Последнее желание

Вода с лёгкостью смывает все компроментирующие красные следы, а приведенные Серёжой Есенином мертвецы уходят из дома, но что делать с изрешеченной пулями комнатой и разбитым стеклом Лэйн не знает. Зато это знает Булгаков. Михаил Афанасьевич здоровается, проходит в комнату, задумчиво оглядывает повреждения и, кивнув своим мыслям, извлекает из своей набитой книгами сумки-планшета сборник сказок. Что будет дальше Конака уже знает: Булгаков аккуратно вырывает страницу из книги и поджигает её. "Рукописи не горят" – Отпусти меня, Иванушка, – жалобным голосом произносит пойманная в ведро щука, – я тебе ещё пригожусь. – По моему хотенью, по щучьему велению, – усмехается Булгаков, – пусть в этой квартире пропадут все последствия перестрелки. Отпускаю. Ведро пропадает, и Булгаков, на мгновение закрыв глаза, открывает книгу и быстро пробегает по строкам, уже далеко не в первый раз перечитывая её. Его плата за силу – память. Призвав персонажа, он забывает весь сюжет произведения и вынужден перечитать его еще раз от начала до конца лишь для того, чтобы суметь использовать его ещё хоть раз. Так что неудивительно, что Михаил Афанасьевич постоянно читает что-то. Из-за этого у него развилась близорукость, которую тот исправляет офисными прямоугольными очками. Булгаков из тех, кто душой лежит к старине: это видно и по его костюму и по манерам. Кареглазый мужчина с каштановыми волосами, он носит чёрный сюртук, такого же цвета плащ кроя конца девятнадцатого века, который можно увидеть на портретах русских поэтов, никогда не выходит из дома без шляпы и удобной трости и всегда предельно пунктуален. Звонит телефон. За шумом музыки её голос почти не слышен, но Лэйн удаётся разобрать предложение Цветаевой встретиться в клубе "Вкус ночи". Конака пытается отговориться, но остановить Марину, когда той приходит что-то в голову, практически невозможно, поэтому спустя всего пятнадцать минут она выходит из такси. Теперь их трое: раскованная и раскрепощенная Цветаева, с удовольствием флиртующая со всеми подряд, явно чувствующая себя не в своей тарелке крестовая дама и не понимающая, зачем она вообще сюда пришла Лэйн. Мёртвый Дом не скрывал того, что является нелегальной преступной организацией эсперов, но до сих пор они не совершили ни одного преступления на территории Йокогамы, не пытались захватить власть, не расспрашивали Лэйн о Портовой Мафии – одним словом, Конака не имеет ни малейшего понятия, почему и зачем они здесь. Кажется, Достоевский упоминал что-то про месть Дазаю, но это было слишком мимолётно. Дазаю... – Господи... – жалобно протягивает Лэйн, стукаясь головой о барную стойку. Она столько времени старалась не упоминать о своём личном демоне, но каждый раз не справляется – и от того какая-то ничем не объяснимая боль сжимает душу так сильно, от того и хочется увидеть его, почувствовать его обжигающий адский огнём взгляд на коже, хочется услышать его голос и дотронуться до его рук. Но это невозможно. Совершенно невозможно. Словно бы контрастом перед глазами возникают насмешливые лиловые глаза Достоевского, обещающие избавить её от лишней привязанности, и ясный, веселый взгляд цвета весеннего неба Есенина, который рассказывает Дес очередную забавную историю, а кошка только презрительно щурится, не слишком успешно делая вид, что ей ни на грош не интересно. – Девочки, – весёлая Цветаева приземляется между подругами, игриво заказывает у бармена мохито и, получив требование, начинает рассказывать о своих впечатлениях, – япошки такие стеснительные, – улыбается она, – ты им предлагаешь быстрый секс без обязательств, а они краснеют, будто хентай никогда не смотрели. А вы чего такие кислые? – Нет настроения, – отвечает за обеих Дес, – ты же знаешь, я не любитель шумных мест. Мой слух слишком остро реагирует на них. – Это всё от недотраха, – фыркает Цветаева, чья элегантность и куртуазность пропадает уже после первого же бокала, – коль Серёжу динамишь, так найди ещё кого-нибудь. Могу даже дать несколько советов. Лэйн, зайка, это и тебя касается. – Во-первых, это не интересует меня, Цветик. Моим наставником был Франциск Леруа, я давно пресытилась физическим удовольствием. А во-вторых, я не понимаю твоей любви к конвульсивным дерганьям под музыку среди потных тел под рвущую барабанные перепонки музыку. – Нет настроения, – по-военному коротко отчеканивает Лэйн, на что Марина Ивановна игриво упирает руки в бока и заявляет, что они никуда не уйдут отсюда, пока эти две зануды не отпустят себя. – В конце концов, – добавляет Цветаева после небольшой паузы, – жизнь не остановилась. Мы все многое пережили, но я живу дальше, а вы застряли в своём маленьком, заполненном болью мирке и не хотите делать ровным счетом ничего для того, чтобы преодолеть её. – А что произошло с тобой?.. Если не хочешь, можешь не говорить, – поспешно добавляет Лэйн, вспоминая, сколько неудобства доставляли ей настолько личные, трогающие струны души вопросы. – Всё в порядке. Пойми, Лэйн, – сейчас Цветаева говорила тихо и серьезно, так, что не оставалось никаких сомнений во всей важности её слов, – я пережила это, я пережила то, что случилось. Вначале мне было тяжело, не отрицаю, я даже хотела покончить жизнь самоубийством: ты должна была видеть мой тонкий шрам возле сонной артерии, служащий мне напоминанием о том дне, когда меня случайно нашёл Достоевский. Мне было четырнадцать. Цветаева родилась в бандитские девяностые в не самом благополучном районе Москвы. С самого детства бегающая в компании мальчишек, она быстро поняла, что быть девчонкой зачастую намного опаснее для жизни, чем мальчишкой. Да, они били друг друга и ходили стенка на стенку, зато их никто не зажимал в коридорах, запуская грязные пальцы под юбку – от того она носила мешковатую одежду, коротко стригла волосы и ни в чем не позволяла себе отставать от "сильной" половины человечества. Однако даже эти меры предосторожности не гарантировали безопасности. Что может быть хуже изнасилования? Вопрос риторический, но на него есть ответ: групповое изнасилование. В тот вечер отчим напился особенно сильно и так некстати вспомнил про то, что у него есть дочь. – ... я была уверена в том, что моя жизнь закончена, мне было плохо настолько, что я решила умереть. За гаражами в одном из укромных закутков не так далеко от дома рос небольшой, в пару кварталов размером, лесок, в котором моё тело не нашли бы быстро. Прошло уже много лет, но я хорошо помню этот момент. Резкая боль от бритвы – и, одновременно с этим, громкий звук нескольких выстрелов. Пошатываясь и зажимая рукой кровоточащий бок, по направлению к испуганно замершей девушке шел совсем ещё юный мальчишка-подросток. Он остановился, устало прислонился к дереву и презрительно хмыкнул, глядя на тонкую струйку крови – от неожиданности руки Цветаевой дрогнули, и она не задела сонную артерию. – Ты так хочешь умереть? Если хочешь, я могу убить тебя быстро и безболезненно. – ... в тот момент он был похож не на худого, угловатого подростка со сквозной раной в боку, а на вальяжного короля, милостиво отменившему строгое наказание. Казалось, что его совершенно не трогало происходящее. – Буду очень признательна, – тихо роняет Цветаева, роняя лезвие на пол, – я немного умею лечить. Если хочешь, могу помочь. – Буду весьма признателен, – подросток насмешливо улыбается, аккуратно снимая осенний плащ и стягивая через голову черную футболку. Мариша подходит ближе и, вновь вызывая в памяти давно знакомые ощущения, воздействует на рану. Неровные края начинают быстро стягиваться, стягиваться много быстрее, чем то бывало раньше, когда она лечила друзей. – А знаешь, – задумчиво усмехается подросток, – я передумал. Меня зовут Фёдор Достоевский. Как насчет того, чтобы присоединиться ко мне? – ... именно он сумел убедить меня в том, что, чтобы ни случилось, главное – научиться жить дальше. Только смерть может быть концом. Концом всего. А пока она не наступила, человек должен бороться с судьбой, а если необходимо, то и с собой в том числе. Через месяц я выяснила, что забеременела. И опять именно Федор Михайлович убедил меня в том, что ребенок ни в чем не виноват. На протяжении всей беременности он помогал мне и поддерживал, – Цветаева шумно вздыхает, прежде чем продолжить, и Лэйн понимает, что она пытается сдержать слезы, – я ждала момента, когда смогу подержать уже на ручках мою маленькую Иришу, мой символ боли и мой символ начала новой жизни. Но... Когда врачи спросили у, как они предполагали, отца ребенка – пятнадцатилетнего Достоевского, кого спасать: мать или ребенка, он не колебался долго, а потом ему пришлось ещё долго убеждать Марину в том, что жизнь продолжается. Достоевский был терпелив и неплохо разбирался в людях. Цветаевой было необходимо вновь кардинально поменять жизнь – и, не найдя ничего лучше, решает переехать со своей командой в Санкт-Петербург... –... Что-то у меня настроение пропало, девочки, – вздыхает Цветаева, – пошлите, что ли, Хатико или фильм какой-нибудь военный посмотрим. Этим вечером они выходят на прогулку вдвоём с Достоевским. Это уже вошло в привычку – отправляться перед сном на долгую пешую прогулку. Они медленно идут по освещенным ночными фонарями улицам и ведут неторопливую беседу одновременно обо всём на свете – и абсолютно ни о чём. Становится прохладнее. Фёдор Михайлович снимает легкомысленно накинутый шарф и аккуратно повязывает его на шею девушки. Этот вечер наполнен каким-то неосязаемым, но удивительно ярким – после горьких откровений Цветаевой – теплом. Однако судьба любит жестокие шутки – и Лэйн в который раз убеждается в этом. Смска от Дазая приходит, когда они с Достоевским заходят перекусить в одну из многочисленных круглосуточных пекарен, с какого-то момента выросших как грибы после дождя. – Что там? – спрашивает Фёдор Михайлович, высыпая уже четвертый сахарный пакетик в пластиковый стаканчик. – Мне надо идти. Голос звучит тихо и неуверенно. Идти куда, идти зачем, идти к кому?! – Нет, – взгляд мужчины напротив леденеет, когда он берёт в ладони чужую руку, – пойми, Лэйн, я не смогу тебя спасти, пока ты этого не захочешь. И никто не сможет. Я не люблю ставить человека перед выбором, но сейчас ты либо идёшь с Осаму Дазаем, либо остаешься со мной. С нами. Третьего не дано. Телефон звенит, привлекая к себе лишнее внимание и давая Достоевскому новый аргумент и новую почву для уговоров: – Кукловод, наконец, вспомнил о своей марионетке – а ты и рада бежать, поджав хвост... – некоторое время мужчина молчит, а потом тихо и как-то обреченно добавляет, – А впрочем, как хочешь. Я даже не буду против, если ты в последний раз простишься с Дес и Мариной Ивановной – вы ведь хорошо сдружились, не так ли? Лэйн закрывает глаза, чувствуя как сильно бьётся её сердце. Дазай... Достоевский... Рамойнд... – вновь просыпается уже почти забытая прошлое святая, – Кардинал убил нас, он не следовал заветам церкви. Это было целую жизнь назад, смысла воротить прошлое нет, в нём Раймонд Освальдский любил святую Октавию, в нем не было место ни твоему личному демону по имени Осаму Дазай, ни тебе самой, Конака Лэйн. Забудь о нем. Забудь. Похорони в памяти. Навеки. Навсегда. Безвозвратно. А потом в голове оформляется последняя мысль. Дес! Лэйн не знает, сколько времени просидела так с закрытыми глазами, пытаясь найти компромисс между двумя совершенно противоположными сущностями, но когда она открывает их, то понимает, что сидит за столиком одна. Девушка коротко выдыхает, понимая, что всё в очередной раз выбрано за неё и выходит. – Ты решила? – Достоевский курит, стоя в нескольких шагах от двери в кофейню, – Демоны Дазая не отпустят тебя второй раз. – Мне нечего бояться, – коротко выдыхает Лэйн, – потому что я выбираю Демона. И Дес. Её нельзя оставлять одну. Они бегут по ночным улицам Йокогамы со всей скоростью, на которое только способно хорошо натренированное человеческое тело. Лэйн смотрит в лиловые глаза Федора и понимает, что всё сделала правильно. Кто сказал, что прыгнуть в Бездну страшно? Просто этот человек никогда не встречал Достоевского. И плевать на всё, что будет после.