Теория

Через сутки они оба возвращаются обратно в номер. Очако продержали в больнице больше для профилактики из-за сильного истощения и ради чистки организма после отравленных сенбонов. Если по-честному, то она бы сама не хотела оставаться в отеле одной, зная, что с Кацуки не всё так гладко. Им даже толком парой слов перекинуться не удалось, потому что после извлечения яда Дикобраза (чем таким надо мыть голову?!) Кацуки спал крепко-крепко, восстанавливая силы. Очако несколько раз к нему приходила, но сидеть долго не получалось — её кренило уже спустя десять минут. И обидно было, что даже на негромкое «Каччан» никакой реакции не обнаружилось. И сейчас, когда они снова вместе заходят в комнату, Очако испытывает облегчение, потому что её напарник стоит рядом с ней, готовый к любой атаке, несокрушимый и вечно недовольный. Она успела соскучиться по нему. — Мы дома! — радостно кричит Очако и бежит на кровать Кацуки у окна. Плюхается, обнимает подушку и, радостно попискивая, переворачивается на спину. Её губы растягиваются в улыбку, когда она видит, что Кацуки идёт следом за ней, садится на кровать по соседству и облокачивается на колени. — Нам ещё четыре дня до дома, блять, — Кацуки трёт ладонями лицо, прогоняя излишнюю сонливость. Больше он ничего не говорит, рассматривая изголовье кровати. — По ходу, с меня уже бабло сняли за разъёбанную койку. — С чего ты взял? — спрашивает Очако и тут же осекается, осознавая, насколько глупый вопрос задала: дыры в её кровати больше нет, как и следов взрыва. — Может, с нас двоих высчитали? — А то непонятно, кто проебался, — фыркает тихо Кацуки, заваливаясь на спину. — Урарака, кондиционер включи, я щас сдохну от духоты. Очако дёргается за пультом, но с места она всё-таки не двигается, а только зеркалит позу Кацуки и ставит ноги на пол. Их колени соприкасаются, и у Очако от этого сердце стучит быстрее. — Бакуго-кун, я рада, что с тобой всё хорошо, — с трудом выговаривает она слова, словно признаётся в преступлении. Хотя, может, и в преступлении против чужой нервной системы, потому что Кацуки выпрямляется и снова хмурит брови. Но весь его недовольный вид не способен остановить её слова. — Я бы ни за что не сменила напарника. Тебе не страшно доверить свою жизнь. Ты будешь замечательным героем, — она верит в свои слова, как никогда раньше, и тянется к его ладоням, чтобы сжать в знак поддержки, но он руки уводит, складывает их на груди. — Хорош пиздеть, Урарака! С Деку будешь играть в мать милосердия, — рубит Кацуки, и глаза у него распахнуты, как обычно при угрозе. — Бойся меня, блять. — Бакуго-кун! — Очако подскакивает на ноги и нависает над напарником. Конечно, она не выглядит так устрашающе, но это не мешает ей пылать праведным гневом. — А ты что, правда хотел меня подорвать? — проход между их кроватями не самый широкий, но его достаточно, чтобы сохранять небольшое расстояние между ними, хотя бы ненадолго. Одно её колено уже между его разведённых ног, в опасной близости от паха, потому что Кацуки сидит слишком близко к краю, но не её глаза замечают это. — Если бы хотел, то сделал бы это значительно раньше, — выплёвывает в ответ Кацуки, смотрит снизу вверх, исподлобья, выглядит как демон, и Очако осознаёт, что у неё тянет низ живота от сложившейся ситуации, когда не знаешь чего ожидать. И демон этот словно в душу ей заглядывает, все желания, отчего щёки краснеть начинают, под слоем обиды и злости видит. Очако смущенно отводит взгляд, стараясь не думать, что у неё влажнеет бельё. — Бесишь ты меня! Очако сжимает кулаки и топает ногами на месте, потому что всё не так, не так! У неё в голове такой хаос из собственных принципов и желаний, что хочется орать, потому что виноват в этом только один человек! — Ты дурак, Каччан! — выпаливает она от отчаяния. — Это ты меня бесишь! — она тащит его за руку и буквально укладывается, трётся щекой о влажную из-за духоты ладонь. — Если так не хочешь делать больно, то и не делай! Ничего не решится, если ты будешь бег… Мкхм! — Завались, ебанутая! — кричит Кацуки, продолжая крепко сжимать щёки Очако, отчего у той даже челюсть немеет. И звука нормально не издать: внутренние стороны щёк соприкасаются, так сильно давят. — Остатки мозгов растеряла? И это обидно слышать, так обидно, что Очако цепляется изо всех сил в сжимающую руку ногтями и самым подлым образом царапается, полосуя тыльную сторону горячей ладони. Кацуки шипит, но хватку-таки ослабляет, осознавая, что переборщил. Он резко убирает руку, хочет встать и выйти, но Очако прыгает прямо на него, заваливает на спину, заставляя распластаться поперёк кровати, и садится ему на бёдра, чтоб так сразу не скинул, чтоб была ещё секунда времени. Во внутреннюю сторону коленей упирается ремень джинсов, чуть царапая, но Очако не обращает внимание на чужую одежду и свои неудобства. — Я не боюсь, понятно?! Я сама могла тебя отправить под потолок спящим и даже не узнать об этом, потому что я спала без перчаток! А ты мог и спину сломать, если бы упал неудачно, а не просто потолок лбом поцеловать! Ты понимаешь, понимаешь?! — Очако переходит на крик и хватает Кацуки за грудки футболки в попытке встряхнуть. — Кончай истерить! — он в один рывок переворачивает их и теперь сам нависает над распластавшейся Очако. Держит запястья у её головы и рвано дышит, и своими красными глазами пытается в ней прожечь дыру. — Кто бы говорил! — возмущенно восклицает Очако, ёрзая под ним, руки вырвать пытается, потому что тоже упрямая. — Ты бы моего мнения спросил, а не приказы раздавал! — Спросить, значит? — он опускает голову так низко, что их носы почти соприкасаются. Щурит глаза, выжидает, издевается почти. И Очако возмущена, зла и готова мстить. Её ноги всё ещё разведены после переворота в стороны, между которых как раз находится Кацуки. Очако обхватывает его за пояс, скрещивает ноги на пояснице и плотно прижимает к себе. — Я тоже имею право голоса, понял? — Очако старается говорить твёрдо, даже строго, но её собственное сердце стучит где-то в глотке, а дыхание пропадает с концами. У неё прикрываются глаза, и она не сопротивляется, когда на её рот обрушивается поцелуй, который совсем не нежный, а властный и требовательный, который снова вместо наказания. Но другого и не надо: Кацуки знает, как стоит её касаться, чтобы сломать сопротивление, и даже впиваясь в её рот, выпивая всё дыхание, потому что он лежит на ней, а весит прилично. Он сплетает их языки, оглаживает, скользит по дёснам верхнего ряда зубов, а затем к губам резко возвращается, кусает больно нижнюю и тянет на себя, чтобы уже через секунду мазнуть языком, зализывая укус. Руки Очако освобождают чуть позже, потому что Кацуки переносит вес на локти, потому что так ближе и удобнее, и она не теряет времени: её пальцы зарываются в светлые волосы, изредка тянут посильнее, когда Кацуки слишком уж кусается. Очако не знала, что она умеет стонать. Всегда думала, что разок всхлипнет, может, дыхание где сорвётся, но никак не полноценный стон. А Кацуки, кто ухо ей прикусил и бёдрами в этот момент двинул, прижимаясь к её промежности пряжкой ремня, останавливается и дышит через рот, как загнанный зверь. Очако пользуется его заминкой, давит чуть больше на его плечи, заставляя сдвинуться немного вверх, и уже сама прикусывает кожу на мощной шее. От Кацуки ещё пахнет лекарствами, но сладковатый запах его кожи всё равно сильнее, и Очако кажется, что он оседает у неё на корне языка. Она не хочет оставить ему синяк, но её челюсти сами сжимаются плотнее. — И ты мне про метки заливать будешь? — шершавая ладонь проникает ей под майку и сжимает левую грудь, заставляя Очако поперхнуться вздохом и приоткрыть мягкий рот. — Твой ремень царапается, — бурчит она, когда Кацуки от неё отлепляется и стаскивает с неё майку, а потом и свою футболку тащит вверх. Очако тяжело сглатывает, потому что как бы Кацуки не одевался, какие бы брендовые шмотки на себя не навешивал, а голым он выглядит лучше всего. Её рука сама тянется к хорошо сложенному торсу, где каждую мышцу проследить можно, рельефом залюбоваться. От сенбонов уже и следов не осталось, только царапины да синяк на половину бока. И это восхитительно настолько, что Очако готова каждый сантиметр кожи этого упрямца зацеловать, закусать, затрогать. До неё не сразу доходит, что она всё ещё не одна, и Кацуки как бы не статуя, но когда он от неё откатывается в сторону, то она снова обретает способность слышать. — Земля вызывает Урараку! — он ухмыляется и качает головой, мол, совсем безнадёжная. — Прости, ты что-то говорил? — слабым голосом спрашивает она, стараясь не думать о том, как отреагирует Кацуки, если она его укусит за ключицу. — Я говорил, — он тянет её за руку и заставляет сесть. — Если тебя бесит мой ремень, — его ухмылка становится издевательски широкой, словно сейчас в бой кинется, — то ты сама можешь его снять. Очако краснеет от этих слов, но упрямо тянется к пряжке, краем глаза подмечая, что у Кацуки, который стоит на коленях рядом с ней, подрагивают руки, хотя он и старается быть спокойным. Она устраивается перед ним, чинно, сдвинув ноги и присев на пяточки, и снова берётся за ремень. Тот поддаётся с трудом, потому что Кацуки не любит халтуру и вещи покупает добротные (никто не захочет, чтобы во время драки с него штаны упали). — У тебя что, пальцы в пятилетнем возрасте расти перестали? Хер ли они такие мелкие? — спрашивает нетерпеливо Кацуки, явно уже пожалевший, что затеял эту возню с поясом, потому что у Очако дело шло очень туго. — А у тебя что, суицидальные наклонности? Зачем ты носишь ремень, на котором и повеситься можно и из-за которого ты на дно уйдёшь за пару секунд?! — пыхтит Очако и с победным воплем щёлкает пряжкой и расстёгивает джинсы, даже не задумываясь, что касается области ширинки. Ей так сильно хочется избавиться от этой ненавистной одежды, которая ей нервы потрепала, что она одним движением сдёргивает с Кацуки штаны. И, как выясняется, его боксёрки — тоже. — Блять, можно нежнее?! — шипит Кацуки, которому резинка не очень удачно задела член. Он хочет сесть нормально и снять остатки одежды до конца, но Очако его останавливает, и у неё красные уже и уши, и даже кусочек шеи. — Даже Бакуго-кун иногда нуждается в пощаде, — с нервной улыбкой говорит она и кладёт руки ему на твёрдый живот. — А можно я потрогаю? — Кацуки на эти её слова щурит глаза с подозрением, но слабо кивает. Очако кладёт руку на член и легонько ведёт по нему рукой, ощущая мягкую кожу. Затем указательным пальцем проводит от головки к яичкам, наблюдая, как напряженный член слегка дёргается, потом делает это ещё раз, но уже прослеживая вену. — Урарака, блять, ты издеваешься, что ли?! Подрочи хотя бы, а не хуйню сахарную какую-то твори! — Кацуки садится на пятки, потому что больше стоять на коленях не может. В отместку ещё и бюстгальтер с Очако стаскивает, чтоб не думала, что только ему тут неловко. Коротенькие нежные пальцы сжимаются у основания члена и ползут вверх на пробу, снова вниз, а затем, словно ощутив уверенность, Очако пытается задать пробный темп, сжимая крепче пальцы. — Ёбанный в рот, Урарака! Ты мне член оторвать собралась?! — до неё доходит, что она елозила рукой по пусть и мягкой, но сухой коже, что хватка у неё на автомате усилилась, что азарт опять всё вокруг заглушил. — Прости, — лепечет она, стыдливо убирая руки к груди. — Тебе стоит меня научить, как тебе нравится, чтоб в следующий раз получилось, — и невинно улыбается. Кацуки от её слов прокашливается, потому что, по сути, её слова звучат обещанием. — Потом, — отмахивается он спустя пару секунд. — Стаскивай шмотки — мешают. Они оба молча раздеваются до конца, не заботясь особо, где что упало. Кацуки вытаскивает из тумбочки пачку презервативов и смазку, затем переводит взгляд на обнаженную Очако и смазку ставит обратно. Кацуки снова целует её, держит за голову, не давая отстраниться, давит своим горячим телом, обратно на кровать заваливая. Очако жарко, потому что про кондиционер они и не вспомнили, а больше отвлекаться не хотелось, а здесь ещё и Кацуки, который адски горяч во всех смыслах этого слова. В неё снова проталкивают палец, который в этот раз уже чуть легче проскальзывает внутрь и даже искушает. Кацуки медленно двигает запястьем, заставляя Очако расслабиться ещё больше, затем пытается протолкнуть ещё один, но максимум чего он достигает — это первые фаланги среднего и указательного внутри и болезненный хрип Очако. — Бакуго-кун, я хочу сама, — бормочет она, с трудом сгребая себя воедино, и садится. У неё ноги трясутся от возбуждения, нутро сжимается, потому что жаждет получить внутрь Кацуки, и во рту сухо-сухо. Кацуки как раз зубами рвёт упаковку презерватива и даже застывает с крашенным куском плотной фольги во рту. — Чё? — только и может сказать, когда Очако похлопывает рядом с собой. Он надевает презерватив и с подозрением смотрит на неё. — Пожалуйста, — она тянет его за руку, и он, даже к своему удивлению, поддаётся. Кацуки снова укладывают на лопатки (наверное, этим можно похвастаться, потому что так часто как это делает Очако, ни одному сопернику ещё не удавалось) и она устраивается сверху. Шершавые руки укладываются на её бёдра, но не давят и не торопят. Очако приподнимается, аккуратно берёт член и направляет в себя. Это так странно — самостоятельно себя нанизывать (какие странные мысли в голове и как не вовремя!), но Очако старается вобрать в себя всю длину. Ей требуется минута, чтобы привыкнуть к ощущению заполненности и лёгкой боли, после чего она начинает двигаться. Медленно, осторожно, потому что всё ещё немного страшно, но ей стоит посмотреть на растерянное лицо Кацуки, который тоже привыкает и осознаёт, что наконец-то получается, как надо. Его руки, сначала намертво вцепившиеся в её плоть, ослабляют хватку и теперь беспорядочно скользят всюду, куда могут дотянуться, оглаживая бёдра, живот, низ грудей. У Очако в голове звон и жар внизу живота. У неё гудят от напряжения руки и ноги, а губам до боли хочется целоваться. И Кацуки словно слышит её, садится, впивается в её ягодицы до синяков, мимолётно целует в губы, словно дразнясь, опускает голову, чтобы поймать сосок губами и прикусить секундой позже. На Очако снова обрушивается цунами из укусов-поцелуев, что ей не продохнуть, и она пропускает момент, когда чужие руки заставляют двигаться её значительно быстрее, чем до этого. Её охватывает чувство эйфории от эмоций и ощущений, а осознание, что всё это дарит ей Кацуки, заставляет её терять связь с реальностью. Он кусает её за основание шеи, оставляет широкие влажные полосы языком на горле, иногда подбирается к губам и оставляет беспорядочные поцелуи, потому что для нормального, полноценного нужно остановиться, а это выше его сил. Очако несколько раз вскрикивает, когда широкая ладонь сжимает одну из грудей и острые зубы ловят сосок, прикусывают и снова отпускают — только спустя немного времени она начинает обращать внимание на темп, который замедляется как раз перед тем, когда Кацуки не может больше игнорировать прыгающую перед его носом грудь. Очако знает, что потом найдёт на себе столько следов от зубов, что будет впору просить у Тринадцатого его скафандр, чтобы скрыть все наверняка. Но об этом решает подумать попозже и сама оставляет на чужих крепких плечах и шее отметины от ногтей. То, что Кацуки достиг своего предела, Очако понимает, когда он резко прижимает её бёдра так плотно, как только может и останавливается. Его мышцы под её руками просто каменные. Он обнимает её за талию, прижимает к себе и упирается лбом ей в плечо. Кацуки немного расслабляется. Он всё ещё внутри, но и Очако не спешит менять их позу. Она хочет сказать что-то хорошее, но из её рта вырывается новый стон, потому что грубые пальцы снова касаются её клитора, почти вынуждая кончить следом. Как итог, она тихонько вскрикивает и обмякает в крепких объятьях. — Как хорошо, — тихо шепчет Очако, буквально растворяясь в сладковатом поте Кацуки. — По-моему, я тебе ожоги оставил и матрас прожег, — бормочет он, восстанавливая сбитое дыхание, глядя в стену. Очако трётся щекой о его плечо. — Готовься, не готовься, всё равно хрень, — выдыхает устало Кацуки, зарываясь носом в чужую макушку. — А страдает всё равно только моя кровать, — бурчит Очако ему куда-то в шею и оставляет там крошечный поцелуй. — А ожогов я и не почувствовала.