Теория

Это был длинный день. У Очако гудят ноги, хотя кому как не ей быть привычной к пешим прогулкам во имя экономии. Они около трёх часов бродили по парку вокруг Осакского замка, забредая во все углы, разглядывая все храмы и мысленно молясь богам-покровителям (ладно, Очако может говорить только за себя, но вид непривычно спокойного Кацуки подталкивает её на мысль, что ему тоже было по душе бродить вот так, молча наблюдая за редкими прохожими и поедая какигори* с зелёным чаем, который для Очако слишком горький). В номере, когда они оба уже готовятся ко сну, Очако от нечего делать листает ленту новостей, пишет весёлые комментарии к фотографиям Мины, которая присылает селфи с телебашни, и даже отправляет несколько голосовых сообщений Изуку — иногда везёт, и он отвечает. Тенья уже спит, до Цую не дозвониться, а Кацуки чистит зубы и никого не трогает. Тишь да благодать. Дверь распахнута, поэтому никаких угрызений совести Очако не чувствует, когда, сидя за письменным столом (попытка поучиться была провалена) в нескольких шагах от входа в ванную, рассматривает спину Кацуки, который чистит зубы. У него широкая спина с заметным рельефом мышц, и чёрная борцовка по телу это дело только сильнее подчёркивает. Когда Кацуки потягивается, у Очако чуть телефон из рук не падает, но в последний момент ей удаётся его аккуратно положить на стол. Она бесшумно поднимается со своего места, на автомате облегчая себя, и подходит к парню. Рука сама готова потянуться к такой привлекательной спине, которую она уже не раз видела обнаженной во время тренировок, но которая ещё никогда не казалась такой доступной. У Очако пересыхает во рту: ей хочется погладить Кацуки, проследить кончиками пальцев рельеф мышц, прижаться к нему, чтобы почувствовать, какой он большой и сильный по сравнению с ней. Но Очако слишком хорошо помнит почти сломанную кисть, когда позволила себе влезть в личное пространство Кацуки без его ведома. — Бакуго-кун, можно я тебя потрогаю, — осипшим голосом спрашивает Очако, прикусывая губу. Она мнёт от неловкости подол футболки, отчего та, несмотря на всю свою оверсайзность, поднимается критически высоко, но Очако этого не замечает — слишком нервничает. Кацуки споласкивает рот после зубной пасты, вытирает полотенцем лицо и только после этого поворачивается к Очако. Смотрит на неё с подозрением, но с места не двигается и даже ругательствами плеваться не собирается. — И где ты собралась меня трогать? Похоть тебе все клеммы поснимала? — он хмурится, вешает полотенце на место и выходит из ванной, оказываясь впритык к Очако. Та не поднимает голову, потому что на лицо лезет полубезумная-полусчастливая улыбка: Кацуки в прямом смысле даёт ей добро творить всё, что угодно. Розовые пальцы поддевают подол борцовки и тянут вверх, норовя стащить ненавистную тряпку с крепкого торса. Кацуки молча соглашается и снимает майку. Очако робко поднимает голову, чтобы проверить, не злится ли он, потому что слишком много смешанных сигналов, которые можно нечаянно прочесть неверно. На лице Кацуки настороженность, и в глазах такое дикое любопытство, что Очако вынуждена снова опустить глаза. Она ласково проводит по его животу, с удовольствием ощущая под пальцами твердый пресс. Она видит, как на светлой коже, исполосованной местами целыми фейерверками шрамов, где от ожога, а где — от зашитых ранений — проступают мурашки, стройными рядами прокатываются от её прикосновения всё выше, к груди. Очако рвано выдыхает и порывисто обнимает Кацуки так, чтобы её ладони оказались у его лопаток. Впивается несильно в кожу ногтями и ведёт вниз, исследуя рельеф его торса. Кацуки приглушенно рычит и выравнивается. Очако глохнет от этого звука. Она снова слышит чужое сердце, стучащее быстро-быстро, и сама под этот стук немного успокаивается. Её губы касаются ярёмной впадины, пока руки возвращаются на грудь Кацуки и накрывают пальцами соски, слегка потирая их. У Очако лицо, уши и даже шея краснеют, как маков цвет, но она не отступает, и легонько касается кончиком языка напрягшегося соска. — Сильно борзая, Урарака, — хрипит Кацуки, который целую минуту чудом оставался неподвижным. Он хватает край спальной футболки Очако и в одно движение стаскивает её с девушки. Под ней ни топа, ни шорт не находится — никакой одежды, кроме простых чёрных трусиков, на которых даже элементарного бантика нет. Кацуки выдыхает через рот, возвращая себя в реальность, и только после этого наклоняется к Очако, чтобы поцеловать. Её грудь прижимается к его крепкой, и это восхитительно, потому что кожа к коже, потому что такой мощный отклик. Очако снова чувствует чужой член, который твердеет и упирается ей в живот, пока сам Кацуки вжимает её в себя с такой силой, как под кожу влезть пытается, слегка потираясь об неё бёдрами. Их поцелуй нетерпеливый, слишком мокрый, они сталкиваются зубами, инстинктивно желая быть ещё ближе. Стоит Кацуки от неё отлепиться, как в тех местах, где он касался её, становится очень холодно. Очако обнимает себя и даже подпрыгивает на месте в нетерпении, в недоумении наблюдая, куда отправился её партнёр. Но вот в комнате гаснет свет, включенной остаётся только настольная лампочка на прикроватной тумбочке. Слышно пиканье кондиционера, и воздух в и без того не самой тёплой комнате становится холодным. Очако ёжится, залезает к себе на кровать и кутается в одеяло — сложно оставаться разгоряченной, когда тебе банально холодно. Кацуки всё так же молчит, вытаскивая что-то из своего рюкзака. Очако различает квадратики презервативов, какой-то бутылёк и небольшую упаковку с изображением какого-то младенца. — Ну, что, Урарака, кати сюда свои щёки, если не зассала, — зовёт её Кацуки, стаскивая с себя штаны. И Очако тормозит, жутко тормозит, потому что игра теней на рельефах мускулов почти голого напарника заставляет её буквально пялиться. Это некрасиво, но ведь быть таким шикарным тоже противозаконно! Её взгляд съезжает на чужое бельё, которое многообещающе топорщится, и Очако просто скрывается с головой в одеяле. — Блять, ты думаешь, это очень классно жопу себе морозить? — ворчит Кацуки и стаскивает одеяло с вконец дезориентированной девушки. Та смотрит на него круглыми глазами и даже рот не в состоянии закрыть. — Ты чё, на попятную слиняла? Бля, ты определись! — он зол, потому что не понимает. И адово боится этого непонимания, судя по всему. — Сам ты слинял, — бурчит Очако, прижимая к себе коленки. — Ещё пару минут и здесь заледенеть можно будет! Верни одеяло! — Если ты не хочешь… Что ты мне ляпнула? Ожоги в стратегических местах? Вот и холод потерпишь! — Очако хлопает глазами в изумлении, потому что ей до сих пор за те слова стыдно, а здесь их ещё и цитируют. Кацуки стаскивает со своей кровати одеяло, стелет где-то посредине одноразовую пелёнку, которую вообще-то для новорожденных используют, ставит смазку (тот самый бутылёк) на тумбочку, и туда же — презервативы. — Бакуго-кун, а зачем смазка? — блеет Очако, снова кутаясь в одеяло, но уже стоя привидением в цветочек рядом с напряженным Кацуки. — Я же вроде… Ну, естественным путём, нет? — Если ты с перепугу сухая будешь, то чё делать будем? Не харкать же мне в тебя, — отмахивается тот, усаживаясь на кровать. Очако щурит глаза, а затем выскальзывает из своего укрытия и усаживается Кацуки на колени, словно он Санта, а не парень с внушительным стояком. Болтает в воздухе ногами, обнимает за шею и трётся носом у ключицы, вдыхая запах чистого тела. — Не очень-то ты в меня веришь, Бакуго-кун, — урчит Очако, стараясь не дрожать. В ту же секунду её опрокидывают на спину и закрывают рот поцелуем. Снова требовательный, но она только рада, потому что её рукам предоставлена свобода, и она снова и снова водит по мощной спине, буквально ощущая покалывание на кончиках пальцев. Когда шершавая ладонь протискивается между ними, Очако судорожно выдыхает, её живот непроизвольно втягивается от предвкушения и контраста температур: Кацуки приподнимается на четвереньки, прекращая греть её своим телом. И от губ отрывается спустя секунду. У Очако колени согнуты, и Кацуки устраивается между ними, усаживаясь себе на пятки. Проводит руками по внутренней стороне девичьего бедра, которое снова покрылось мурашками. — Как тебя ещё никто не сожрал, Урарака, — хрипит, несколько раз даже сжимая её нежную плоть, чтобы удостовериться в том, что да — мягкая до звезды. — Такой сочный кусок мяса. — Я не вкусная, — мотает головой Очако и несильно толкает Кацуки пяткой в плечо. — Не тебе решать, — фыркает Кацуки и стаскивает с неё трусики. Очако была уверена, что смущение её бы уничтожило, но нет: она просто с интересом ждёт, что будет дальше. И её не пугает Бакуго Кацуки, который сосредоточенно морщит лоб, очень медленно соскальзывая правой рукой с её живота всё ниже и ниже. В комнате слышно запах жженого сахара, но Очако не обращает внимания: шершавый палец скользит вдоль нижних губ и едва задевает влажный вход. Очако прогибается в спине, потому что это неожиданно приятно, а не наждачка, которой она боялась. Кацуки снова наклоняется вперёд, заставляя перевести всё внимание на свой рот, но это почти невозможно: Очако чувствует неуверенные, почти грубые движения по клитору. И вот теперь уже не очень приятно, пусть адреналин в крови от этого только растёт. — Мягче, Бакуго-кун, мягче, — шепчет она в самое ухо так спокойно, как только может, чтобы не выводить из себя партнёра. Она слышит, как скрипит чужая челюсть, но движения и правда становятся легче. Очако слушает тяжелое дыхание, греется в чужих объятьях, а потом снова мёрзнет, потому что Кацуки снова садится себе на пятки и кладёт горячую ладонь девушке на колено. — Ты бы хоть одеяло давал, когда сам не греешь, — ворчит Очако, потягиваясь, после чего резко обнимает себя за плечи, потому что и правда зябко. — Губу закатай, — бурчит в ответ Кацуки, после чего проталкивает в неё указательный палец. Очако ойкает от неожиданности. — Слушай, в твоих интересах расслабиться, иначе больно будет. — Я стараюсь, — дует губы Очако, но с удивлением осознаёт, что, кажется, внутри неё уже есть один палец. Это ощущается, как открытие Америки, но вот только здесь это открытие Урараки Очако. У Кацуки пальцы толще, длиннее и, естественно, шершавее, чего уж, чем у Очако, отчего любое его прикосновение запоминается, записывается в памяти тела, потому что раньше никто так не трогал, никто столько смелости не проявлял. Очако почти гордится им. Ей неудобно лежать вот так: под кондиционером, с разведенными ногами и в очень уж пассивной позиции. И Очако обещает самой себе, что в следующий раз (он же будет, верно?) попробует сама быть сверху, если дадут. Между ног не очень приятно ноет, тянет даже, и до неё доходит, что внутрь протолкнули ещё один палец, и теперь очень медленно двигают. Спустя несколько минут скольжение перестаёт вызывать дискомфорт и даже начинает отдавать отголоском удовольствия, потому что Кацуки додумывается большим пальцем наглаживать ей клитор. У Очако руки в разные стороны и смех какой-то дурацкий в ответ на собственные ощущения. В какой-то момент внизу живота ощущается вспышка боли, которая затухает почти сразу же. Пальцы из неё выскальзывают с мягким хлюпающим звуком. Кацуки вытирает окровавленные пальцы о край пелёнки, и только потом тянется рукой к тумбочке, где оставлял всё необходимое. — Урарака, прелесть моя ебанутая, верни презервативы, — ворчит недовольно он. — Я их не трогала! — мотает головой Очако, глядя самыми невинными глазами, на которые способны при своём-то положении. Кацуки яростно оглядывается, даже скатывается под кровать посмотреть, и только потом догадывается посмотреть наверх. — Твоя злоебучая причуда знаешь где у меня сидит?! — Я нечаянно! Отмена! — бормочет Очако и ойкает снова, потому что пачка презервативов прилетает ей чётко в лоб. Кацуки фыркает и закатывает глаза, и она благодарна, что он над ней не смеётся. Он приспускает боксёры, раскатывает презерватив по стволу члена (Очако этого не видит, потому что именно в этот момент ей вспомнилось, что, кажется, она должна смущаться) и аккуратно пристраивается к ней, потираясь головкой у влажного входа. — Если будет очень больно — ты кричи, не стесняйся, можешь даже бить меня, — предупреждает Кацуки, целуя Очако в щеку. — Главное, не бойся меня. Он толкается внутрь. Получается туго, и двигается он очень медленно, продолжая придерживать член, направляя. Но стоит головке скрыться внутри, Кацуки напрягается всем телом, и Очако чувствует, как короткая дрожь охватывает его бёдра. Он выскальзывает из неё. — Твою ж мать, — шипит он, стаскивая с себя использованный презерватив. Кацуки дышит тяжело и почти затравленно смотрит на Очако, у которой от этого взгляда внутри всё сжимается. — Давай попробуем ещё, — ободряюще улыбается она. — Плюс Ультра, Бакуго-кун! — и кидает ему остальную пачку презервативов. Кацуки пачку ловит и даже немного расслабляется. Вот только ответить ничего не успевает. У Очако звонит телефон, который всё на той же злосчастной тумбочке, высвечивается «Вакаяги». Ей ничего не остаётся, как взять трубку и услышать, что через час они должны быть в определенной точке сбора — новое задание. Очако кивает телефону, отвечает, как того требует субординация. Её взгляд блуждает по напряженному лицу Кацуки, и когда она кладёт трубку, то не может сдержаться: обнимает его и тянет на себя, снова заваливаясь на кровать. — Бакуго-кун хороший, самый лучший, — шепчет с усталой нежностью Очако, прижимая к своей груди вихрастую голову. Кацуки рассерженно дышит ей в ложбину между грудей, но не вырывается. Раздаётся трель мессенджера: пришли координаты.