***
То ли Гэвин притягивает своими страхами неприятности, то ли все его страхи — это чрезмерно развитая интуиция, но то, чего он так боялся, случается, когда он и Элайджа возвращаются домой в неприятной мороси густых ноябрьских сумерек. Перед тем как завернуть за стоянку, Гэвин привычно набирает сообщение Маркусу, а краем глаза замечает резкое движение, не задумываясь стирает набранное, непослушными пальцами выбирает из заготовленных заранее сообщений SOS. На экран почти не смотрит, смотрит вокруг. Им преграждают дорогу и отсекают путь назад. Их много — больше пяти. Высокий, перекачанный афро обращает на себя внимание в первую очередь. Гэвин смаргивает и тут же вспоминает. Этого он видел пару раз на стрельбище и запомнил. Афро старается не отсвечивать и уходит в тень, Гэвину за спину. Гэвин быстро скользит взглядом по тем, кто остался на свету: трое совершенно незнакомых парней его возраста и двое взрослых в удобных костюмах и мягкой обуви. Гэвин поводит плечами. Это, безусловно, не разминка, но позволяет чуть унять сердце, которое норовит выскочить через горло. Гэвин стискивает зубы до ломоты, боль — это хорошо, она не даст страху победить его еще до начала драки. Прикидывает, что шестеро завалят его за секунд пять-шесть, если, конечно, не произойдет чуда. Гэвин открывает рот и начинает дышать, как перед прыжком в воду. Переводит взгляд с одного уебка на другого, переводит большой палец в угол экрана. Успевает нажать на «отправить», прежде чем телефон выбивают из его вспотевших рук далеко в сторону. Успевает толкнуть Лайджа себе за спину и услышать: «Которого брать?» Успевает обернуться на голос — афро перетирает с одним из «костюмов». Пора. Может, получится вырубить взрослого. Выиграть больше, чем пять секунд. Заставить остальных забыть о Лайдже. Отличный план. Гэвин резко делает шаг в сторону «костюма», меняет ногу в прыжке, проводит верхний кик. От пятки до макушки Гэвина прошивает острой нервной болью, брызжут непрошенные слезы: удар пришелся точно по височной кости «костюма», с точностью все отлично, а вот сухожилия к жестким атакам, оказывается, не готовы. Когда нога идет вниз, Гэвин замечает тусклый блеск ножа справа. В ту же секунду в глазах темнеет от удара в левый висок. Он отрубается раньше, чем успевает хоть что-то предпринять.***
Когда Гэвин очухивается, первая болезненная мысль — о Лайдже. Первое ощущение — разрывающая боль в голове и холод во всем теле. Он пытается поднять голову — глаза тут же заливает кровь. Шевелит рукой — с ней нет проблем, утирается рукавом, опирается на ладонь, стараясь приподняться — под пальцами чавкает лужа. Гэвин озирается — тусклое освещение, запах машинного масла, асфальта и мокрой щебенки, смутные силуэты викторианских пятиэтажек красного кирпича. Он все еще перед стоянкой. Один. Значит, все-таки забрали одного. Сквозь боль пробивается следующая мысль: "Сколько я пролежал в отключке?" Гэвин ощупывает лицо — отдергивает руку. Нож полоснул по щеке, кажется, не очень глубоко, но очень больно. Судя по тому, что кровь и не думает свертываться, все произошло не более трех минут назад. Сев и пытаясь переждать головокружение, Гэвин осматривается внимательнее. Все плывет красными и желтыми кругами, боль в затылке такая, что хочется глаза поскорее закрыть, а не таращиться в темноту. Но он таращится и прислушивается. Замечает несколько фигур в тени дома, закрытого строительными лесами. Голоса, кажется, идут тоже с той стороны, но понять, что говорят, невозможно. Словно плотная морось проглатывает не только изображение, но и звук. В голове у Гэвина начинают сами собой рисоваться картинки, одна страшнее другой. Сумка, вспоминает он, там Глок. Подобраться и положить всех. А там пусть судят. Но сумки нет. И нет сил подняться. Он один, а одиночки проигрывают. Вдруг уши закладывает от близкого выстрела. Раздается еще один. Потом еще. Грохот множит эхо. Гэвин вздрагивает всем телом. Почти без перерыва раздается еще два выстрела, беспорядочная стрельба, потом еще одиночный. Стреляют бегло, Гэвин не может понять, перестрелка ли это или прицельный огонь в одном направлении. Звук идет со всех сторон. Гэвин зажимает уши, на ладони сочится теплое. Он с трудом сохраняет способность сидеть и соображать. А потом видит что-то стремительное, смутное, хищное. Тени в строительных лесах бросаются врассыпную. Гэвин заставляет себя встать на колени и медленно передвигает ноги в направлении лихорадочного движения. Но ему опять преграждают путь. Маркус возникает прямо перед ним, злой, со вздувшимися на лбу венами. В охапке он держит Элайджа и тяжело дышит. — Садись, прям на асфальт садись, — сдавленно и коротко командует Маркус Гэвину. — Я уже вызвал скорую. И полицию. Сейчас будут. — Как Лайджа? — Физически — лучше, чем ты, — Маркус изворачивается, стягивает с одной руки куртку, этой же рукой перехватывает едва стоящего на ногах Элайджа, стягивает куртку с себя окончательно и накрывает ей Гэвина. — Продержишься? Гэвин кивает, смотрит вверх. В желтом свете фонарей Элайджа выглядит как экспонат мадам Тюссо, застывшим и пугающе утрированным. У него разбитые губы, припухшая скула, остекленевший взгляд. — Лайджа, — зовет Гэвин. Элайджа не реагирует ни на голос, ни на прикосновение к руке. — Подожди, Гэвин, — Маркус свободной рукой прижимает голову Гэвина к себе, и она вроде как меньше кружится и кровь почти перестает заливать глаза, но зато голос Маркуса теперь идет откуда-то из живота: — Он оглушен. Дай ему время. Он сумеет это пережить. Он сильный. — А почему у него губы … — Пистолет в рот засовывали… остальное не успели… отморозки. Ты, кстати, вырубил водителя. Поэтому и в машину его затолкать тоже не успели. У тебя интуиция, Гэвин. Я завидую. — Ага, — Гэвин тупо улыбается, а потом все становится совсем как в тумане, чернеет и пропадает.***
Окончательно Гэвин приходит в себя уже в больнице. Маркус сидит рядом. — Где Лайджа? — хрипит Гэвин, ощупывая онемевшее лицо. Губы почти не двигаются — сколько ж обезболивающего в него вкололи? На щеке и за ухом скобы, полголовы обрито, под подушечками пальцев он нащупывает шов. — У главврача. Осмотр и все такое. Он пока не говорит, шоковое состояние. Вывих плеча, несколько синяков, сильный ушиб ребра. Но он не говорит. В голове Гэвина призраком проносится фраза, которую он столько раз слышал в детстве. — Элайдже нельзя волноваться, — неожиданно повторяет Гэвин онемевшими губами, — так волноваться. Я прав? Он не справится? Я его не уберег? — Справится, — Маркус смотрит Гэвину прямо в глаза, и Гэвин верит, — и все сделал лучше всех. Теперь тебе тоже надо успокоиться и поспать. Не переживай. Элайджа я заберу домой, в привычной обстановке ему будет лучше. Если будут проблемы с выпиской — позвоню Советнику. А ты останешься здесь. У тебя сотрясение. Продержат как минимум неделю. Если все будет хорошо, я приеду завтра. Если нет — я позвоню. Вот, — он протягивает свой телефон. — Спрячь, а то тут нельзя. Гэвин кивает. — Я все сделаю. Все будет хорошо с ним. Не сомневайся, — говорит Маркус и выходит из палаты.***
Элайджа открывает глаза — утренний неверный свет окрашивает сизым потолок его комнаты. Он дома. Но не помнит, как тут оказался. Он вообще ничего не помнит из последних нескольких часов своей жизни. Только пистолет во рту и запах. Запах марихуаны. А потом все смутно. Больница, укол, Маркус ему что-то говорит в машине. Гэвин! Элайджа дергается, тут же его лицо оказывается в ковше из теплых ладоней. Маркус наклоняется над ним и улыбается: — Элайджа, все хорошо! Все хорошо. — Гэвин?! — опухоль с губ спала, они слушаются, болячки натягиваются, слегка лопаются, но говорить можно. — В больнице. Небольшое сотрясение, несколько царапин, несколько швов. Отблагодаришь его, когда вернется. Тебе вкололи немножко успокаивающего. Вот, собственно, и все, — Маркус говорит осторожно и очень медленно, с большими паузами между словами и предложениями. Внимательно смотрит в серые глаза. Элайджа после глубокого наркотического сна порозовел, смотрит осознанно, восковой экспонат больше не напоминает. Но у Маркуса все равно сердце не на месте. Что сам он выглядит после этой страшной ночи больным, его не волнует. — От одного укола я снова стал идиотом? — отрешенно спрашивает Элайджа. — Почему ты говоришь со мной, как с трехлетним? И как после всего этого хоть что-то может быть хорошо! Маркус готов расцеловать мальчишку за эти слова. Не потому, что они ему понравились. А потому, что они вписываются в логическую парадигму. Разум Элайджа не переломился пополам как соломинка, нападение и шок не разрушили хрупкие нейронные сети. Это почти чудо. Маркус осторожно гладит нежную, почти детскую кожу на щеке, обводит фиолетовый синяк на скуле по большой дуге, спохватывается, убирает руки и садится рядом с Элайджи на пол. Элайджа поднимает руку к потолку, смотрит на свои дрожащие пальцы, поворачивает кисть — разбитые костяшки саднят: — Ты думаешь, что такое может пройти бесследно? Не будет больше хорошо, Маркус. Не будет. — Будет, малыш… — Маркус хочет добавить «я все сделаю, чтобы было», но дурацкий комок, откуда-то взявшийся в горле, не дает говорить, и сглотнуть его никак не получается. Маркус переводит дыхание, делает паузу, чтобы голос его не выдал и не начал предательски дрожать в самый неподходящий момент, отворачивается, внезапно заинтересовавшись видом из окна. После паузы уже спокойно и твердо спрашивает: — Ты же не собираешься утонуть в первой чаше дерьма? — Не первой, — Элайджа смотрит в потолок пустым взглядом. Внутри у него странная тишина, словно все чувства пропали разом. — Почему я, Маркус? Почему все говно достается мне? — А ты хотел бы, что бы все говно досталось Гэвину? — Да какого… — Элайджа резко поворачивает голову и зло смотрит в слегка воспаленные и покрасневшие от бессонной ночи глаза Маркуса. — Точно нет. За кого ты меня принимаешь?! Я хотел бы, чтобы говна не было вообще. — Говно равномерно распределено между всеми. Так что оно никуда не денется и будет случаться. Рано или поздно. Лучше рано. Тогда останется больше времени… — тут Маркус улыбается, искренне и заразительно, — …чтобы от него отмыться. Не хочешь принять ванну? — Не смешно, Маркус. Совсем нет. И все-таки, почему? — Да все одно и то же. Зависть, ненависть, месть… Моя вина. Я не должен был слушать твоего отца. Если бы я был рядом… — Ты и так был. И сейчас есть. Элайджу больше не хочется говорить, он лежит еще некоторое время, прислушивается к себе. Наверное, это действие седативных еще не совсем прошло, поэтому внутри так холодно и пусто. Как в космосе. Как в Арктике. Он словно заморожен изнутри. Может быть, и правда пойти принять ванну? Согреться. — Хочу смыть все. Их пальцы, их слова, их запах… Элайджа сбрасывает ноги с кровати, встает слишком резко, боль в ребре заставляет вскрикнуть, и он начинает заваливаться назад. Маркус подхватывает за пояс, не дает упасть: — Осторожнее. Элайджа высвобождается, пересекает комнату и останавливается перед закрытой дверью в санузел. За ней его ждет темное помещение. Элайджа не боится темноты, у него нет клаустрофобии, но его тело сопротивляется и он никак не может заставить себя переступить порог и зажечь свет. Маркус замечает, подходит, толкает дверь, протискивается мимо Элайджи внутрь, нажимает на выключатель у дальней стены. Лампы зажигаются мягко, с легким жужжанием. Помещение перестает напоминать темный колодец между двумя домами. Элайджа делает несколько шагов в сторону душа, Маркус несколько таких же шагов на выход, проходит близко, почти касается: сильный, уверенный, понимающий. — Останься, — просит Элайджа и садится на кафель душевой не раздеваясь, словно эта просьба отняла у него последние силы. — Конечно. Маркус быстро раздевается, открывает краны, настраивает воду. Погорячей. Жалящие струйки воды ударяют в Элайджу с потолка. Он вздрагивает от неожиданности, подставляет голову под водопад, дает одежде намокнуть. Вода заливается в глаза, в нос… ему вдруг становится нечем дышать, он рвет ворот рубашки здоровой рукой, потом опирается на запотевшую стеклянную перегородку, тяжело поднимается. В ушах шумит то ли от воды, то ли от собственной крови, подташнивает, плечо дергает, при каждом вздохе отдает в ребро. Элайджа начинает расстегивать рубашку, пуговица за пуговицей, пальцы не слушаются, и его ведет в сторону. Маркус подхватывает его снова, прислоняет, как гуттаперчевого, к стене, начинает сам бережно стягивать одежду. Элайджа не сопротивляется, дает снять с себя все, дает рукам Маркуса скользить вдоль тела; хочется чувствовать исходящую от него надежность, она притягивает его как магнит, и он снова теряет равновесие и, качнувшись, подается вперед. Маркус обнимает его так естественно, что Элайджа не испытывает ни неловкости, ни сомнений. — Все будет хорошо, верь мне, — в голосе Маркуса только забота, но ее так много, что лед внутри Элайджа вскрывается. Весь ужас пережитого насилия накатывает на него, выходит наружу, подбородок начинает дрожать. Его бьет крупная дрожь под горячей водой. Он прячет лицо на груди Маркуса и позволяет себе наконец разрыдаться. — Это ничего. Это пройдет, — шепчет Маркус, и его сильные руки накрывают плечи и спину. Оберегают и успокаивают. Элайджа слегка отстраняется и смотрит вверх: — Поцелуй меня. — Конечно, — Маркус касается его лба осторожно, задерживается на нем губами надолго. — Не так, — хрипло говорит Элайджа. Маркус медлит, потом наклоняется ниже и едва сдавливает разбитые губы Элайджа своими, отстраняется почти сразу. Но его пальцы проводят по изогнувшейся шее Элайджа, спускаются к ключице, после быстро возвращаются на затылок и замирают там в немом вопросе. Он остается стоять так близко, что Элайджа улавливает еще не смытый водой слабый запах бессонной ночи, кобуры, пороха и еще чего-то терпкого, сильного. Мужественного. Смесь кажется неожиданно приятной. Очень: — Еще. Если тебе не противно. Маркус наклоняется снова, сначала, словно по неосторожности, касается уха, скользит губами по щеке. Делает это медленно. Так медленно, что процесс кажется Элайдже пыткой. И лаской. Он забывает и о ребре, и о плече, и о шуме в ушах. Все перестает существовать, кроме ощущения теплого давления в уголке губ. Элайджа невольно приоткрывает рот, словно открываясь навстречу, прося чего-то большего, чем прикосновения чужих губ. Ему необходимо почувствовать у себя во рту что-то другое, что-то отличное от дула пистолета. Маркус понимает. Его язык проникает глубоко, заполняет все пространство, ласкает небо. Двигается властно и быстро, туда-сюда, напряженный, твердый. Все именно так, как хочется. Элайджа старается открыть рот шире, но едва затянувшаяся кожица лопается, и губы принимаются кровить, во рту проявляется приторно-сладкий вкус, потом становится солоно… Маркус зализывает выступившую кровь и отстраняется. Элайджа задирает голову чуть вверх. Теперь он готов увидеть что-то другое, отличное от подернутых наркотическим дурманом зенок отморозка под строительными лесами. Он погружает взгляд в зеленую, с коричневыми вкраплениями, радужку Маркуса, и чувствует, что пьянеет. — Повернись, — говорит Маркус одними губами, словно боится, что звук все испортит. Элайджи поворачивается спиной, прислоняется лбом к стене. Маркус аккуратно, еле дотрагиваясь, ведет пальцами вдоль спины сверху вниз, останавливается на каждом торчащем позвонке, оставляет на шее свое дыхание, царапает щетиной тонкую кожу. Элайджа прогибается в ответ, чувствует желание. Такое сильное, что не может сдержаться и тянется чтобы обхватить себя, Маркус его останавливает: — Я сам. Элайджа послушно опускает руку. Ладонь Маркуса, шершавая и грубоватая, оказывается там, где только что была его. Чужие пальцы сжимают Элайджу, и от этого ощущения скручивает низ живота, бросает в жар, ноги сами подгибаются в коленях. Элайджа хочет сказать, что ему нравится. Но язык опять тяжелый, как в детстве, слова в голове разбегаются в разные стороны — не собрать. Он хватает воздух как рыба, выброшенная на берег. Неужели болезнь возвращается?! — Это ничего, Лайджа. Это просто возбуждение. Маркус двигает рукой, Элайджа не может сдержать стон, не может сдержать дрожь, не может нормально дышать — его тело ему больше не подчиняется. — Не сдерживай себя. Если хочешь — говори, или кричи, или двигайся. Не держи в себе. — Я хочу, — Элайджа медленно обретает дар речи, — хочу знать. Ты ведь это не из жалости? Это же не одна из твоих терапий? — Нет. — Маркус внезапно опускает руки, замирает, словно решается на что-то, потом прижимается к его ягодицам эрегированным членом, трется, просовывает его между ног. Элайджа вздрагивает от неожиданности, потом сжимает бедра и подается назад. Маркус, шумно выпустив из легких весь воздух, прижимает его к себе. Тяжелая рука ложится на втянутый до самого позвоночника живот. Другая, обернувшись вокруг головки, снова начинает двигаться. — А, — только и может сказать Элайдж. Маркус толкается вперед, двигается сам и двигает рукой, толкает Элайджа: ритмично, стараясь контролировать дыхание. Но у него не получается, он начинает дышать рвано, в самую шею. Потом останавливается, чуть расслабляет кулак, сбавляет темп. — Нет, — Элайджа перехватывает его руку своей здоровой, сжимает свои пальцы поверх кулака Маркуса, дергает туда-сюда. Хочет быстрее. И быстрее. И быстрее. Маркус вжимается ему в попу — кожа к коже: — Мальчик мой, — Маркус со свистом пропускает эти слова между зубами, у Элайджа от них прихватывает сердце: — Я сейчас. Я… — Элайджа, поперхнувшись, на секунду оказывается в невесомости, а потом его окатывает с ног до головы горячей мокрой волной и расслабляет. Волна откатывается назад, унося с собой все страхи и всю горечь нападения. Элайджа оседает на руки Маркуса, не хочет открывать глаза, хочет немедленно лечь, прям здесь, и говорить, говорить: — Я люблю тебя, — губы не слушаются, язык не успевает за словами. — И я тебя, Лайджа. Как же иначе, — Маркус останавливается, его дыхание приятно щекочет мочку уха, сердце начинает биться с новой силой. Элайджа спохватывается, ставит ступню к ступне. — Нет, нет, я хочу, чтобы и ты тоже. Маркус прижимает его к себе, словно только и ждал от него этих слов, послушно толкается еще. Раз, другой. Замирает. Элайдж сводит бедра изо всех оставшихся сил, напрягается, сдавливает его член между ног, Маркус с силой толкается последний раз, упирается лбом в затылок, по его телу проходит судорога, Элайджа чувствует, как у него по ноге течет вязкая, прохладная жидкость. Потом сильные руки подхватывают, ведут из душа, обматывают всего пушистым нагретым полотенцем. В ушах у Элайджа все равно шумит, хотя краны уже закрыты и его клонит в сон, и нападение в переулке, и ребро, и рука, и вороной ствол пистолета растворяются в ощущениях неги, становятся почти нереальными. Не важными. Важно только то, что произошло после, сейчас. Он даже благодарен переулку и тем, кто послал всех этих людей. Если бы ни они, Маркус так и сохранял бы между ними дистанцию, никогда бы не решился на близость, да и он сам никогда бы не словил это ощущения счастья. Счастья вопреки всему. — Почему мы не делали этого раньше? — Тебе это было не нужно. — А тебе? — Я не в счет. Я бы никогда не проявил инициативу. И я даже никогда не думал, что… — Потому что я ненормальный? Или потому что у тебя было это с Гэвином? — Нет. После недолгой паузы Маркус добавляет: — Почему ты так решил про Гэвина? — Потому что он тоже тебя любит. — Он нас обоих любит. Мы для него семья, Элайджа. И я его тоже люблю. Но это другое, — Маркус смотрит на расслабленного и красивого Элайджа, накрывает его пледом поверх одеяла, устраивается рядом на полу и вдруг спрашивает: — Ты ему расскажешь? Но ответить Элайджа не успевает, провалившись в спокойный восстановительный сон.***
Как и обещал, после завтрака Маркус навещает Гэвина. Звонок советника застает его в палате. Маркус включает громкую связь, так, чтобы Гэвин мог слышать: — Маркус, — говорит отец по телефону, — вы еще раз доказали, что ваши услуги неоценимы. Я смогу вернуться в страну только к концу недели, но я уже дал распоряжение. Дом будут охранять двадцать четыре на семь. Дом и все перемещения мальчиков. Я прекрасно понимаю, что они хотели нанести удар по мне. Дестабилизировать меня. Отомстить в конце концов за мое лоббирование. Если бы не вы, Маркус, если бы не вы… Мне даже страшно предположить, что бы случилось. Не знаю никого надежнее вас, Маркус. Я не провидец, я ошибся. Мальчики еще не готовы к самостоятельности. Я рассчитываю на вашу помощь. И еще одно. Я не хочу, чтобы об инциденте стало широко известно. Лишняя огласка только привлечет лишнее внимание. Вы меня понимаете? — Прекрасно понимаю, мистер Рид. Вы можете на меня положиться. — Я и не сомневаюсь. До воскресенья. *** Отец приезжает на два дня, Гэвина к этому времени выписывают из больницы, он выглядит более травмированным, чем Элайджа. В нем появляется едва уловимая озлобленность и недоверчивость. Маркус замечает горькую складку, залегшую между бровей. Но пока в доме Советник, поговорить не получается, как невозможно было поговорить и в больнице, между постоянными визитами, камерами наблюдения, под взглядами стоящего у дверей охранника. Визит отца скорее похож на генеральную инспекцию, чем на сердечное беспокойство. Советник Рид больше обеспокоен гарантиями научного будущего Элайджа, чем переживаниями. Уезжая, он еще раз благодарит Маркуса, но слова его — всего лишь необходимая формальность. Он явно почувствовал, что его авторитет пошатнулся, он делает выводы, что борьбу за единовластие в семье надо на время отложить, например, до поступления Элайджа. По крайней мере, сейчас, сразу после инцидента, ничего в семье менять не надо, привычное должно остаться на местах. На этом он и расстается с Маркусом. Всему свое время. Но… Всегда есть «но»… Это «но» происходит именно в такие моменты, когда, кажется, все уже наладилось и неприятности благополучно прошли мимо.