Теория

«Ты спасла двадцать три человека.» Очако слышит много слов утешения, на которые ей приходится устало улыбаться и скромно опускать глаза вниз. Она почти не разговаривает несколько дней, пытаясь осознать своё собственное отношение к случившемуся. В какой-то момент она даже думает навестить семью погибшего мальчика, но Цую останавливает её: извинения не вернут им ребёнка, а у Очако чувство вины вырастет до небес и раздавит своей тяжестью. «Ты помогла поймать опасного злодея.» Кого винить в том, что случилось? Злодей и без того виноват, но что говорить о тех, на кого рассчитывали? Учительница, которая недоглядела? Мальчик, который от страха попытался спрятаться хоть где-то, чтобы не быть мишенью? Кацуки, чей взрыв оказался мощнее, чем он рассчитывал? Очако, которая вместо того, чтобы действовать сразу, занималась оценкой обстановки? Всё это обстоятельства. Обстоятельства, которые выбивают из колеи начисто, заставляя забыть о первоначальной цели. Изуку долго стоит рядом с ней, прежде чем сказать, что он рад быть другом такого бесстрашного человека, как она, Урарака Очако. А ей хочется сказать, что он путает её с другой девушкой, с которой у неё совпали имена. «Ты минимизировала разрушения.» За быструю реакцию и помощь в эвакуации не в день дежурства Очако выписывают небольшую премию, которую она незамедлительно отправляет родителям — она просто не может думать об этих деньгах, но возвращать не собирается. Тенья говорит, что она молодец, раз помогает родителям даже сейчас. «Всех не спасёшь — обстоятельства не всегда складываются в нашу пользу.» Айзава-сенсей не говорит ничего, но некоторое время не спрашивает её на занятиях и позволяет пропустить одну тренировку по физподготовке по причине повышенной невнимательности. Очако уходит в лазарет и, путаясь в словах просит рассказать Исцеляющую девочку, каково это — не иметь возможности спасти всех. Та тяжело вздыхает, гладит по голове и говорит, что с возрастом будет полегче. Очако рвано выдыхает и не понимает, как это должно произойти, потому что к раненым ей пришлось привыкать значительно дольше, чем остальным, особенно, если речь шла об открытых переломах или даже вспоротых животах. Но раньше все спасённые ею люди выживали. Хотя «раньше», по ходу, не существовало никогда. «Ты не виновата.» С Кацуки они не разговаривают. Даже не пререкаются по пустякам, как бывало от скуки или азарта. Первая учебная неделя хмурая, хотя апрель, цветёт сакура и солнце наконец-то греет так, что больше не хочется дрожать. Кацуки хочет казаться сильным, он возводит крепкие стены вокруг себя и затихает тоже. Это страшно. — Если вы оба не включите свой звук обратно, то я скоро с ума сойду! — тыкая поочередно то на Очако, то на Кацуки, кричит Мина в один из перерывов. Её можно понять: они оба одни из громких учеников их класса. — Вы должны двигаться дальше, вы же герои! — Герои, — кивает Очако, продолжая смотреть в окно. Нежно-розовые цветы сакуры отвлекают от всего на свете, позволяя ощущать приятную лёгкость и представлять себя отделившимся лепестком, который ветер уносит куда-то подальше ото всех к какой-нибудь канаве, где можно упасть и уплыть по течению. Кацуки не реагирует на одноклассницу вообще, продолжая пролистывать свой конспект. У Очако нет психологической травмы, но ей снится по ночам мальчик Ичиро, который удивлённо хлопает глазами, рассматривая свою проломленную грудную клетку, скрытую красной курткой. Кровь могла бы скрыться на таком фоне, да вот только проступает она бурыми ржавыми пятнами — заметно издалека. Истерик Очако не закатывает вовсе, да и плакать ей не хочется — всё оставила там, на девятом этаже полуразрушенного здания. *** К концу недели Очако снова находит в своей постели спящего Кацуки, который спит в этот раз съёжившись и занимает неожиданно мало места. — Как же тебе нравится моя кровать, а, Взрывокиллер? — тихо усмехается Очако, усаживаясь по-турецки на полу возле кровати. Уличные фонари прекрасно освещают чужое лицо, и сведенные брови упрямо отказываются расслабиться. — Бакуго-кун, тебе надо к себе, — всё так же шёпотом. Но ей, конечно, никто не отвечает. Кацуки что-то рычит во сне и сжимается ещё больше. Очако ловит себя на том, что её рука почти невесомо касается чужих светлых волос, мягко поглаживая. Чуть осмелев, её пальцы ныряют глубже, массируя кожу головы. Кацуки замирает, кулаки, которые крепко сжимают подушку, расслабляются, оставляя после себя на наволочке небольшие прожжённые дырки. Кацуки нужно разбудить и аккуратно выпроводить из своей комнаты, пока никто не заметил, что в её комнате посторонний и это никак не её подруга. Надо сделать ему замечание и начать наконец запирать дверь. Но Очако лишь переодевается в пижаму и, неловко перелезая через спящего Кацуки, занимает свободную половину кровати у стены. Зеркалит его позу и прижимается спина к спине, потому что места лишнего нет. Её спину греет чужое крепкое тело и отчего-то на душе становится капельку спокойнее. Можно ли это назвать доверием? Ей не удаётся толком заснуть, потому что на подсознательном уровне страх увидеть мёртвого мальчика снова не даёт ей расслабиться. Очако плавает в странной помеси реальности и дремоты, не всегда понимая, совершила она то или иное действие, или же до сих пор лежит в постели. Спустя какое-то время тело за её спиной приходит в движение и переворачивается, не больно задевая бок локтем. — Я снова к тебе припёрся? — хриплым ото сна голосом спрашивает Кацуки, глядя в потолок. Очако тоже переворачивается и смотрит на чужой профиль. — Логично. Я же не брожу по чужим комнатам, — тихо отвечает она, подкладывая ладони под щёку. — Ты мне наволочку прожёг — ты опасен для постели, — невесело усмехается. — Ты должна была меня растолкать и выпереть прочь, хули не сделала? — снова спрашивает Кацуки, и в какой-то момент Очако кажется, что это самый длинный разговор у них двоих за всю прошедшую неделю. Она не спешит отвечать на вопрос, как и Кацуки — подскакивать с кровати. Словно они привычны к такому, словно не переступают правила академии и собственные запреты и даже принципы. — Я рада, что ты пришёл, — наконец выдавливает она, тщательно подбирая слова. Получается из рук вон плохо, но выбора особо нет. — Мне не нужно тебе объяснять — ты и так всё видел. Так легче — ты почти как союзник, — чужое фырканье под боком. — Бакуго-кун? — Чего? — недовольство в голосе чисто по привычке. — Ты тоже думаешь о случившемся? Кацуки молчит. Затем закрывает верхнюю половину лица предплечьем и тяжело вздыхает то ли от усталости, то ли желая скрыть слёзы — Очако оба варианта кажутся подходящими. Она ждёт. — Моих блядских тренировок недостаточно, вот о чём я постоянно думаю, — наконец говорит он глухо. И в этом одном предложении слышны «моя вина», «не рассчитал», «не увидел», «паршиво», «ненавижу себя за это». Возможно, Очако только придумывает себе двойной смысл его слов, но он так и не убрал руку от лица. — Мои ошибки стоят людям жизни. — Тоже первая смерть? — Да, — Кацуки с силой проводит ладонями по лицу, вынуждая себя собраться воедино, после чего он садится, намереваясь уйти к себе. — Эй, побудь здесь до утра? — робко просит Очако, понимая, что он поступает правильно в отличие от её просьбы. Ведь их могут застукать и..! — Предлагаешь мне поспать на полу? — он поворачивает к ней голову и смотрит на неё немигающим взглядом. — Предлагаю тебе лечь, где лежал и не дёргаться до утра, — вспыхивает Очако. — Пожалуйста, — она тянет колени ближе к груди, принимая позу эмбриона и ждёт. Кацуки ледяным изваянием сидит ещё немного, прежде чем завалиться обратно и накрыться одеялом. — И только попробуй завтра дать слабину, Урарака, — шипит он, отворачиваясь от неё. — О, ты ещё будешь молить о пощаде, — в тон ему отвечает Очако, прикрывая глаза. Вырубает её почти мгновенно и снов не снится вообще. Утром она просыпается одна, но с лёгкой головой и сладковатым запахом вокруг.