспечностью, с пустотой, билась за право возглавить царство сновидений. Когда Дженнет наступала на щебёнку, та оборачивалась плаксивой льдиной и всё крылась трещинами, плавилась — исчезала, стоило ноге покинуть её площадь. Пути назад нет, читала в этом образе Дженнет, но шагать вперёд не прекращала. Она щипала себя за бёдра, призывая проснуться, умоляя мир унести её обратно домой, но кровь приливала к ужаленным местам и тут же рассыпалась, ровно снег. Неведомый дух звал в самую глубь золотой клетки, и Дженнет вновь ему потворствовала. Ветер приносил на своих волнах загробный шёпот: «Реальность — боль, реальность — грех…» — и грёзы постепенно переставали казаться грёзами.
Скоро понравилось в этом поле — в нём не было боли, в нём не было крови…
В нём была Атанасия.
Госпожа, владыка,
принцесса — здоровая, пышущая весельем и с задором попивающая чаёк, именно Атанасия распоряжалась чаепитием без гостей. Порожние кресла вместо гостей, холод на бортиках чашек вместо тысячи капелек испарины, дутые томики учебников вместо разговоров с подругами… Живая, но абсолютно мёртвая, она сидела с несуществующей компанией, и чаепитие было не дружеским бранчем, а одиноким завтраком, запоздалым и скучным… безжизненным, как принцесса.
Настоящая принцесса — где-то там, во дворце, бессознательная и бессильная.
Праздник смерти, ужаснулась Дженнет, наблюдая за сестрой. Над её макушкой кружили мёртвые вороны, но она, уткнувшись в книгу, совсем их не замечала, будто для неё они были чем-то столь же приемлемым, как новые платья — для леди, как тоска по семье — для Дженнет.
Ветер вдруг пропал. Пропало солнце, пропали все точки природной необузданности. Мир умер, и грёзы вытеснили стан Имперского города. Трава более не жалась к земле, юбки не трепало у лодыжек, а волосы мирно лежали за ушами. Краски действительности высохли — сон кончил претворяться явью.
Дженнет замерла, когда крайняя льдинка обросла сколами. Занеся ступню, она приготовилась наступить на новую плитку… Однако новой так и не появилось. Старые усеяло паутинкой.
— Принцесса? — Дженнет подала голос.
Она не шевелилась: не занимала места за столом, не сходила со своей льдины, не пятилась. Она ждала указаний. Сновидение принадлежало ей, но она не принадлежала ему, — и оно вынуждало её сохранять спокойствие, подчиняться, уступать. Дженнет привыкла уступать.
Её Высочество опустила том, который, видимо, уже дочитывала — закладка торчала практически у конца, на стыке последних страничек, и принцесса с трепетом ту поддерживала, чтобы не сбиться, не потерять строки. Немного она помолчала, но потом, точно оценив происходящее, всё же спросила:
— Леди Дженнет?
— Да, принцесса.
Она нахмурилась.
— Добрый день. Не ожидала Вас здесь встретить. Что Вас сюда привело?
Дженнет прикусила губу.
Злится, решила она, но виду не подала. Быть может, она и сама бы злилась, коль прервали б её в самый разгар спектакля: она питала такую же страсть к театрам, какую принцесса питала к книгам, а потому невольно пристыдила себя за наглость. Что, если сестра планировала провести этот день в вымышленных героев, но вовсе не людей?..
Она сглотнула.
— Извините, что отвлекаю. Я не хотела мешать Вам, — вцепившись в складки подола, она нервно перебрала их и, не найдя объяснений, простодушно разоткровенничалась: — Раньше Вы часто приглашали меня на чаепития. Я бы хотела посещать их чаще…
Повисла неловкая пауза.
Дженнет не надеялась на понимание: принцесса знать не знала, каково это было — изнывать от одиночества и вгрызаться в каждую ничтожную соломинку, которая могла хотя бы на миг окунуть её в общество… У любимой дочери императора, находящейся в милости у всего народа Обелии, этих несчастных чаепитий, вероятно, проводилось уже сотня и наверняка ещё столько же планировалось. Так о чём ей было тревожиться? Дженнет не винила её за это — не могла винить. Но поведать о своих чувствах считала важным.
— Я скучаю по Вам, принцесса… — призналась она. В памяти неожиданно вспыхнули сцены, которые она отчаянно мечтала забыть. Они отравили её разум, заполонили её горло и против её воли извернулись, отскакивая от зубов: — Мне жаль, что я пришла на тот бал. Мне жаль, что я злоупотребила любовью, которой не заслуживала. Мне жаль, что Вы теперь столь одиноки…
Запыхавшись, она потеряла нить того, что так резко выплеснула из себя. Обрывки фраз ещё некоторое время срывались с её языка, но впредь никогда не заканчивались:
— Мне жаль, мне жаль… — словно в бреду, повторяла она, пока гланды не ссохлись, а связки не заныли, насилу склоняя её к тишине.
Смахивая слёзы с ресниц, она захныкала, как ребёнок.
Боги даровали ей любовь, которой у неё прежде не было. Любовь, о которой она исступленно молила их со дня своего рождения… Они услышали ей, они расщедрились — они смилостивились и дали ей, безмолвной рабе, шанс оправдать их доверие. Она не оправдывала его. Она воспользовалась их могуществом, она приняла его как должное, она требовала всё больше, больше, больше… Пока жадность не обернулась против неё самой.
В тот вечер Дженнет ликовала, упивалась всеобщим вниманием — она обогатилась друзьями, поклонниками и почитателями… И лишилась сестры. Такой урок ей преподал О’Бел.
Ах если б она могла вернуть всё как было… Если б могла обратить время вспять…
Принцесса долго не отвечала ей. Дженнет не смотрела на неё — уткнувшись в пол, она тёрла опухшие веки так злостно, что чёткость никак не желала возвращаться к её зрению. Это продолжалось до тех пор, пока слух не резанул острым скрипом.
Принцесса отодвинулась, шебурша плохо закреплённой сидушкой.
— Это мне жаль, Дженнет, — вздохнула она. — Боюсь, сегодняшнее чаепитие ты посетить не сможешь.
Дженнет отшатнулась. Льдина глухо хрустнула прямо у неё под пяткой, напоминая: ничто не вечно. Если она была намерена обсудить что-то с принцессой, ей стоило поторопиться.
— Почему… — затараторила Дженнет. — Принцесса, умоляю… Я не хотела обижать Вас.
— Во мне говорит не обида, моя милая Дженнет, — Её Высочество грустно улыбнулась. — Всему своё время. Ступай, мы обязательно ещё встретимся — туда, куда ты так рвёшься попасть, сейчас тебе дороги нет. Живи и наслаждайся тем, что другим более не дано, — она захлопнула книгу. Закладка забрыкалась, но не выпала из переплёта. — А теперь прошу меня извинить. Меня ждёт матушка.
Принцесса поднялась. Её кудри вмиг растеклись по плечам и, когда она порывисто перекинула их за спину при повороте, сверкнули в свете ненастоящего солнца.
Дженнет закашлялась.
— Нет!.. Принцесса, постойте! — закричала она, порываясь броситься вслед за сестрой. — Принцесса!
Льдина не пускала её дальше — всё трещала, бряцала а и рокотала, принуждая не сходить с места. Тогда Дженнет прищурилась, впившись в удаляющийся силуэт принцессы.
У пологого края поляны — ровно там, куда она направлялась, — танцевала женщина. Невысокая и длинноволосая, предельно похожая на принцессу, она кружилась и одновременно вертела в руках аккуратный букет, собранный из полевых цветов. Периодически останавливаясь, она мерно подзывала Её Высочество к себе. Их золотые волосы, подбрасываемые воздухом в такт пляске, синхронно двигались на ветру, и всё это было похоже на сказку — мать и дочь, нежность природы, покой и умиротворение…
Дженнет непроизвольно залюбовалась.
«Может, так будет лучше?» — рассуждала она. Может, матери с самого начала стоило забрать принцессу с собой? Забрать туда, где ей им обеим было бы уютно, — в поле, на воле, вне семейных драм и политических распрей. Неспроста же тётушка не раз напоминала Дженнет: она была принцесса. Первая принцесса. Первая и единственная. Принцесса Атанасия же носила свой титул нелегитимно, как выражалась леди Розалия, ведь, на самом деле, всегда была Второй — и по счёту, и по чистоте крови. «Дочери простолюдинки стоило отдать душу вместе с матерью и не пачкать родословную», — убеждала Дженнет тётя, но Дженнет никогда не соглашалась с её радикальными методами решения проблемы… Никогда не соглашалась, но теперь, оценив, как прекрасны были эти двое, внезапно согласилась.
Два солнца, два лебедя — две девушки, которые были слишком хороши для этого мира… а потому он их поглотил.
Пусть будет так, думала Дженнет. Что ни делается, всё — к лучшему, ведь так? Пусть тогда принцесса отдыхает здесь, с матерью. Пусть читает книжки, собирает цветы и танцует… Пусть будет счастлива
здесь.
А Дженнет, наконец, обретёт своё счастье — то, которое было даровано
ей судьбой. То, которое у неё несправедливо украли.
Стоило ей прийти к выводу, как поляна тотчас исчезла.
Принцесса Атанасия скрылась за горизонтом, а льдинка, пустив самый опасный излом по своему основанию, уронила Дженнет в небытие. Реальность приняла её в свои объятия.
Она с трудом поднялась с постели.
Поля уже не было, но был затхлый дух, какой по обычаю затягивал её спальню к ночи, а также платья, раскиданные по дивану в момент выбора. Их так никто и не убрал, поскольку дядюшка Роджер сократил персонал в прошлом месяце, и новую служанку к Дженнет ещё не приставили. Она по этому поводу мало переживала — из оставшихся кто-то да находился, чтобы помочь ей нарядиться, но ухаживать за её покоями стали вдвое реже. На столе пестрели рассыпанные серёжки-пусеты, тоненькие колечки и ленточки, которые она уже приучилась подбирать себе самостоятельно. Там же в беспорядке дрожали исписанные листы бумаги и чернила, пролитые на один из лучших конвертов, — в минуту прилива энергии она всё же решилась прислать от своего имени письмо во дворец. Но так и не довела дела до конца.
Дженнет чувствовала себя нищенкой — слабой, безвольной и бесполезной.
Она кое-как отогнала от себя зов нагретого ложа и, придвинувшись к краю, свесила ноги. По ним, от бёдер, минуя колени и доставая до самых пят, метнулся колкий спазм. Когда она встала, лоб пронзило громким звоном — настолько ярким и раздражающим, что Дженнет даже померещилось: вот-вот её черепушка точно лопнет, разлетится на мельчайшие осколки… и её жизненный путь, ещё не успев толком начаться, быстро закончится.
Она прогулялась по комнате. От кровати — к тумбе, от тумбы — к столику, от столика — к окну… Улицу уже давно окутала беспросветная мгла. Ни единого отблеска ныне не проникало внутрь помещения, и Дженнет смело задёрнула шторы.
Справившись, она пальчиком помассировала пульсирующий висок, отводя растрепавшиеся прядки назад.
— Вы проснулись?
Дженнет ахнула. Тело понеслось в оборот раньше, чем она успела сообразить, и вскоре её взор резанул по длинной тени, застрявшей в проходе, — страшной, мрачной и отталкивающей.
Кто к ней явился? Что ему было от неё нужно?..
Задохнувшись от страха, Дженнет протёрла глаза и взглянула ещё разок. У дверей стоял виконт Петтерсон — и вовсе никакая не тень, тем более страшная.
— Простите… — поёжилась она, стыдясь собственной фантазии. — Я не слышала, как Вы вошли.
Виконт выгнул бровь.
— Я напугал Вас? Прошу прощения.
— Что Вы! Это ведь я не оказала Вам должного гостеприимства. Проходите, — приблизившись, она впустила его, затворяя дверь.
Коридор на прощание дыхнул на неё холодом грядущей ночи. Таких холодных ночей Дженнет не встречала со смерти леди Розалии.
Виконт неторопливо миновал проход. Он никогда не бывал здесь прежде, но, безразличный, озираться не стал — быт Дженнет, верно, совсем его не интересовал.
Не сомневаясь в том, что она внимала каждому его слову, он расправил свои сети:
— Гостеприимство — последнее, о чём будет волноваться человек в Вашем положении. Я не осуждаю Вас. Никто не осуждает, поверьте. Сколько страданий Вам довелось перенести, лишь одному Богу известно, — когда хозяйка спальни обернулась, он прошёлся вперёд. Пол, веками не знавший ремонта, застонал под его весом, разбавляя тишину надрывным дребезжанием. — Одно несчастье за другим…
— Пожалуйста, не беспокойтесь за меня… — взмолилась она. Чужая жалость снова пробудила в ней эгоистичную печаль.
Виконт смягчился как никогда.
Он тронул её локоток и, учуяв дрожь, успокаивающе погладил. Рифлёные тесёмки, умело вбитые в швы на рукавах её платья, то и дело обвивались вокруг его фаланг, словно гипнотизированные змеи, и с каждым его прикосновением мурашки всё чаще дыбились на её коже. Дженнет невзначай сторонилась, но отталкивать его не решалась.
Виконт подал голос нескоро:
— Если бы чувства были подвластны нам, то люди, боюсь, уже бы привели этот мир к хаосу.
Он вещал медленно, даже, вероятно, томно, будто стараясь донести до собеседницы некую истину, которую та ещё не могла постичь в силу своего возраста.
Тогда Дженнет честно призналась:
— Я не понимаю…
— Я сочувствую Вам не из вежливости, леди Маргарита, если Вам так показалось. Мне
искренне жаль, что Вас постигло несчастье. Матушка, тётушка, теперь — сестра… Примите мои соболезнования.
Он умолк, и только после этого она уловила его мысль. Он уже похоронил принцессу, ахнула она. Вот почему он был с ней столь нежен.
— Не говорите так… — оседая на кровать, она поджала губы. Матрас потянуло к земле, к самому дну, и туда же ринулось её самообладание. Душа в себе боль, Дженнет, верующая в свою правоту, прохрипела: — Принцесса поправится.
Но рассудок велел слушать не себя — виконта. И она слушала.
— Вы не можете знать наверняка, Из дворца нет вестей. Они неспроста скрывают новости о состоянии принцессы. Это может означать лишь одно.
Впитывая в себя его горькие речи, точно губка, Дженнет теряла связь с реальностью. Кошмар, поразивший её во время сна, всё больше походил на видение — предупреждение, — нежели на шутку разума.
Она ущипнула себя. Но не проснулась.
— Не может быть… — выдохнула она.
Виконт продолжал:
— У Вас остался отец. А Вы остались у него. Вы — и никто более.
— Я для него совсем чужая… — пробормотала она, давясь ужасным ощущением: сейчас, должно быть, у неё снова покатятся слезы…
Но слёз уже не осталось.
Под шелест шлейфа виконт опустился на колено. Не встретив сопротивления, он взял её за руку и, обратив на себя её внимание, установил зрительный контакт.
— Так, может, пора сказать правду?
— Правду?..
Дженнет ахнула. Виконт озвучил то, о чём она размышляла многие годы.
— Да. Скажите правду всему миру: империи, дворянам, отцу… Вы можете представить, насколько Вы ему сейчас нужны? Насколько
необходимы? Он одинок, он в отчаянии. Последний член его семьи тлеет, как поленце в камине, и вместе с ним тлеет надежда на лучшее. Станьте для императора надеждой. Станьте для него спасением, утешением… Будущим. Пришло время оставить прошлое позади.
Дженнет созрела. Виконт был прав: настал её час заботиться о семье, — всё как она и мечтала.
И теперь она никого не подведёт: ни отца, ни сестру, не себя.
***
Щека — мягкая и всё ещё округлая, длинная шея, ровные выступы ключиц, грудь, вздымающаяся плавно, монотонно…
Лукас замер. Магический предмет, талисман, который он многие годы не брал в руки, задёргался где-то в районе сердца — там, где теплилась мана; где она, сбившись в пожёванный клубок, ныне отчаянно пряталась.
Принцесса лежала безмятежно и бессознательно. Запертая в блаженстве беспамятства, она не отзывалась ни на своё имя, ни на бесконечные махинации, кои Лукас который день подряд проводил с её телом в попытках вновь вдохнуть в её иссохшие жилы жизнь. Её конечности, голова и даже туловище опустошились подобно тому, как опустошалась плоть покойника, когда он отдавал душу богам… однако её душа всё ещё была здесь, среди живых. О том свидетельствовало её состояние — стабильное, по-здоровому крепкое, завидное. Физически ей ничего не угрожало, да и протоки маны были настолько широко раскрыты, что при таком раскладе должны были сочиться энергией беспрерывною… Должны были, но не сочились.
Лукас не мог понять, как это было возможно. Словно его принцесса сама абсолютно осмысленно зажимала ману, намеренно утаивала её так глубоко в себе, чтоб все вокруг непременно сочли её мёртвой.
Зачем ей это понадобилось? Кто её этому научил? И почему она пользовалась этим знанием?..
«Во что же ты вляпалась, глупая принцесса?»
Он сцепил зубы.
Да… Душа Её Высочества была здесь. Но разум… Однозначно, нет.
Отслеживая реакцию талисмана, Лукас намотал его вокруг запястья и уже хотел приступить к следующему этапу осмотра, но на секунду прервался.
Рыдания горничной не давали ему сосредоточиться — они нервировали его, напоминали о собственном провале, бередили свежие раны.
Держаться, приказывал он себе. Держаться и не выходить из себя!.. Он сумеет вернуть принцессу — и не из такого её вытаскивал! Если же он потеряет самообладание, то возвращать будет уже нечего. И некого.
Горничная опять всхлипнула, навлекая на себя его гнев.
Лукас ненавидел эту проклятую женщину за то, какие стороны она в нём будила… Но и прогнать не мог — эти покои были для неё столь же родны, как и принцесса, а сама принцесса бы точно не одобрила такого обращения с её любимой нянькой. И всё же терпеть становилось всё сложнее. Сначала она выла навзрыд, потом — с перерывами, отключаясь от бессилия. Протирая насквозь мокрым платочком опухшее лицо, она хлюпала носом и, сгорбившись над принцессой, поглаживала ту по ладошке, будто это могло хоть как-то помочь. Вероятно, это помогало
ей, гадал Лукас. Она ведь теперь
всё время плакала. Раньше Лукаса это раздражало, но теперь он свыкся. Правильно, видимо, говорили, что не было в мире вещей, к которым человек не мог бы приспособиться.
— Что же теперь будет с нашей принцессой… — нагнетала она, переплетая пальцы с пальцами Её Высочества. — Как мы тут без неё…
— Всё с ней будет хорошо.
— Но когда она очнётся?
— Когда я пойму, как её заставить, — рычал Лукас, намекая: мешать ему не стоило. Особенно сейчас.
И нянька, надеясь на лучшее, вновь затихала. Пусть и ненадолго.
Когда их короткий диалог, и без того обречённый на провал, наконец-то кончался, Лукас концентрировался вновь. То, что он собирался натворить сегодня, он уже проворачивал парочку раз, и принцесса тогда откликалась на его инициативность ворчанием. Но Лукас, изучивший её достаточно хорошо, чтобы отличать ложь от яви, знал, что в действительности ей это нравилось. Всем нравилось, — она не была исключением.
Он отмахнулся от мыслей о былом. Нельзя на том зацикливаться, нельзя, снова упрекнул себя он. Настоящее и будущее — вот, что от него зависело. Он не мог лично лишить себя единственной вещи, которая всё ещё держала его в этом мире.
Не мог.
На ноте лёгкого самобичевания он пробудил ману. Кровь, как происходило всегда, забурлила, вспенилась и запела. Кожу обдало жаром, холодом — летом и осенью, и в то же мгновение земля ушла из-под ног, передавая власть небесному над бренным. Не отнимая стоп от пола, Лукас — маг, чародей, колдун — оклемался от излишней человечности, морально воспарил. И приготовился вершить правосудие.
Он осмелел. Принцесса не имела права бросать его, убедил себя он — не столь скоро, не столь грубо. Желала она того иль нет, но ей придётся переговорить с ним ещё хотя бы разок, прежде чем они расстанутся. А Лукас расставаться не спешил.
Преисполнившись пылом, он пустил первую волну. Энергия брызнула прочь, срываясь с кончиков его кистей и, проливаясь в жилы принцессы, попыталась завладеть ею. Податливая и вездесущая, его мана без каких-либо препятствий всосалась в чужую кровь. Дело пошло на удивление недурно… но продлилось мало: буквально в следующую же минуту тело принцессы без её ведома взбунтовалось — и грозно вытолкнуло чуждую ему ману. Всё закончилось.
Теория подтвердилась: как Лукас и ожидал, нечто странное заставило ману Её Высочества сбиться в ком и, несмотря на распахнутые протоки, заблокировать не только выход, но и вход из внешнего мира. Именно это всё усложняло.
Мана семейства де Эльджео Обелия всегда славилась своей непокорностью… однако жить своей жизнью она никогда не умела. Мана была продолжением мага, и всё, что влияло на мага, влияло и на неё.
Что же могло столь необычным образом повлиять на принцессу? Или кто…
— Мы с принцессой перед балом накладывали на неё нейтрализатор… — утирая слёзы с глаз, вспоминала нянька. — Неужели он не помог?
Лукас пожал плечами.
— На балу её никто не трогал, — заверил её он. — Разве что…
Он оборвался. Химера. В тот день тёмная магия Химеры безумствовала и глотала людей, как акулы глотали своих беспомощных жертв. Безусловно, такая магия могла оставить на принцессе след… Но навредить — нет. Колдовские доспехи защищали её от любого вторжения. Хотя мана Химеры вполне могла стать катализатором, который запустил то, что было наложено на принцессу до этого…
Лукас упёрся подбородком в костяшки и, борясь с усталостью, поднапряг память: как принцесса себя вела? Как себя чувствовала? Это было важно. Если он не сошёл с ума, то у неё в тот день побаливала голова… Но он, несомненно, сторонних вмешательств в её потоках не заметил, а потому предположил, что боли те были от недосыпа или от переусердствования за учёбой — имелся такой грешок у его принцессы, имелся… Так или иначе, прямого воздействия на неё не производилось. Злоумышленник, коль он и существовал, поступил намного умнее.
— Вы вспомнили что-то подозрительное, господин маг? — вскочила нянька, узнав в его взоре былой огонёк озарения. — Вам срочно нужно доложить об этом императору!
— Доложу. А Вы пока велите собрать всех слуг.
Женщина ужаснулась.
— Полагаете, среди нас… предатель?
— Полагаю, что кто-то долгое время понемногу влиял на ману принцессы в те моменты, когда меня не было рядом. Это мог быть кто-то с кухни — тогда мне придётся обследовать ещё и императора, — или же кто-то из горничных, кто имел доступ к комнате принцессы и её личным вещам. Это человек, которого никто из нас не подозревал.
— Не может быть…
— Может. Поэтому соберите всех. Я лично с ними встречусь. Тех, кто нечист на чары, я вычислю сразу.
«И уничтожу», — промелькнуло где-то в закромах сознания Лукаса, но он вовремя остановил себя. Он поклялся себе оставаться холодным. Ради принцессы… А наказать виновника он сумеет потом, когда она снова поднимется на с кровати.
Лилиан тяжко свеяла грудь. Выпустив ручку госпожи из хватки, она кое-как заставляя себя встать. Вялые и непокорные, ноги подвели её — и уронили обратно. Тогда она попробовала повторить задуманное ещё раз, но и теперь ей далось это с большим трудом. В её возрасте подобные потрясения влияли на здоровье самым пагубным образом. Лукас впервые за всю свою жизнь порадовался, что время для него текло иначе.
Наконец укрепившись на земле, горничная рефлекторно разгладила заломы на юбке и, поправившись, напоследок посмотрела на принцессу. Маленькая и беззащитная, больной та, к счастью, не выглядела — разве что была немного бледна и грустна. Будь она в сознании, Лилиан предложила бы ей полакомиться шоколадом и прогуляться по саду. Но чем же теперь она могла ей помочь?..
После короткого стука в покои зашёл Феликс.
— Прошу прощения, — он кивнул няньке и Лукасу, по привычке поклонился принцессе. — Я не мешаю?
Лукас, которого каждый шорох ныне выводил из себя, многозначительно кашлянул:
— Мешаете.
Но его справедливое возмущение было пропущено мимо ушей.
Вмиг оживившаяся, горничная просеменила к рыцарю.
— Его Величество впустил Вас? — зашептала она. По-детски невинное чаяние сверкнуло в тени её радужки в ожидании чуда.
Но чуду свершиться было не суждено.
Рыцарь виновато покачал головой.
— Нет. Но сегодня он согласился отобедать. Думаю, ему становится лучше… — не закончив предложения, он замолчал и искоса бросил взгляд на принцессу. — Пока Её Высочество не проснётся, нам всем не видать покоя.
— Боги, за что же нам всё это…
Нянька задрожала с новой силой, и рыцарь, испугавшись, что она вот-вот свалится, заботливо её подхватил. Воздух в помещении вновь наполнился солью всеобщей горечи.
Лукас вздохнул.
Император, конечно, подводил: ещё не хватало, чтоб и он слёг — мало ли что, вдруг сердце прихватит?.. Немолодой ведь уже был, а буянил так, как стеснялись порой буянить малолетки. Когда Лукас вернул принцессу с бала, старик столько людей в темницу швырнул… Лукас был уверен, что тот с удовольствием и его бы туда закинул (может, даже заслуженно), но остатки рассудка не позволяли ему лишиться единственного человека, который мог найти предателя и вернуть принцессу к жизни.
Лукас понимал его: как он сам до сих пор держался, он понятия не имел. Возможно, причина крылась в том, что тысяча лет позволили ему принять себя и все свои стороны, положительные или отрицательные. Он знал свои недостатки, а потому отдавал себе отчёт: стоило дать волю эмоциям, — и всё тут же развалится. Сейчас ему, ещё не потерявшему контроль над собой, требовалось смиренно ждать и наблюдать за движением маны принцессы, чтобы в нужный момент, когда клубок изойдёт узлами, разворошить его, как осиное гнездо.
Немного придя в себя, он выпрямился и отрешённо отряхнул коленки.
— Побудьте с ней.
Рыцарь и нянька синхронно обернулись:
— Вы оставите принцессу? — ужаснулась нянька.
— Ненадолго. Скоро вернусь. Нужно оповестить императора.
— Боюсь, это невозможно, — откликнулся рыцарь. — Его Величество никого не принимает. Вдруг не примет и Вас…
— А кто сказал, что я зайду через дверь? —Лукас закатил глаза. Этот детский сад его порядком утомил. — Его Величеству будет полезно знать, что здоровью принцессы ничего не угрожает. Сейчас она просто спит.
— Спит?..
— Да. Спит настолько крепко, что не хочет просыпаться.
Повисло молчание — протяжное, безнадёжное и неизбежное. Никогда ещё в комнате принцессы не было так тихо. Даже когда она садилась за учебники, мимо то и дело пробегали вездесущие служанки и что-то ворошили, хихикали да шушукались.
Теперь всем было не до смеха.
Нянька, ободрившись, выпуталась из объятий рыцаря. Неведомые силы поднесли её к балдахину кровати, и из его складок она выудила плетёное перьевое нечто.
— Раз уж принцесса спит… пусть Крадущий Сны заберёт у неё все тревоги и оставит только сласть грёз, — мямля себе под нос, она повесила странную вещицу над изголовьем.
Лукас прищурился. Древесное основание, перетянутое свёрнутой в многочисленные трубочки корой, матовые камушки посередине и два чёрных пера, болтающихся как проводник…
Это, несомненно, была
Паутина Забвения.
Придя к осознанию, Лукас гаркнул не своим голосом:
— Какого дьявола?!
Горничная шарахнулась.
— Думаете, не стоит вешать? Если он Вам мешает, то сейчас же уберу…
Тотчас вмешался рыцарь:
— Господин колдун, прошу, будьте повежливее… — нахмурился он. — Мы все сейчас на нервах, но нужно держать себя в руках.
Лукас его благополучно проигнорировал.
Сократив дистанцию, он с жадностью впился в артефакт, который прежде видел лишь на картинках. Встретить такую вещь в нынешнее время было огромной удачей.
Паутина Забвения влекла многих магов — влекла настолько, что некоторые даже не верили в её существование. Поговаривали, что с несколько тысяч лет назад один из первых волшебников впустил в свой мир демона, и тот, украв его душу, взамен сковал три артефакта: один — для жены мага, другой — для его детей и последний оставшийся — для родителей. «Ты скоро умрёшь, — шипел ему на ухо демон, — но твоя мана навеки привяжется к дому. Отдав свою ману артефакту, живые смогут прорубить окно к мёртвым…»
Учитель, сколько Лукас себя помнил, всегда желал отыскать Паутину. Но три экземпляра на весь мир — едва ли исполнимая цель. Даже для такого могущественного чародея, каким был он.
Так как же столь ценный предмет достался обычной горничной?
— Откуда у Вас эта вещь? — обратился Лукас к няньке.
Та поёжилась.
— Это всего лишь побрякушка, господин… Обычный аксессуар, называется Крадущий Сны. Такие были в моде лет эдак двадцать назад. Я сначала подарила принцессе свой, но потом решила, что ей полезнее будет тот, что принадлежал её матери. Это он.
Она, словно в подтверждение своих слов, ткнула в Паутину пальцем, и та вмиг заплясала. Холодные камушки заиграли мелодией древних чар.
Лукас чуть рот не раскрыл от удивления. В который раз он убедился: он проспал всё веселье…
Сначала нейтрализатор, теперь это… Кем была та леди? Он слышал, что мать принцессы приехала из Сидонии и запомнилась всем как танцовщица. Обычная наложница-фаворитка, даже не происходящая из знатного рода. Как же тогда рабыня-танцовщица умудрилась заграбастать себе все самые желанные колдовские чудеса? Уж не являлась ли она чьим-то незаконнорождённым ребёнком?..
Лукас, лишний раз не дыша, покрутил артефакт, практически не трогая его, — так, чтобы не поводить. Это была очень старая и ветхая штука. Лукас не хотел испортить её раньше, чем успеет опробовать.
— Спасибо Вам, — наверное, впервые за всю историю их знакомства он улыбнулся няньке. — Вы очень помогли. Помогли нам всем.
***
— Тоненький — к широкому, тоненький — к широкому… — лопотала Атанасия. — Стебелёк — к лепестку, стебелёк — к лепестку…
Складывать букеты правильно её не учили — при дворе этим обычно занимались слуги, — поэтому получить достойный результат с первого раза она не надеялась, но стараться всё равно не переставала. Аккуратно перевязывая полученное произведение искусства позолоченной лентой, она следовала указаниям матери и иной раз нет-нет да поглядывала в её сторону, ожидая одобрения.
— Осторожнее, — ласково напоминала та, придерживая бутоны, выпадающие из конструкции. — Они очень хрупкие. Одно неверное движение — и композиция рассыпется.
— Я стараюсь, — отвечала Атанасия, но в глубине души всё-таки немного расстраивалась, что выполнила работу неграмотно.
Гнетущий перфекционизм, который она однажды взрастила в себе самостоятельно, даже сейчас, на лоне природы, в объятиях мира и равновесия, не отпускал её, не позволял расслабиться. «Всё должно быть идеально, — твердил высокий голосок далеко-далеко в черепушке. — Идеально — и никак иначе!» И она подчинялась ему.
Благо, рядом были и те, кто мог поддержать.
Императрица Амрита поправила свою богатую шевелюру.
— Будет тебе, Диана, — элегантно оттопыривая мизинец, она поднесла чашку к губам и беззвучно подула на парок, вьющийся у краёв. — Атанасия прекрасно справляется. Молодец, — она толкнула мужа. — Ваше Величество, отвлекитесь. Разве не хороша наша правнучка?
Император Амброзий закашлялся:
— Мхм… — сдвинув пенсне пониже, на переносицу, он нехотя отложил книгу и, оценив творение, проскрежетал: — Хороша, хороша… Молодая, красивая, умелая. Истинная принцесса — золото, а не внучка.
Атанасия засмущалась.
Ей нравилось проводить дни в обществе прабабушки и прадедушки. Часы подле них шли быстро, и она ощущала, как много смогла подчерпнуть из их мудрости, как много нового изучила и преисполнилась. Прабабушка Амрита была изящна и прямолинейна — радикальна, но по-современному крута; всё, что она воспитала в себе, было в меру. Прадедушка тоже не отставал. Для Ати он стал едва ли не кумиром — умный, рассудительный и справедливый… Таких правителей ещё поискать! Недаром Обелия благоговела пред ним почти целый век. Атанасия гордилась тем, что в её жилах текла та же кровь, что и у него.
Разморённая, она ненадолго остановилась и подставила лицо под нежные лучи солнца. Как же хорошо, застонала про себя она, благодарная миру за его дары.
Все тревоги скоро ушли.
— Давай-ка я тебе помогу, дочка, — леди Диана улыбнулась, отодвигая свой стул. Верно, она подумала, что Ати запуталась в своих действиях. — Закончим вместе?
Та препятствовать не стала:
— Давай.
И ничуть о том не пожалела — матушка тут же обняла её сзади. Тепло её тела заглушило все страхи и неуверенность; былая хворь обратилась забвением. Атанасия прихмелела.
Общими трудами они заставили цветы покориться, и уже через пару мгновений стол украсил чудесный пышный букет.
— Прелестно, — благосклонно похлопала Амрита, и Ати в очередной раз покраснела.
Прабабушка передала чашку и ей.
Приглашённая к застолью, Атанасия села рядом со своей семьёй и, не сдержавшись, огляделась. Её жизнь была похожа на сон: она находилась в кругу людей, которых очень любила и которые любили её…
Разве нужно было что-то ещё для счастья?
Она повернулась обратно. Но не до конца. Задержавшись на трёх четвертях, она впала в замешательство и сощурила веки. Уж не перегрелась ли она под солнцем?..
Либо ей чудилось, либо на горизонте и впрямь пестрел силуэт ещё одного дорогого ей человека, о котором она по какой-то причине позабыла.
— Лукас?..
Чашка лопнула в её руках и залила стол кипятком.
Боли Атанасия не почувствовала.
