Где живет Аполлон Коля не забыл. Просто не смог бы. Разбуди его посреди ночи и все равно назвал бы этот адрес, словно заклинание впечатавшийся ему подкорку. Он шел, а сам обтирал о штаны ладони. Взял в магазине рядом шоколадку — идти с пустыми руками неудобно, а может просто надеялся задобрить Кириянова, ведь тот их любит. Такая ерунда.
Он стоял под дверью, как идиот, и глядел на звонок. Ему казалось, что по ту сторону глазка за ним следят, и от этого ощущал себя еще тупее. Разозлился на собственную нерешительность, слабость, и таки нажал на кнопку. Дверь открыли ему почти сразу же. «Ждал» — с усмешкой подумал Мезецкий, а сам сделал шаг вперед.
Запах еды, духов Аполлона, которые он узнает всегда, и еще чего-то неуловимого, словно запах самой квартиры, ее жизнь и душа, открывшаяся ему — все окружило Колю, захватывая, затапливая собой как приливная волна, и чувство ностальгии нахлынуло вместе ней. Он был в этом месте столько раз и только сейчас понял, насколько оно для него родное. Не замечал, забыл, а теперь, спустя столько времени осознал. В груди что-то ухнуло, и парень понял, что Аполлон, закрыв за ним дверь, теперь смотрит на него в упор, изучает.
— Привет, — выдохнул Мезецкий, разглядывая в ответ. Почти ничего не изменилось с их последней встречи, только волосы стали значительно короче. В облегающем светло-бежевом свитере, легких штанах и в этом шлейфе ароматов Аполлон казался особенно домашним и уютным.
— Привет, — Кириянов ответил тихо, чуть хрипло, словно во рту пересохло, но все равно от звуков этого голоса Колю всего прошило чувствами насквозь. Одно дело услышать по телефону, другое — лично, смотря на эти поджатые губы, заглядывая в зеленые глаза.
— Ты подстригся, — Коля сглотнул, стараясь поддержать разговор, и отвел взгляд, не в силах больше видеть это спокойное лицо, обращенное к нему. Сам-то он еще со школы не изменил своей манере коротко стричься и краситься в красный цвет. Пусть порой и лень подкрашивать отросшие темные корни, зато привычно. Смотришься в зеркало и каждый раз узнаешь в нем себя.
— Да, давно уже, — Аполлон запустил пятерню в волосы, слегка ероша их. Он и сам старался смотреть не на парня перед собой, а куда-то чуть в сторону. Неловкость между ними казалась почти ощутимой. — Это тебе нравились мои патлы, мне же они стали мешать.
Коля сглотнул. Вроде бы ерунда — длиннее волосы или короче, сам факт того, что Кириянов думал ради него и о таких мелочах, терпел собственное неудобство, просто потому что ему — Коле — так нравилось больше, вызывал внутри целую смесь неясных чувств и эмоций.
Аполлон в самом деле приготовил им ужин. Обжарил в панировке куриные грудки и подал их с картофельным пюре. Даже тут. Даже сейчас тот выбрал именно то, что Коля любил больше всего. И он вздрогнул, когда перед ним поставили на стол кружку чая. Вздрогнул и замер, потому что на него задорно глядели котики с его собственной кружки, которую он оставил и давно уже забыл. Он забыл, а Кириянов вот помнил, не выкинул, как лишнее воспоминание, оставил. И даже чай налил именно тот, что Мезецкий обожал пить по утрам — вишневый.
— Перед самым твоим приходом зашел в магазин, думал взять чего вкусного, а там он. Я сразу вспомнил о тебе и решил, что просто обязан напоить тебя именно им, — Аполлон словно бы читал мысли Коли, отвечая на немой вопрос в его глазах и как-то печально усмехнулся. — Как ты? Выглядишь болезненно. Снова плохо спишь? У тебя такие синяки под глазами, — Аполлон приблизился и, казалось, хотел протянуть руку, чтобы погладить его по лицу, Коля даже сам невольно подался вперед, чтобы подставить под ласку щеку, но в последний момент, видимо, передумал, с едва заметным сожалением вновь ероша себе волосы.
— Бессонница, — Мезецкий пожал плечами. Какая разница, как он спит? Это такая ерунда. По крайней мере сам он не видел в этом совершенно ничего такого, хотя по выражению лица Аполлона было видно, что тот иного мнения.
Сначала они ужинали в тишине, а потом Кириянов принялся рассказывать. Просто так, ни с того ни с сего стал говорить о своей жизни, о том времени, что провел один. Как учился, как ездил в Данию на практику и отлично зарекомендовал себя, но в основном о том, как восхитительно там, за границей, какая другая там атмосфера, природа. А потом тихо добавил, что Нику там точно бы понравилось. Тот половину прослушал, цепляясь сознанием больше за голос Аполлона, за интонации, за эти глубокие, низкие и томительные звуки, пытаясь представить то, что описывают ему.
— А как ты жил все это время? — совершенно естественный вопрос, но для Коли он словно пощечина, заставившая резко всплыть из неги нежности и розовых соплей. Как он? Ком встал поперек горла, вынуждая сглотнуть. В самом деле, как он жил? Просирал время, в надежде поскорее сдохнуть, трахался, упарывался, творил много чего того, что язык просто не повернулся бы озвучить. Мезецкий представил, как бы принялся все описывать и ему вновь стало безумно мерзко от себя, особенно перед Аполлоном. Грязный. Грязный. Грязный. В мыслях, всего на пару мгновений, предстала картина, где он, Коля, тянется руками к свету, а по нему всему течет слизь, гадкая, черная, липкая. И если дотронется, то обязательно запачкает собой.
— Да так. Учился, работал, тусил, — он сказал это как можно более небрежно, вкладывая в простое «тусил» все то, что не смог бы озвучить, словно кучу вещей впихивая в маленькую емкую коробочку. Видимо, на его лице все же что-то отразилось, потому что Аполлон остался недоволен его ответом. Он должен был быть честным. Должен признаться. Но слова сжались в глотке, не давая вдохнуть.
— Я скучал, — это не то, чего Коля ожидал, и уж тем более он не ожидал того, что Аполлон возьмет и обнимет его, крепко прижимая к груди, которая отчетливо ощущалась через тонкий свитер. Он был настолько удивлен, что почти испуган, широко раскрытыми глазами глядя в замысловатые плетения нитей перед собой. А потом не сдержался и тоже обхватил его руками, сжимая одежду в пальцах.
Аполлон стоял, Коля сидел перед ним на стуле, и его голова тыкалась прямо в низ живота. Он мог бы отстраниться и снова свести все в шутку, мог бы просто прикинуться, что ничего не случилось, много чего мог бы, но вместо этого только сильнее в него вцепился, когда Кириянов уже отпустил его. Коля не видел, но ему почему-то казалось, что тот улыбается, сдержанно, печально, и вздрогнул, когда ладонь стала ласково скользить по его волосам снова и снова. Аполлон гладил его. Этот жест, весь этот момент показался Мезецкому таким чувственным, таким интимным, что он просто не решился нарушить его.
— Оставайся сегодня у меня. Уже поздно ехать домой, — голос Кириянова казался шелестом, шелестом чего-то легкого, едва осязаемого. На самом деле, совсем не поздно, это знали они оба. К тому же, Коля мог бы умчаться куда угодно не важно во сколько, будь то уже полночь или часа три ночи. Для него вообще словно не было такого понятия, и если не хотелось спать, то любое время считалось «самое то». Это был просто предлог, очевидный, немного банальный, но самый простой и откровенный. Словно Аполлон хотел признаться в чем-то очень значимом, но просто не мог. «Останься со мной. Насовсем», «Хочу снова спать с тобой в одной постели», «Побудь со мной еще немного рядом» — все это не было произнесено вслух, не после того, как Коля столь плохо обошелся с ним, но тот все понял и так, без слов. И конечно же, он просто не смог бы отказать.
Господи, зубных щеток в стакане на раковине у Аполлона стояло две: прозрачная — его собственная и голубая — та, которой когда-то пользовался Коля. Мезецкий смотрел на ее слегка растрепавшиеся на ней сбоку щетинки и думал о том, какой же он все-таки мудень. От самобичевания, правда, легче совсем не становилось, наоборот, дыра в груди снова раскрылась, принося с собой лишь больше фантомной боли.
Когда он вернулся из ванной, Аполлон уже полулежал-полусидел в постели на подушке, читая какую-то книгу, наверняка, иностранную, судя по совершенно непонятным надписям на обложке. Неуверенно, словно боясь, что его прогонят, Коля устроился с краю, там же, где и раньше. Ему было неловко, неудобно, казалось, что он какая-то девственница на брачном ложе, и как вообще так можно было бы заснуть, но все тревоги растворил Кириянов, просто погладив его по голове и оставляя одну лишь растерянность. Он смотрел на Колю краем глаза и довольно улыбался, и в этой улыбке так хорошо сочетались усмешка и нежность.
— Я скучал, — наконец выдохнул Аполлон и, отложив книгу, просто взял и притянул его к себе, утыкая лицом в грудь.
— Хей, я не баба же, — Коля попробовал высвободиться, но слабо, не хотя. Ему было очень приятно, но принять происходящее он не мог. Если Аполлону норм, что он его оставил, просто взял и бросил, то ему самому совсем не норм. Он думал, что надо бы извиниться, но слова просто не шли, оставляя его лишь хмуриться.
— Я помню, — Кириянов хмыкнул и снова взъерошил ему волосы. — Я видел, что ты не баба, — возмущенный этим Коля стал вырываться уже сильнее, но Аполлон только поцеловал его в лоб, заставляя притихнуть. — Успокоился? А то все вредничаешь, — он уткнулся в макушку и, похоже, собрался спать прямо так. Коля не стал отвечать ему, просто прикрыл глаза.
Они лежали так довольно долго, достаточно для того, чтобы Коля задремал, убаюканный ощущением уюта и запахом Аполлона.
— Наверное, я все же идиот, раз так просто тебя прощаю, — прошептал тот прямо в волосы, видимо, думая, что Мезецкий спит, но он все слышал, решив промолчать, чтобы не разрушать эту идиллию между ними.
***
Проснулся Коля не хотя, под противный звон будильника. Сквозь сон протянул руку и выключил его, мысленно оправдываясь, что обязательно встанет на следующий раз. Он специально ставил себе три звонка на случай встать сразу, чутка поваляться и «все, точно, дальше уже никак нельзя». Повернулся на бок, закутался в одеяло по самые уши и расслабился, наслаждаясь ленным ощущением, словно бы плавал в пуху или вате, такой же мягкой и невесомой.
— Вставай, — услышал он сквозь дрему. Это точно был сон, сладостный дурман, потому что Аполлон уже давно не будит его, потому что уже не раз снились ему как записи с камер отрывки из прошлого. Вот он откроет глаза и все растворится, исчезнет с глухим «пуф» как в мультиках. — Давай, просыпайся, — голос с усмешкой такой обволакивающий, а ладонь на щеке, поглаживающая ее, так реальна. А потом Коля вспомнил. Вспомнил вчерашний день, ужин, и то, что он остался спать с Кирияновым в одной с ним постели. Он резко распахнул глаза, смотря перед собой. Сначала все вокруг слегка кружилось, фокус плыл, а потом мир словно встал на свои места, и Коля четко увидел Аполлона перед собой, который сидел поверх одеяла в своей домашней футболке и шортах и снисходительно улыбался ему. — Вставай, я приготовлю нам завтрак, — он поднялся и, прежде чем ушел из комнаты, поерошил его, наверняка, и без того растрепаные волосы.
Вскоре с кухни в открытую дверь донесся сладкий аромат чая, вперемешку с терпким запахом кофе, что так любил Кириянов. Коля поднял взгляд в белый идеально гладкий потолок. Это все неправда. Словно ничего и не было, словно не было той разлуки, не было священников и Вадима. Так не может быть. Так не бывает. От мыслей о Мясникове внутри что-то съежилось, что-то неприятно шевельнулось, и Коля прогнал их прочь. Только не сейчас, не тогда, когда Аполлон с ним. Одно это уже как измена. Господи, с каких пор он стал думать как баба?
Завтракали они практически молча. Аполлон что-то очень сосредоточенно читал у себя в телефоне, а Коля подцеплял с тарелки жареное яйцо, запивая его чаем. Вишневым. Несмотря на все случившееся, неловко не было, даже наоборот, Мезецкий в кои-то веки ощущал себя к месту, ощущал себя там, где он и должен быть, и это успокаивало, усмиряло нервозность внутри, что едва ли оставляла мышцы.
Та гейская магия, что когда-то захватила его, вновь распахнула перед ним свои радужные сети. Не хватало только розовых цветов на фоне для полноты картины. Она словно бы звала, манила, обещая наслаждение, и поддаться ей было бы так просто и приятно и одновременно до ужаса отталкивающе. Коля боялся вверить себя ей, расслабиться, потому что все происходящее казалось лишь продолжением сна, который не понятно, в какой из моментов начался. Только он забудется, отдастся этому ощущению, как проснется и снова окажется в одиночестве. Снова. Снова. Разочарование будет просто невыносимо.
***
Губы у Аполлона не мягкие, как у девушки. Его руки сильные, а плечи широкие, и держал он так сильно, так тесно прижимал к себе, что сладостный стон на грани вскрика пришелся как раз в район ключицы. Задыхаясь, заходясь сипением, Коля целовал кожу перед собой. Он чувствовал, что принадлежит, чувствовал себя живым, чувствовал столько всего и сразу, что не знал, как выразить еще свою благодарность. С Аполлоном он никогда не был и не будет сверху, они знали это оба, сколько бы ни пытался изменить это один, второй обязательно склонял его к своему решению, и поражение это было полно удовольствия.
Кириянов с ним немного груб, двигался быстро, почти не нежничая, но лишь потому что так просил Коля, наслаждающийся этим привкусом боли, что как искупление, заставлял забывать о своих грехах. Он не раз шептал: «укуси меня» и каждый раз изгибался, громко всхлипывая, чувствуя зубы, прихватывающие кожу на шее.
Обычно Коля тихий, более сдержанный, но мысль о том, что ничего уже может больше не повториться, никак и никогда, билась в голове, сталкивала в пропасть, и он хватался за Аполлона, прося снова и снова, чтобы успеть урвать себе еще хоть чуть-чуть.
***
Коля просто шел с работы. Заебаный. Утраханый. Просто безмерно уставший. И больше всего он хотел вернуться домой, вернуться к Аполлону, лечь ему на колени и больше не думать ни о чем. Он злился, потому что задержали, злился потому что как всегда не смог отказать, злился, слыша этот звонкий голос в голове, который так отчаянно убеждал, что не успевает и что именно Мезецкий — спасение едва ли не мира всего, и та злость, что клубилась в нем, словно демон, сводила с ума все больше и искала выход. Будто дыра в груди наконец что-то дала взамен. Исторгла свое омерзительное детище.
Он выбрал дорогу не думая, направился так же, как и всегда, поглощенный своими мыслями. Обещал себе держаться от церкви подальше, но слишком поздно понял, что идет по тропинке как раз мимо нее.
Шумел народ у входа, шелестел в листьях ветер над головой, но и сквозь эти звуки, Коля отчетливо различил голос, который желал больше никогда не слышать. Он хотел, чтобы ему это приглючилось, просто показалось, но в фигурах, что шли от церкви прочь он отчетливо различил Мясникова. Его вообще сложно было бы с кем-то спутать. А вторым человеком... да, вторым человеком была Валерия. Кто еще мог быть рядом с ним? Что-то довольная она заливала ему, а Николай отвечал ей, улыбаясь той добродушной улыбкой, которую Мезецкий так и не смог заполучить себе.
Словно дежавю, словно жизнь в перемотке на повторе, Коля смотрел на них застыв. Он онемел, а внутри все бурлило. Уже не сдержанная злость — ярость, обжигающая красная пена, вскипающая в голове. Ему должно было бы быть все равно — у него же есть милый и заботливый Аполлон, ждущий дома, Аполлон, которого он любит и который любит его, но разум был заглушен, задавлен. Чувства снова затопили его.
Глядя на то, как Валерия едва ли не висит на плече Мясникова, Коля тяжело выдохнул, и в этот момент в нем будто что-то щёлкнуло, перемкнуло. Этот треск казался таким громким, словно настоящим, а не частью воспаленной яркой фантазии. «Я не оставлю все так!» — набатом билось о черепную коробку Мезецкого, билось так сильно, что сформировалось в настоящую мигрень. «Нет. Нет. Нет!» — крутилось в его голове вторя зашкаливающему пульсу, пока парочка возлюбленных шла прочь. Он не видел и не слышал больше никого и ничего, центр вселенной замкнулся в одной точке. И он еще долго не мог выровнять дыхание и сойти с места, когда Николай и Валерия уже давно скрылись с его глаз.
