Теория

Две недели. ДВЕ. ЧЁРТОВЫХ. НЕДЕЛИ! Кацуки ни разу не пришёл к ней в комнату, ни разу не поцеловал и даже не попытался мимоходом коснуться или хотя бы шлёпнуть по заднице — он всегда так делает, когда Очако совсем уж выбешивает. Садился подальше, каким-то чудом избегал спаррингов без причуды и притворялся, что Очако не существует. Но хуже всего — он не разрешал трогать себя. Вообще никак. Одним только взглядом останавливал любое намерение на полпути, буквально уничтожая тактильного маньяка по имени Урарака Очако. В ночь после последнего учебного дня Очако с трудом заставляет себя лечь в постель, хотя ей не хочется вообще: эмоционально вымотанная, сексуально неудовлетворенная, злая на весь мир — Очако слишком напряжена, чтобы спать. Она сжимает одеяло, словно оно — огромная дакимакура, безо всякого стеснения обнимая и руками, и ногами так, что плотная ткань трётся о её промежность, если правильно натянуть одеяло. — Куплю себе дакимакуру с его физиономией, и никакой Бакуго Кацуки мне не будет нужен, — бурчит Очако себе под нос, продолжая тихонько тереться об одеяло. Очако не знает, кто больше в итоге наказан в этой ситуации, но ей и правда обидно, что стоило ей привыкнуть к тому, что ей можно, даже не так… что ей МОЖНО трогать Кацуки, который от её прикосновений даже иногда на хрип переходит вместо грубых замечаний, потому что никак не расслабится, всё ждёт подвоха, пока тело подводит и отвечает на ласку нежных пальцев. — Дурацкий дурак, — Очако уже сама готова в очередной раз испытать ловкость собственных пальцев, но только до резинки трусиков она дотянуться не успевает: в её дверь влетает несколько мощных ударов, что сомнений не остаётся, кто там за дверью. Надо встать и открыть и, возможно, тут же и захлопнуть дверь перед несносным поганцем, чтоб тоже обломался, а то и вовсе проигнорировать. Но Очако соскучилась так сильно, что почти подлетает к двери, подавляя в последнюю секунду порыв распахнуть её настежь. Аккуратно приоткрывает и хмуро глядит на гостя. — Что, неужели не лунатишь, а сам пришёл? — со скепсисом спрашивает Очако, поджимая губы. Она почти строго смотрит в красные глаза, стараясь не опускать взгляд ниже, потому что Кацуки в борцовке, которая очень уж прилегает к телу, и это слишком. Просто слишком. — Сейчас три минуты первого, — выдаёт Кацуки ответ невпопад и толкает дверь, едва не снеся Очако. Та смотрит на него круглыми глазами и готовится выпихивать прочь в праведном гневе (нет, никто не собирается мстить, что вы), но не успевает. — Ёбанные каникулы начались. Очако успевает только пискнуть, когда её лицо обхватывают две сухие шершавые ладони, а рот затыкают нетерпеливым поцелуем. От наплыва ощущений Очако буквально задыхается и судорожно цепляется за предплечья, прошитые вздутыми венами. Хочется прижаться ближе, так близко, чтоб и не разъединить, но две недели без Кацуки, его слов и прикосновений, играют злую шутку с самим Кацуки. — Если ты хочешь продолжить, то должен согласиться на одно условие, — выдыхает Очако, с трудом оторвавшись от чужих губ. На неё смотрят в упор и недовольно хмурят брови. — С хера ли? — бурчит Кацуки и снова тянется вылизать нежный рот, но Очако его останавливает, отворачивая свою голову в сторону. — Урарака, блять. — Почему только ты решаешь, как и когда нам делать? Две недели игнора, а теперь пришёл? — Очако делает шаг назад и выворачивается из объятий. — Или тебе слабо? Всё тело Кацуки напряжено и готово к броску — за годы тренировок вместе подмечаешь все нюансы. Видно, что гордость внутри борется со здравым смыслом и похотью, и Очако с трудом удерживается от улыбки: она уже знает, что победила. — Что за условие? — скрипнув зубами, спрашивает Кацуки. Он делает шаг вперёд и снова хочет сжать Очако в объятьях, но та уворачивается и прикрывает ладошкой рот, пряча смешок. — Тебе нельзя меня трогать, а мне тебя — можно, понял? — она дразнится, подходит почти впритык и снова заглядывает в красные глаза, стараясь не думать, что её груди слегка прижимаются к верхнему прессу Кацуки, и как твердеют её соски от этого слабого прикосновения. — Или не справишься? — Не смей меня недооценивать, — выплёвывает Кацуки, но уже безо всякой злости, скорее с усталостью от осознания, что кое-кто его совсем доконает. — Спасибо, — Очако благодарно чмокает своё недоразумение в губы, затем сосредоточенно стаскивает с него борцовку. Сколько раз она уже так делала, а всё равно как в первый раз — разве можно устоять перед рельефом мышц, которые так и хочется повторить пальцем? И Очако не отказывает себе в удовольствии: проводит кончиками пальцев по горячим мышцам, нагло скатываясь к самой кромке спортивных штанов, а затем уже лёгким касанием двух ладоней оглаживает талию Кацуки, посылая целый залп мурашек по крепкому телу. — Хули ты такая медленная? — бормочет Кацуки, когда его наконец берут за руку и ведут к постели. — Главное, чтобы ты не оказался слишком быстрым, — фыркает Очако, когда толкает готового возмутиться парня на постель: конечно, он долго молчать не будет, раз ему запретили трогать. — Устроил нам воздержание, вот и ещё немного потерпишь. Кацуки вытягивается в полный рост, запрокинув руки за голову, пряча предплечья под подушкой. Очако не покидает ощущение, что сейчас из неё просто всю душу вытрахают, несмотря на договор и принцип играть честно. — Отомри, дурында, — из раздумий её выводит недовольный голос. — Хорош залипать. — Помолчи, пожалуйста. — А ты заставь, — и ухмыляется, словно уже победа за ним, ждёт поцелуев или ещё чего. Вот только его пнуть за такое хочется, а не целовать. — Вот и заставлю! — и Очако просто вталкивает Кацуки его же борцовку в рот вместо кляпа, и пока тот возмущенно отплёвывается, стаскивает с него штаны. Обычно в таких случаях у них случалась короткая потасовка, в результате которой Очако давится стонами, а Кацуки сосредоточенно молчит и работает бёдрами, но не сейчас. — Если будешь руки распускать, то… То! — Тебе список угроз написать, блять? Чё ты заикаешься? — Кацуки отшвыривает свою одежду и ещё какие-то шмотки Очако куда подальше от кровати, не желая снова жевать ткань. — Будешь ждать до конца летних каникул, — дуется Очако и снова своего долбанутого парня на лопатки лечь заставляет. Сама мостится ему на колени и боксёрки с него стаскивает. Затем на полпути передумывает, убирает руки и нечаянно хлопает резинкой по полувставшему члену. В ответ ей вырывается короткое «да бля!». — В кого ты такая сучка, а, Урарака? — сдавленно бормочет Кацуки и буквально кожей чувствует, как ему лоб прожигают обвинительным «кто бы говорил!». Очако мостит свою круглую задницу на жилистые бёдра, прижимается коленками к рёбрам Кацуки и начинает гладить. Как огромного кота, который шипит обычно, а тут пузо подставил — как этим не воспользоваться? Прослеживает линию крепких плеч, почти распластывается на Кацуки, чтобы дотянуться до локтей и от них съехать к ключицам. Прижимается грудью к чужой груди, чувствуя, как бьётся тяжело сердце в грудной клетке по соседству, а затем смелеет настолько, что кусает Кацуки за ухо. Тот дёргается и ругается под нос, но руки от подушки не отводит. — Выебу! — Обязательно, — усмехается Очако и лижет его губы. Кацуки подаётся головой навстречу, чтобы урвать себе поцелуй, чтобы укусить в отместку и устроить очередное сражение в чужом рту, но Очако не даётся, а только с его бёдер соскальзывает и бельё с него стаскивает. Наконец-то! — Будешь дёргаться — укушу, — предупреждает она и ласково касается уже твёрдого члена. А у самой на лице страх с любопытством перемешаны, когда наклоняется и целует влажную от смазки головку. Оставляет мягкие поцелуи, гладит нежную кожу и совсем-совсем не обращает внимание, как напряглись сильные бёдра и как сжались тяжелые кулаки — Кацуки на грани того, чтобы придерживаться условий. И его не жалеют, испытывают ещё больше: Очако обхватывает губами головку и медленно опускает голову вниз, боясь задеть зубами. И пока у Кацуки звёзды перед глазами, коротенькие пальчики ласкают, гладят, почти щекочут низ его живота, буквально выдавливая из него стон. Задушенный, ненавистный, но очень даже искренний. Очако удивлённо смотрит на Кацуки, но ничего не говорит, продолжая издеваться.  — Урарака, бля… — По имени, пожалуйста, — Очако обводит головку кончиком языка и слегка дует. Кацуки снова дёргается и подаётся бёдрами вверх. — С-сучка, — хрипло смеётся Кацуки, осознавая весь абсурд ситуации. — Сучка Очако, седлай уже. — Ладно, — она показывает ему язык, отклоняется к столу и выуживает из ящика квадратик презерватива. — А мне напиздела, что стесняешься покупать, — закатывает глаза Кацуки, пока по его члену, наоборот, аккуратно раскатывают резинку. За пределы кровати улетают и простые хлопковые трусики. — Мина поделилась, — кряхтит Очако, пытаясь сесть на член. Получается туго, потому что был перерыв, да и Кацуки обычно сначала в ход пальцы пускает, чтоб не так тесно было. — Надо… Её поблагодарить, — медленно она опускается вниз, обхватывая мягкими стеночками член Кацуки. Когда она начинает двигаться, Кацуки едва сдерживается, чтобы не вцепиться в мягкие бёдра и не сжать. Очако упирается ему в грудь, чуть царапая кожу, и тихонько задаёт ритм, заново обвыкаясь с ощущением наполненности. — Знаешь, что я сделаю первым делом, когда ты прекратишь играться и слезешь с меня? — хрипло спрашивает Кацуки, оставляя новые пропалины на подушке — иначе никак не удержать руки на месте. Очако стонет в ответ и мотает головой. — Заставлю снять тебя эту херову тряпку — бесит. Их бёдра соприкасаются вплотную, когда Очако останавливается, возится со своей спальной футболкой и кидает её куда-то в сторону. Наклоняется к самому уху и шёпотом доверительно: — Можешь не ждать, Кацуки, — и знает же, что сейчас будет сжата в медвежьих объятьях и впечатана носом в кровать. Но Очако и правда соскучилась. Чудесное начало летних каникул.