***
Коля оставил Леру там же. Бросил истекать дальше кровью прямо под березой, чей белоснежный ствол теперь испещряли не только продольные темные полосы, но и яркие красные пятна, как кляксы, стекающие вниз за телом, тянущиеся к нему. На себе же Коля крови особо не заметил, а та, что и была, не выделялась на жесткой ткани черного пальто, что он надел сверху, по причине ухудшающейся осенней погоды. Только запах крови, металлический, едкий, преследовал его всю дорогу. Дорогу к церкви. Он подошел с центрального входа, поднимаясь по ступенькам и замирая, так и не сделав последний шаг. Боялся, что теперь, после того, что он сделал, точно не сможет переступить порог этой святой обители, войти в нее. Боялся, что святыня отторгнет его, не пустит или заставит корчиться в муках внутри. Но. Коля занес ногу и сделал шаг вперед. И не почувствовал ничего, кроме запаха ладана. Прихожан не было. Совсем никого. Это казалось странным, в такой день и в такое время обычно обязательно кто-то да был. Но Коля не успел обдумать это, равно как и не успел обдумать, что делать дальше вообще, да и стоит ли. Он просто увидел Николая, и все мысли устремились к нему. К этому семинаристу, что стоял в углу у икон. Сдержанный, невозмутимый, в своей строгой рясе с белым воротничком, такой очаровательный и такой недоступный. — Кажется, ты кого-то ждешь, — это был не вопрос, Коля утверждал. Его голос эхом прозвучал среди пустой залы, равно, как и звуки его шагов. Для себя он уже все решил. Либо Николай будет принадлежать ему и только ему, либо он сам украдет его себе. Живым ли. — Что ты здесь делаешь? — от неожиданности Мясников вздрогнул и обернулся. В его глазах Коля не увидел и капли тепла. Ни доли того, что было обращено к Валерии, и ревность, обида, зависть, разом резанули по всем его чувствам, и вместе с тем словно патокой разлилось поверх злорадство, широкой ухмылкой исказившее лицо. Больше эта девчонка не получит ничего. — Что я могу здесь вообще делать? — Коля приближался медленно, не торопился. Куда еще торопиться ему теперь? — Хотел увидеть тебя. Мы ведь так давно не виделись. Неужели, не соскучился? — он склонил голову к плечу, неотрывно следя за Мясниковым. Будто хищник, вновь готовый ловить свою жертву. — Что с Лерой? — Мясников хмурился. Больше он не велся на эти игры, манипуляции. Он чувствовал опасность, и держал дистанцию, а Мезецкий только шире усмехался ему, и был уверен — его глаза блестят зловеще. — А что с ней может быть? — Коля развел руками. Он наступал, Николай отходил, и сдвигались они не глубже в угол, а наоборот, ближе к центру, туда, где был алтарь, средоточие расписных золотом икон и свечей, возвышающихся с высоких утонченных подставок. А еще ладан, с каждым шагом его запах дурманил все сильнее. — С Лерой ничего, — он хмыкнул и тут же исправился, — уже ничего. Как он и ожидал, Мясников отреагировал сразу. Вскинулся, остановился, смотря с недоверием и… да, страхом. Словно он догадывался, что Коля не шутит, словно ощущал нутром, и ужас поднимался в нем, сдерживаемый, обузданный сомнением, но он был, и от этого Коля стал улыбаться шире, еще шире. Скулы сводило, отдавались болью, но мышцы словно свело, а обнаженные губами клыки, чуть выпирающие вперед, лишь добавляли его виду дикости. — Ты ненормальный, — голос Николая дрогнул. Его самоконтроль трещал по швам, и этот звук был почти слышен, и пусть он говорил тихо, в окружающей тишине это звучало почти громко. — Тебе надо лечиться. — Я знаю! — внезапно Коля перешел едва ли не на крик, вскидывая руки, восклицая. Он будто одержал победу и яро, практически счастливо и возбужденно хотел поделиться ею, разделить свои эмоции со всеми. Но правда крылась в том, что эта победа оказалась самым великим его поражением, и вместе с этой безумной радостью мешались злость, боль и отчаяние. — Я знаю, что мне уже давно надо лечиться! — теперь он буквально кричал, совершенно не переживая, что кто-то может услышать, прийти и помешать. Он просто выплескивал свои чувства, раня при этом горло. — Вот только от любви лекарства нет! Потому что иначе я бы уже давно нажрался его! — Свое «нажрался» Коля словно бы выплюнул, говоря все с таким отвращением, что не осталось сомнений — его самого тянет блевать от того, как едет крыша. Ему самому гадко от себя. — И ты не представляешь, как я устал, — только теперь он перестал срываться голосом на повышенные тона, лишь больше убеждая в своих словах. — Устал любить даже после того, как меня навсегда оставили. Ты просто не представляешь, как это невыносимо, — последнюю фразу он едва ли не просипел, и тут же замолк, переваривая свои же слова и давая на это шанс Мясникову. — Не думал, что наши… отношения, — после долгой паузы, Николай все же нарушил их молчание и почти тут же замялся, не зная, как лучше подобрать слова, — так для тебя важны. — Он вновь сделал паузу. — Ты никогда не говорил мне о своих чувствах, поэтому я только сейчас узнаю об этом, — Мясников был в откровенном замешательстве. А Коля. Коля просто смотрел на него ничего не выражающим взглядом, а после, сделав глубокий вдох, изогнулся, неожиданно принимаясь смеяться. Он смеялся долго и надрывно, сокрушая этими звуками все пространство вокруг. Казалось, все так плохо, что в пору плакать, а он ржал, запрокинув голову и все больше пугая Николая. Тот совершенно не понимал, что происходит, и растерянность его была так ярка, что на фоне обычной невозмутимости выглядела просто нелепо. Мезецкий перестал смеяться. Так же внезапно, как и начал. Его лицо, потеряв всякий намек на благодушие, стало холодным и отрешенным, а взгляд потяжелел, будто бы даже становясь темнее. — Я потерял все, — прошептал Мезецкий. — Все, что мне было так дорого. В церковь к ним до сих пор никто так и не зашел, не встревожил огни свечей открытием двери, и это казалось чем-то нереальным. Так не должно быть. Но Коля уже почти и не думал об этом. В голове туман, марево, что-то бесформенное и безобразное. Он точно был не в себе. Завалить Мясникова оказалось практически так же просто, как и во сне. Разница была лишь в том, что в этот раз у Мясникова под ребра вонзился нож, и от неожиданности, от боли, он сдал позиции, позволяя себя свалить на пол. Он был сильнее Коли, значительно сильнее, и лишь металл в руках сыграл против него с перевесом. Мясников сопротивлялся упорно, но Коля обрушивал на него новые удары, пока тот не сдался ему совсем. Ряса и то, что под ней, глушили, не пропускали, и все равно по золоченым плиткам пола потек яркий багрянец, переливаясь в свете свечей. С одеждой Коля не возился, порезал ее всю к чертям, разодрал по швам в стороны, чувствуя, как сладко напрягаются мышцы на груди. Теперь Мясников был голым, полностью обнаженным перед его взглядом и сотнями других взглядов нарисованных святых. Он валялся на полу, зажимая руками раны, и Коля видел лишь его подрагивающую спину, бледную, без следов и лишних изъянов. Так даже лучше, видеть сейчас его лицо было бы отвратно. Казалось бы, он наоборот, должен хотеть лицезреть как корчится от боли Николай, тот, кто и сам сделал больно ему, но Мезецкий наоборот, только вжал его сильнее, не давая ни дернуться от него, ни повернуться. И тогда Коля стал делать то, о чем столько мечтал, то, чем он так испорченно грезил, то, на что он дрочил по ночам перед сном, зажимая во рту край одеяла, чтобы никто не услышал. Он наконец приносил Мясникова в жертву Сайтису, вбиваясь в его тело, остервенело и резко. Церемониально трахал, приводя свои желания в жизнь. Николай зажимался, сопротивлялся, ругался, пытаясь вывернуться, но Коля только глубже всаживал нож, пресекая все попытки и обращая всю брань в болезненные вскрики и мольбу. От потери крови семинарист слабел и больше постанывал, тихо поскуливал, и Коля получал ни с чем несравнимое наслаждение. Не только физическое, но и ментальное. В груди клубилось удовлетворение, и парень, изгибаясь, закатывал глаза к потолку с изящными фресками. Он больше не чувствовал себя пустым, не чувствовал себя брошенным, и только где-то на задворках сознания таилась боль, от которой не сбежать, не скрыться. Еще в школе Коля пытался научиться рисовать. Людей, зверей, и безуспешно. Но в тот момент, еще находясь в Мясниковом, балдея от ощущений после и все еще делая слабые толчки в хлюпающее от его спермы тело, он решил изобразить самое нелепое, самое наивное и до стыда сентиментальное, что только могло родиться у него в голове. Он стал рисовать крылья, выводя их ножом прямо по открытой коже Николая, оставляя глубокие линии порезов. От лопаток к самой пояснице, прорисовывая тонкие перья, что тут же затекали кровью. Мясников на это только тяжело вздыхал — не сопротивление, просто показатель того, что еще жив. Металлический запах крови, запах ладана, все смешалось. Эйфория отходила, и Колю все больше и больше начинало мутить. Он поднялся на ноги, пытаясь одеться, чтобы уже выйти отсюда, но мир покачнулся, и он упал обратно, ударяясь коленками о плитку. Его стало тошнить. Все нутро свело и вывернуло наизнанку, наконец, отторгая то, что разъедало его все это время. Рот и горло жгло от желчи, на языке будто въелся ее мерзостный вкус, но внутри становилось легче, словно вместе с ней выходила и та черная липкая грязь, которая травила. Мезецкий не помнил, как вышел из церкви, в голове словно был густой туман, и лишь холодный ветер в лицо привел в себя, заставил вынырнуть в реальность. Голова кружилась, он покачивался с каждым шагом, но видел мир вокруг, траву под ногами, зеленую крону деревьев, но главное людей. Кто-то смеялся, бегал, кто-то просто тихо шел по делам, и в мыслях не укладывалось, как они могут быть так спокойны после того, что он сделал?! Неужели никто еще не узнал?! Неужели, еще никто не нашел? Коля обернулся назад, на церковь, замечая, как кто-то направляется ко входу. Они сейчас все увидят! Господи, он убил двух людей, а одного даже изнасиловал! Только в этот момент осознание нескончаемым потоком ужаса резануло по разуму, бросая все тело в ледяную дрожь. Сердце колотилось, стучало в висках и нестерпимо не хватало воздуха. Коля едва заставил себя сдвинуться, сделать шаг, а потом он развернулся и побежал. Не важно куда, зачем, он не собирался скрываться или отрицать сделанное, просто подальше отсюда. Подальше от места, где его крыша ехала вновь и вновь, из раза в раз. Он пробежал так наверное пол района, оставив далеко позади дом. Он не вернется туда. В груди резало, в боку кололо, слезы застилали глаза, а он не останавливался и все ждал визг сирены в догонку за собой. Но ее все не было. Что теперь делать? Спрятаться? Сделать вид, что ничего не было? Он просто не сможет. Ему будет безмерно страшно оставаться наедине с собой. Так он свихнется лишь больше. Остановившись, он в бреду набрал Аполлону, даже сейчас хватаясь за него, как за спасательный круг, но в ответ лишь глухое «абонент недоступен», и в отчаянии Коля с силой бросил телефон от себя, разбивая его о стену. Эти гудки еще долго стояли у него в ушах, пока он просто рыдал посреди улицы. Рыдал навзрыд, запрокинув голову и захлебываясь собственным криком. Все просто. Шло по пизде. А потом, через улицу он увидел припаркованную машину полиции. Они стояли у кафешки, так тихо и мирно, будто ничего не происходило, и Мезецкий словно зачарованный направился к ним. Он больше не сможет так жить дальше. Он больше вообще не может жить так. Коля слабо постучался в стекло со стороны водителя. Сил не осталось. Не осталось вообще ничего. Похоже, видок у него был все же тот еще, потому что оба полицейских разом встрепенулись, обращая на него все свое внимание и выходя из машины. — Парень, с тобой все хорошо? — начал было один из них, медленно приближаясь, но Коля не собирался их слушать. Слушать или распинаться. — Я убил их, — произнес он глухо, но голос осип, от чего прозвучало так тихо, почти не слышно. — Я убил их! — Повторил он, вкладывая в голос силу. Он почти прокричал это. Мужчины сначала растерялись, а потом, быстро собравшись, выхватили из-за поясов пистолеты, направляя их на Мезецкого, целясь прямо в голову. Он и не думал сопротивляться. Абсолютно покорно дал себя скрутить, и даже тогда, когда больно вывернули руки и приложили лицом к грязному покрытию машины, он не дернулся, чтобы как-то избежать или ослабить давление. Коля принимал все, что ему давали. Потому что заслужил. Потому что только так с ним и надо обращаться. Он только улыбался, с горечью и невероятной усталостью. — Пожалуйста, убейте меня.Глава 6
5 февраля 2019 г. в 08:39
То, что произошло дальше было практически случайностью. Грязной, жестокой, уродливой, с привкусом желчи на языке. Безусловно, общие черты плана у Коли имелись, но в основном он действовал наверняка, впрочем, как и всегда, полагаясь на случай. Он просто возвращался домой и встретил Валерию, которая, конечно же, о, Сайтис, направлялась прямиком к Мясникову в церковь. В этом он нисколько не сомневалась.
— Давно не виделись, — Коля тянул слова. Коля почти мурчал, широко ухмыляясь. Он был почти доволен и совершенно не был зол. Он чувствовал, что наконец-то держит свою жизнь, сам управляет ею, всецело руководит, и от того ликовал. Наверное, на его лице это как-то отразилось, потому что девушка весьма подозрительно взглянула на него. Мезецкому даже показалось, что она испугалась, или ему просто хотелось, чтобы так было, а может это просто от неожиданности.
— Привет, — Лера сделала шаг в сторону, будто пытаясь его обойти, но Коля шагнул за ней следом, перекрывая путь, и от этого страх в ее глазах стал более явным, а ухмылка на лице Коли шире.
— Куда-то спешишь? — он старался говорить как можно более небрежно, непринужденно, словно собирался обсуждать «ах, какой чудесный день!», но Медведенко будто чувствовала исходящую от него угрозу и слишком очевидно обдумывала план побега. Очень выразительно об этом говорила ее мимика, которую Мезецкий читал как книжку.
— Коля предупредил меня держаться от тебя подальше, — по-правде, это удивило парня. Он даже приподнял брови, ничуть не скрывая этого. Дальновидность Мясникова самую малость впечатляла. Тот словно знал, что Колька не сильно в ладах с головой и может что-то выдать с горя. И, безусловно, оказался прав, вот только бесполезно это. Теперь никакие предупреждения Леру не спасли бы. Не тогда, когда она стоит, а Мезецкий за спиной сжимает нож, поглаживая его ручку большим пальцем, словно лаская, а сам усмехается, готовый напасть. Бесполезно говорить о том, что волк опасен, когда этот волк уже скалится тебе в лицо.
— Что еще он говорил тебе? — Коля сделал шаг вперед, наступая, а Лера невольно отступала, озираясь. Никого вокруг. Ни души. Лишь они вдвоем. — Может, он поделился с тобой подробностями наших с ним вечеров? Как я приводил его к себе домой и трахал у себя на постели? Или что ему нравилось гулять в людных местах в нижнем женском белье под одеждой, а потом давать мне себя трахнуть прямо там же, зажимая руками рот, чтобы никто не услышал? Или, может, он по-секрету поделился с тобой о том, как сильно ему нравилось брать у меня в рот? Ох, какое каждый раз у него было лицо, — в голосе Коли легко улавливался восторг и капелька мечтательности. Казалось, будто он описывает свои тайные влажные фантазии, но на деле все было правдой, и он любовно хранил эти воспоминания как сокровенные.
С каждой новой фразой глаза Медведенко становились все шире. Она пятилась. Опешившая. Шокированная. Очевидно, она не верила, не хотела верить в услышанное, и Колю это начинало раздражать. Он прямо заявлял, что Мясников принадлежит ему, что это он его первый и единственный, и всяким глупым маленьким девочкам не место рядом с ним, но его будто не слышали, и от этого хотелось разбить лицо прямо в этот же момент, но Коля терпел. «Только не там, где могут оказаться свидетели» — уговаривал он себя. Он еще не решил, где именно. Может, вон там, в подворотне, в тени домов, или в том скверике за деревьями, где угодно, только не здесь. Да, наверное, сквер будет лучшим решением.
— Так что? Я угадал? — ему не следовало так напирать. Не следовало вести себя так нагло, чтобы не спугнуть. Девушки как птички, и Лера могла бы поднять слишком много шума своим трепыханием, но он был не в силах с собой что-то поделать. Он и так сдерживался как мог. Дыра внутри бесновалась, требовала утолить ее жажду, нуждалась в жертве, и Коля ловил каждое мгновение. Как же. Он. Хотел. Ее. Убить.
А потом все произошло слишком быстро. Она кинулась бежать от него — спасибо Сайтису за это, — именно через сквер, где дорога к церкви короче всего. И Коля кинулся за ней. Вот он бежит за ней, и мир вокруг мелькает, и сердце мечется, трепещет, а вот он уже прижимает ее к березе, зажимает ей рот рукой, втискивает колено между ног, чтобы не думала сползти, и всаживает нож по самую рукоятку. Раз. Два. Он беспорядочно наносил удары, один за другим, чувствуя вибрации ладонью от звуков, которые она сдерживала, и мощные содрогания тела каждый раз. Он вонзал нож и видел, как Лера плачет, рыдает, закатывая глаза от боли, и сам хотел плакать. Дыра приняла все с благодатью, и он чувствовал едва ли не счастье. Облегчение. Он будто бы вскрывал болячку, выпуская гной. И неизвестно еще была ли сама Лера этой болячкой или эта язва находилась глубоко в нем, и от того ощущения столь ярки.