Теория

Их ванная комната почти крошечная, но места достаточно, чтобы чистить зубы вдвоём одновременно. Они ещё так не делали, но Очако догадывается, что на бортик ванны, которая почти впритык к умывальнику слева придётся сесть именно ей, потому что если Кацуки усядется, то ноги точно на всё свободное пространство раскинет, может, и до крышки унитаза стопами дотянется. А ещё в их ванной нет ни щеколды, ни замка, вообще ничего, чем можно было бы дверь запереть — видимо, отель уже сталкивался с неприятными случаями, раз так поступил, и вынуждает Очако каждый раз предупреждать, что она ушла в душ, например. И чтоб в туалет просто сходить и не смущаться, она старается подгадать, чтобы Кацуки не было в комнате, или просто врубает воду для собственного успокоения. Очако не думала, что так рано попадёт в ограниченное пространство с парнем. Его она тоже старается не смущать (хотя Бакуго Кацуки вообще знает такое слово?) и на всякий случай надевает наушники, когда он скрывается за дверью ванной. Она подозревает, что ему наплевать, но старые привычки всегда искоренять сложно. И вещи свои старается не разбрасывать (хотя при нехитрых пожитках она способна превратить всю комнату в сплошной хаос), но за эти несколько дней столько событий, что сил хватает только дойти до постели и отключиться. Агентство их гоняет, не щадя: то в офис главный, то засылают куда-то в город, хотя они здесь всего ничего, а искать нужно какие-то злачные места, то отправили младшую группу детского сада охранять, когда те в контактный зоопарк шагали дружной толпой в жёлтых шортиках и панамках. И всё это опыт, практика, навык подстраиваться под ситуацию, но после того, как Кацуки себе весь кулак искусал, чтобы не ругаться при детях, Очако решила ему подарить такую же жёлтую панамку. Как-нибудь. После ночного дежурства по городу вместе с Вакаяги (ходить пришлось в гражданском, иначе вся суть работы, как разведчика провалилась бы), Очако с трудом разлепила глаза около часу дня. Сегодня у них некое подобие выходного, и можно уделить время учёбе или пройти проветриться. Очако и рада, что попала в Осаку, но с другой стороны, у неё нет денег, чтобы ходить постоянно на шоппинг, чем, собственно, и славится этот город, в котором почти нет исторических памятников. «Город торгашей»* как-то отозвался о нём Кацуки и был не так далёк от истины. В Киото можно было бы погулять по окрестностям, но Очако тут же себя одёргивает: во многие храмы, куда хотелось бы попасть, вход платный, так что даже лучше, что она в Осаке — меньше душу будет себе травить. — Охереть, кто проснулся! Я думал, ты уже подохла! — Очако испуганно садится на кровати, когда рядом с ней звучит голос напарника. Потом до неё уже доходит, что надо поправить свою космическую футболку, которая сползла с одного плеча, а ещё лучше — подтянуть одеяло до груди, потому что мягкий топ, который она обычно поддевала на ночь, чтоб её грудь не так сильно привлекала внимание, если похолодает, она не надела. — Ого! И бодрая, словно от злодеев ноги уносила. Похвально, Урарака! Ради еды ты даже с того света вернёшься! — с сарказмом хвалит её Кацуки, параллельно выуживая палочки из упаковки. Очако смотрит на него глазами, полными изумления, что даже слов нужных не находится. Кацуки сидит у неё на кровати, потому что её подножье находится ближе к письменному столу, который по размеру меньше тех, что у них в общежитии. На самом столе стоит поднос с едой, в то время как стул (единственный стул в этой комнате!) Кацуки использует вместо стола, разложив свою половину еды так, чтобы было удобно есть, никуда не торопясь. Запах еды приятно щекочет нос, и Очако без задней мысли ползёт к источнику. Кацуки сидит вполоборота к ней, краем глаза её замечает, но ничего не предпринимает, продолжая поглощать жареную рыбу, щедро сдобренную васаби. Очако с любопытством заглядывает ему через плечо, устраиваясь рядом. До неё не сразу доходит, что она делает, но становится слишком поздно: кусок омлета из чужой тарелки исчезает во рту Очако. Голод и сонливость явно враги для инстинкта самосохранения. — П-прости! — пищит она, со скоростью звука закутываясь в одеяло и отползая в другую часть кровати. От взрыва, конечно, не спасёт, но одеяло мягонькое — не так обидно умирать. В голове мелькает даже мысль о том, что надо было составить завещание ещё тогда, когда она выяснила, кто её партнёр, когда сухая мозолистая ладонь хватает её за лодыжку и тянет обратно. Они уже это проходили, но одно дело держать на месте юбку, другое — футболку и одеяло одновременно. На свет Очако вытаскивают с ещё большим беспорядком на голове, и с задранной футболкой до середины рёбер. Ещё чуть-чуть и могло быть до смерти стыдно. Ан нет. Кроме топа она ещё и шорты не надела, и теперь Кацуки с интересом смотрел на розовые трусики с изображением Хамтаро**. Очако даже дышать перестала, потому что вызволить ногу не удалось, а вот опустить футболку, подняв таз — вполне. У Кацуки краснеют уши, и он молча отворачивается к еде, явно обескураженный произошедшим. Но в себя он приходит значительно быстрее — спустя всего один кусочек рыбы. — Хочешь жрать — попроси. На! — он буквально запихивает Очако в рот каппа-маки, и она покорно жуёт. Во рту такой пожарище поднимается, что даже кажется, что Кацуки на несчастный огурец насыпал весь запас васаби, чтоб наверняка убить свою напарницу. — И да, ты, конечно, хомячиха, но на твоих трусах уже не Хамтаро должен быть, а Эбичу***! Очако, у которой в глазах слёзы от переизбытка васаби во рту и полный коллапс от осознания, ЧТО смотрит Кацуки в свободное время, убегает в ванную, захватив что-то из одежды, и переодевается со скоростью звука. Её лохматая макушка снова появляется в дверном проёме через пару минут, когда зубы уже почищены, все стратегически важные части тела прикрыты, а брови строго сведены. — Хамтаро самый лучший! А ты, Каччан, невоспитанный картофель! — ещё и язык показывает охеревшему от такой дерзости Кацуки. Запал иссякает спустя мгновение, потому что злой Кацуки перемещается так быстро, что и его имя договорить не успеешь. Очако закрывает дверь перед самым его носом, не зная, радоваться ей или нет, что дверь открывает внутрь. И едва ли не впервые размер ванной комнаты спасает её: держась за ручку, Очако одной ногой умудряется упереться в умывальник. — Бакуго-кун, ты не можешь портить имущество отеля! Нас выселят, сделают выговор и испортят рекомендации! И платить тоже заставят! — пищит она, когда она по тонкой двери прилетает несколько мощных ударов плечом. Если бы Кацуки бил кулаком, то в ярости он бы эту дверь вообще в щепки разнёс и без причуды. И тут вдруг тишина. — Ты либо открываешь, либо выношу к херам дверь, — угрожающе спокойно говорит Кацуки, отчего у Очако мурашки по коже. Она сглатывает и отпускает ручку, раздумывая стоит ли так рисковать. Но ей не дают и секунды покоя, потому что дверь распахивается, а саму Очако закидывают в ванну, в которой она помещается только если колени согнёт (Кацуки бы вообще едва ли не к груди пришлось бы колени прижать). Она резко разворачивается и на автомате ставит блок, ожидая нападения, но вместо этого ей в лицо льётся мощный поток холодной воды. Очако пытается увернуться, но лейка душа её преследует, куда бы она не повернулась, чем выводит из себя. Белая футболка и зелёная мини-юбка намокают, липнут к телу, зуб на зуб не попадает, потому что вода реально ледяная, и Очако вслепую двигается к лейке, чудом успевает схватить горячую руку своей и обнулить вес. Она затаскивает Кацуки в ванну тоже и отменяет причуду. Тот неудачно падает, чудом не выбивая себе зубы о полочку, где у них стоит стакан с зубными щётками и распластывается на дне почти квадратной ванны. Очако с довольной улыбкой направляет на него лейку. — Весело, скажи? — сипит она, когда поток воды буквально смывает с лица Кацуки выражение злобы. Месть длится недолго: Очако снова хватают за лодыжку, из-за чего Кацуки сам выезжает больше вперёд — его ноги согнуты в коленях, а ступни упираются в стену возле смесителя. Зато голова на дне ванной — хоть бери и топи. Вот только Очако сама заваливается, одним коленом проваливаясь в промежуток между стенкой ванны и бедром парня, пока пятка другой почти у челюсти Кацуки. И наряженная в юбку задница сидит на чужом паху. Но у Очако в руках лейка, и она снова целится в чужое лицо, не желая так просто сдаваться. Кацуки отплёвывается, рычит, отпихивает от себя ногу так, что она тоже коленом проваливается с другой стороны от его бёдер, и уже не пошевелиться — так плотно вошло. Хорошо ещё, что не давит. Очако даже привстаёт на коленях, чтобы сделать ещё залп, но атаковать больше нечем — Кацуки ногой вырубил воду. — Бесишь, — хрипло говорит Кацуки, впиваясь пальцами в мягкие холодные от воды бёдра. Очако цепляется за лейку, как за единственное оружие. Возможно, причуды мокрого Бакуго Кацуки бояться не стоит, но физической силы он от воды не теряет. — Ты первый начал, — дуется Очако, но сидит смирно, потому что ощущение горячих ладоней на замёрзшей коже ей нравится, если не обращать внимание, что на ней останутся синяки весьма собственнического характера. В черепной коробке гуляет мысль, что неплохо бы вспомнить о правилах приличия, что они напарники, одноклассники наконец и им не стоит… Очако кладёт в умывальник лейку, потому что до крепежа не дотянуться. Руки Кацуки съезжают ей на ягодицы, оказываются под юбкой и снова трогают, сжимая крепко, словно примериваясь, сколько плоти поместится в ладонь. — Я первый, значит? — тихо переспрашивает Кацуки, когда Очако выгибается на нём и упирается руками в грудь, подставляясь больше. У неё на щеках лихорадочный румянец, а в глазах смесь паники и удовлетворения. — Я, блять, не ворую ничего. — Бакуго-кун, нехорошо врать, — чуть дрогнувшим голосом говорит Очако, всё больше теряя связь с реальностью. Ещё пару минут назад она была готова драться насмерть, то сейчас настороженно принимала чужие горячие прикосновения, которые не обещали ей скорой расправы. Возможно, и наоборот даже. Ей нужно немного храбрости, чтобы продолжить игру, поэтому короткий вдох-выдох, после которого она сползает на грудь Кацуки, распластываясь своей, и ставит локти у его головы. Наверное, она бы испугалась, как громко стучит её сердце, и как старательно оно пытается выскочить из груди, но у Кацуки стучит так быстро, что Очако не может не улыбнуться уголками губ — из-за неё же так стучит. Она целует его в уголок губ, затем в щёку, снова чмокает в губы. Ей хочется зацеловать всё его лицо с вечно недовольным выражением, разгладить складку, залегшую между нахмуренных бровей, укусить за упрямый подбородок. Грудь разрывает от волны нежности, что почти больно. Вот только Кацуки не хочет ждать, пока она успокоится и пойдёт дальше. Он чуть приподнимает голову и успевает перехватить её губы, когда она снова целится в щеку. И Очако ничего не имеет против, чтобы пойти навстречу. — Не выёбывайся, — шипит Кацуки, а в алых глазах такой голод, что впору убегать от него, пусть он, наверное, и сам не понимает масштаб катастрофы. — Картофель не разговаривает, — отмахивается Очако, после чего прижимается к чужому рту своим. Ей даже не дают толком языком пошевелить — Кацуки жаждет быть главным даже в её собственном рту. Он оглаживает нёбо, слизывает привкус зубной пасты с верхних зубов и обводит язык от уздечки к кончику. И только Очако хочет прервать поцелуй, чтобы вернуться к губам, на её затылок укладывается тяжелая ладонь, прижимая так, что даже на сантиметр голову не повернёшь. И Очако прикрывает глаза, позволяя. Кацуки греет её, почти жжёт своим телом, и ей не страшно заболеть, пусть вокруг них ещё есть вода, которой они перекрыли доступ к сливу своими телами. Когда ей снова сжимают ягодицу, Очако даже не сразу обращает на это внимание, но стоит большому пальцу проникнуть под бельё, уже касаясь голой кожи — вздрагивает. Шершавая рука продолжает её оглаживать, в этот раз осторожнее, и Кацуки напирает на её губы так, словно целуется в последний раз в жизни. Ей стоит больших усилий вырваться из хватки и сесть ровно. — Я проебался? — дыша через раз, спрашивает Кацуки. У него распахнутые глаза, и зрачок, кажется, сожрал всю радужку. Очако облизывает губы, отчего напряжение только нарастает. — Коленкам больно, — выдыхает она, чуть кривясь. Кажется, от её слов Кацуки давится воздухом то ли от неожиданности, то ли скрывая смешок. Он отталкивается ногами от стенки, проезжается вверх по ванне спиной, и теперь её ноги стоят на дне ванной за его спиной, зато задница снова на паху. Покрасневшие коленки спасены. — Снимай — тебя это не спасает, — он тянет за край футболку, через которую бельё и так чудесно светится, потому что шмотка мокрая насквозь. — Или ты бояться вздумала? — Очако на эти слова недоверчиво щурит глаза, но неожиданно даже для самой себя, поднимает руки, позволяя с себя стащить футболку. И больше к её телу не прикасаются. Очако сидит ровно, сжимает в кулаках ткань чужой чёрной майки (потому что раздевают почему-то только саму Очако), в то время как Кацуки разглядывает её грудь. Пристально. С каким-то даже научным интересом. — Тебе не нравится? — робко спрашивает Очако, прикрывая грудь. Она начинает вертеться на месте, явно собираясь сбежать, но её хватают за руки и разводят их в стороны. — Я в ахуе как ты с этим добром бегаешь, — нехотя признаётся Кацуки и укладывает руки Очако себе на шею. И снова замирает, раздумывая над чем-то. Дышит он очень тяжело, и его руки жаждут деятельности — они подрагивают в предвкушении у неё на спине. Очако снова открывает рот, чтобы задать ещё вопрос, но вместо этого у неё получается полустон, потому что на основании шеи смыкаются крепкие зубы, да с такой силой, что привет новый синяк. — Ду-дурной Бакуго-кун! Нельзя следов! — она лупит его раскрытыми ладонями по плечам и голове, причём не в шутку, а действительно прилагая силу, чем только больше злит — Кацуки сжимает челюсть сильнее и рычит, как злая собака — отпихивай, не отпихивай, а намертво. — А ты никому не показывай, — хриплый смешок в ответ и широкие мазки языком по свежим следам укуса. Очако зарывается пальцами в светлые вихры и мстительно их тянет в разные стороны. Её шею вылизывают, кусают, пусть и слабее, чем в первый раз, и впервые трогают за грудь, сжимая мягкую плоть в ладонях, и это чертовски жарко, пусть и через тонкую ткань бюстгальтера. Очако чувствует под собой твердеющий член, и ей хочется свести ноги, чтобы не было так страшно — сердце стучит уже где-то в горле. И становится даже отчасти всё равно, что они в тесной ванне, и что раньше опыта не было. Шершавые ладони съезжают ей под груди, придерживая их снизу, а затем Кацуки указательными пальцами нажимает на возбужденные соски, заставляя Очако сдавленно охнуть. Он издевательски касается через ткань, перекатывает их между пальцами, хотя Очако уже готова сама стащить с себя остатки одежды — мама с папой явно не гордились бы её мыслями. — Вот уж не думал, что на моём хую в буквальном смысле будет вертеться сама Уравити, — у Кацуки гавкающий смех, громкий и хриплый, а ещё редкий, как хорошее настроение Айзавы-сенсея. А потом Кацуки резко успокаивается и смотрит серьёзно. — И лучше не вертись — я предупредил. Очако красная, как помидор, прекращает елозить на чужих бёдрах и ждёт своей участи. Она думает, что стоит перебраться в кровать или хотя бы вылезти из воды, но страх разрушить атмосферу всё портит. — Урарака, подними свою задницу и вылезай из ванны, — требует внезапно Кацуки, и когда она выполняет это требование, напоследок шлёпает её по этой самой заднице. Сам он вылезать не спешит и сползает снова на дно ванной, тяжело дыша. — Я что-то не так сделала? — слишком высоким голосом спрашивает она, изо всех сил стараясь контролировать свои эмоции, которые скачут, как кролики. Хотя лучше про кроликов не думать… — А ты хочешь сказать, что у тебя презервативы есть? — доносится почти угрожающе из ванны. — Н-нет, — блеет смущённая Очако, попутно заворачиваясь в полотенце. — А может ты уже трахалась с кем-то? — от такого вопроса у Очако дёргается глаз, но он логичный, так что… — Нет, — как можно твёрже. — Молодец, а теперь съебись отсюда. — Но… — Съебись, сказал! Иначе буду дрочить при тебе! — А мы пойдём в Осакский замок потом? — почти задыхаясь от смущения, идёт в ва-банк Очако. — Твою ж мать, да, ладно, только уйди! — Очако выскакивает из ванной, попутно прикрывая за собой дверь, и нервно смеётся, когда оттуда доносятся звуки душа: иногда не ей одной для спокойствия нужна вода.