Пробуждение было долгим. Очень долгим. Коля словно бы всплывал на поверхность воды и приоткрывал глаза, размыто видя через щелочки свет, а потом снова тонул, теряя себя в беспамятстве и темноте подсознания. Сколько он так пробыл, он ни за что не смог бы сказать даже примерно. Может десять минут, может час, а может и несколько суток. Время не ощущалось совершенно. Равно как и все тело, будто сознание отслоилось от плоти и стало чем-то более самостоятельным.
Мезецкий апатично смотрел перед собой, прямо в пожелтевший потолок. Медленно моргая, он не отрывал взгляда от одной точки, не где-то конкретно, а больше в пустоте. Во рту было сухо, кругом стоял запах лекарств, спирта и еще чего-то мерзостного, отдаленно напоминающего человеческие выделения.
Чем больше он так лежал, тем больше отмирало тело. Он, наконец, смог ощутить, как поднимается от дыхания грудная клетка, как тихими голосами возвращаются мысли в голове, и, повинуясь, какому-то внутреннему порыву, повернул голову вбок, туда, откуда предположительно шел свет, видя одно двухстворчатое окно с серой железной решеткой с внешней стороны стекла. Он что, в дурке?
Коля хотел усмехнуться на это, но губы лишь слегка дернулись, приподнимаясь в самых уголках. Он чувствовал себя овощем, слабой безвольной тушкой, но отвращение к себе лишь едва-едва проблеснуло, прежде, чем исчезнуть вновь. Похоже, его чем-то хорошо накачали.
Воспоминания возвращались медленно, он словно бы наблюдал их со стороны. Как убивал Валерию, как насиловал Николая, но вместо того, как он к этому пришел, как решился на это и снова оставил Аполлона — пустота. Огромная дыра, целая пропасть. Он четко, насколько вообще позволяло состояние, понимал, что сделал, но совершенно не знал, в какой момент его крыша поехала вновь. Он опасен, так почему его не прикончили, а оставили мучиться дальше?
Пытаясь поймать ускользающие мысли, Мезецкий не заметил, как утоп во сне без сновидений, вновь теряя себя.
В следующий раз проснуться оказалось проще, словно яд, причина его оцепенения, стал выветриваться, отпуская из своих пут. Пошевелившись на кровати, Коля понял, что пробыл так все же достаточно долго — мышцы ныли без движения. Он попытался повернуться хотя бы со спины на бок, но руки не слушались. Он поерзал еще раз, но безуспешно. Взглядом Мезецкий скользнул к запястьям, уже заранее зная, что увидит там. Его привязали. Пристегнули ремнями к специальным петлям на каркасе постели с боков. Все таки он в дурдоме — сомнений теперь не оставалось. Парень засмеялся, тихо, без капли радости, скорее с горечью и смирением. Тут ему и место. Давно уже пора было.
От мрачных мыслей, его отвлек шум в коридоре. Коля и до этого слышал какие-то звуки, но отдаленно, а теперь кто-то явно был прямо за дверью в его палату и не один. Решив, что пока свое пробуждение раскрывать не стоит, Мезецкий закрыл глаза, попытался расслабиться и дышать равномерно, делая вид, что он все еще спит.
Дверь открылась с легким скрипом и так же закрылась обратно. Кто-то вошел в его палату, ступая тихо и не произнося ни звука, чтобы можно было хотя бы определить пол неизвестного. Коля насторожился, весь становясь слухом. Услышал гудение ветра в щели окна, приглушенные звуки машин где-то снаружи и звук пододвигаемого к кровати стула, а затем дыхание. Равномерное, прерываемое лишь редкими вздохами. Он настолько сконцентрировался на этом, что невольно дернулся, когда незнакомец перестал молчать, разрезая будто ножом тишину.
— Ты ведь не спишь, — сказано тихо, почти шепотом, но этот голос. Этот голос Колька не спутает ни с каким другим. Из сотни, тысячи, миллионов голосов, он признает его.
В груди что-то будто сжалось, и Мезецкий распахнул глаза, смотря прямо в лицо Аполлону. Тот смотрел на него в ответ. Своими зелеными, такими яркими и живыми глазами, а сам хмурился, сведя брови и поджав губы. Он сидел согнувшись, подпирая голову рукой, которую пристроил у себя на колене, и всем своим видом словно бы устало спрашивал: «Ну что за херню ты выдал на этот раз?». И несмотря на то, что чувства были все еще притуплены препаратами, вина полоснула слишком ощутимо, заставляя отвернуться, чтобы не видеть его.
— Не хочешь мне ничего сказать? Нет? Ладно, тогда скажу я, — он сделал паузу, словно все еще давая возможность ответить и собираясь с мыслями сам. — Ты снова пропадаешь, так толком ничего и не сказав мне, заставляешь волноваться и переживать за тебя, — Кириянов говорил ровно, без какого-то упрека, скорее просто печально констатируя факт. Тяжело вздохнул, и даже не глядя, Коля был уверен, что тот прикрыл глаза рукой. Слишком изучил его повадки. — Я не знал, что и думать, звонил тебе столько раз. Думал, я снова что-то не так сделал, и ты от меня опять решил сбежать. Хотел бросить это все, оставить тебя в покое, раз ты так сильно хочешь этого, а потом понял, что не смогу этого принять. Не так. Понял, что мне необходимо, чтобы ты пояснил все, в чем причина твоего поведения. Сейчас и тогда, — он снова вздохнул.
Эта передышка была нужна не только ему. Жмурясь, Ник ощущал, как внутри все словно обливается, думал, сколько же неприятностей у Аполлона от него, думал, что тот ни разу не заслужил этого всего, но молчал, только кривя губы.
— Я не знал, как и где мне тебя искать, поэтому через пару дней все же решил пойти к тебе домой. Твоя мать явно была не рада меня видеть, — усмешка. — Она ведь знает о том, что между нами было, — не вопрос, утверждение. Он понял все и так, без пояснений. — Пришлось сильно постараться, чтобы что-то выведать, она не хотела ничего говорить о тебе, все просила меня уйти. Но мне все же удалось узнать, — на этом пауза стала длиннее.
Теперь молчание казалось таким навязчивым, просто невыносимым, что Коля не выдержал, поворачиваясь обратно к Аполлону. Тот согнулся сильнее, утыкаясь в обе ладони. Было видно, как тяжело ему, и Мезецкий невольно потянул руку, чтобы его коснуться, но ремень тут же сдержал порыв, туго затягиваясь на запястье.
— Извини, — теперь голос Кириянова звучал как-то надломлено, и Коля совершенно не понимал, за что тот извиняется. Разве это не он тут главная проблема? — Я не доследил за тобой. Знал же, что у тебя проблемы, но верил как идиот, что ты трезво можешь оценить свое состояние и в случае чего скажешь мне. Я совсем не учитывал твое упрямство и нежелание признаваться в своих слабостях. Закрывал на многое глаза, тогда как должен был помочь тебе решить все, — снова усмешка. — Трахал, вместо того, чтобы лишний раз поговорить, потому что ты так хотел больше и просил об этом, а я просто не мог тебе отказать. Взял на себя ответственность, а в итоге теперь ты лежишь в дурке, потому что херовый из меня друг.
Коля глядел на Кириянова и не мог поверить. Что он говорит? Почему он вообще решил, что это все его вина? Он качал головой и просто не в силах был что-то сказать на это. Это ведь все не по-настоящему. Этого всего ведь не может быть.
— Мне правда очень жаль. Прости, — вновь вздохнув, Аполлон отнял руки от лица, выпрямляясь, и только сейчас Коля заметил под его глазами синяки. Не просто небольшие пятна в уголках глаз, которые Мезецкий наблюдал и у себя, а полностью темнеющие припухшие нижние веки, расчерченные фиолетовыми дорожками капилляров.
Аполлон замолк, похоже, сказав то, что хотел, и просто смотрел на Колю долгим нечитаемым взглядом.
— Да, конечно, это ты во всем виноват, — сарказм с трудом угадывался в его интонациях. Это было приятно — то, как Кириянов переживал за него, и в то же время то, как тот брал на себя вину за все беды, злило неимоверно. Хотелось шлепнуть его хорошенько, крикнуть «опомнись, блять», встряхнуть, но все, что мог Мезецкий — это закатить глаза, а потом прикрыть их. — Это ты виноват в том, что я тебя бросил, в том, что я просираю свою жизнь, в том, что жрал наркоту, — он перечислял свои грехи, не только эти, многие из тех, что терзали последние годы. Не видя Аполлона, было куда проще говорить о таком. Он хотел быть честным, хотел, чтобы тот знал, какой же он таки гадкий, но признаться в том, что он занимался сексом с кем-то другим, просто не хватало сил, и от своего малодушия внутри все сворачивалось. — И, конечно же, в том, что я убил священника и его бабу тоже виноват ты, — добавил он как подведение итога и скривился.
Пока он изливал душу, его ни разу не попытались перебить. Ни единого звука, кроме тех, что доносились из коридора. На миг Коля подумал, что он снова остался в палате один, но раскрыв глаза, вновь увидел Аполлона. Замерев, очевидно, от шока, тот смотрел широко распахнутыми глазами. Наверняка, если бы он и решил признаться в измене, этот факт явно померк бы перед последним, сказанным им.
— Что? — все, на что хватило Кириянова. И не понятно, поверил ли он в услышанное или подумал, что у Коли крыша двинулась совсем. Тот представил, как бы это все звучало со стороны и решил, что слишком много безумства на одного относительно нормального с виду парня. — Ник, господи, я знал, что тебе плохо, но чтобы настолько, — в голосе Аполлона не было жалости или отвращения, только сожаление и что-то надрывное, отчаянное.
Поднявшись на ноги, Кириянов навис над практически распятым Колей, обхватывая его лицо ладонями и вынуждая смотреть прямо на себя.
— Ты не сделал ничего плохого, слышишь? И уж тем более никого не убивал. Я знаю тебя и знаю, что ты бы этого не смог, — Коле очень хотелось на это что-нибудь ответить, как-то съязвить, спросить, с чего он вообще так убежден в этом, с чего вообще он так уверен в своих словах, но Аполлон, заметив это, зажал ему рот ладонью, не позволяя себя перебивать. — А еще я говорил с врачом, и он сказал, что у тебя галлюцинации в серьезной обостренной форме. Понимаешь? Ты никого не убивал, просто потому что этого ничего на самом деле не было, все только в твоей голове.
Мезецкого словно резко ударили. Теперь, когда Аполлон взял себя в руки, настала его очередь пребывать в растерянности. Галлюцинации? У него? Это же шутка, да? Но ни намеком ситуация не допускала шутки. Все происходящее было предельно серьезным.
— На самом деле я не должен был этого знать, да и вообще сюда меня не должны были пускать, все же я не член твоей семьи, что бы я сам об этом ни считал. Но у меня здесь работает знакомый, поэтому я посвящен в это дело куда больше, чем следовало бы. Он сказал, что тебя привезли полицейские в состоянии невменяемости, что ты буянил, бредил, умолял тебя убить. Им пришлось хорошенько напичкать тебя лекарствами, чтобы успокоить. Правда, несмотря на свое нежелание жить, ты все же успел перед отключкой разбить одному из санитаров губу, а второму прокусить руку, — сев на место, Аполлон усмехнулся, считая этот момент в рассказе все же несколько забавным. — Они, конечно, почти привыкли к подобному на своей работе, но зубы выбить могли легко, поэтому прошу, не делай так больше, — Кириянов говорил, а Колька понимал, что не помнит из этого совершенно ничего, словно выпал из мира, полностью покинул реальность. Помнил полицейских, а дальше пустота, очередной провал в его воспоминаниях.
А потом ему пришла в голову мысль. Безумная, иррациональная, всколыхнувшая весь разум. Если Мясников был лишь частью, его болезненного сознания при всей поразительной реальности происходящего, то что если и Аполлон тоже? Что если его вообще никогда не было, а мозг просто выдал приятный ему образ, вынуждая принять все за правду?
— А ты? — прозвучало глухо, неуверенно. Коля боялся, что если озвучит свои опасения, то окажется прав. Что он спросит, а Аполлон признает, что на самом деле его нет и растворится, оставляя после себя пустоту, хотя вот он, буквально в метре. Но руки скованы, не коснуться, чтобы убедиться вновь, а реальность слишком часто ускользала, что он был готов поверить в любой бред, позволяя себя захватить панике. — А ты настоящий? — он сглотнул. Пить и раньше хотелось, а теперь в горле стало просто нестерпимо сухо.
Кириянов посмотрел на него удивленно, видимо, не совсем понимая, что Коля имел в виду, а потом его лицо снова приняло виновато-сожалеющий вид.
— Да, я настоящий, — поднявшись, он не взял его лицо в ладони, нет. Ничего не говоря больше, он склонился и, проскользнув руками под спиной, обхватил в объятиях, тесно прижимая к себе. Осязаемый, теплый, живой, от запаха которого закружило голову. Разве могут быть галлюцинации такими?
Коля уткнулся в плечо, сжимая в пальцах ремешки креплений, и зажмурился, сцепляя зубы. Так приятно и вместе с тем внутри все сжалось, свело болью, и он чуть не разревелся как девчонка.
— Тише, тише, — приговаривал Аполлон почти в самое ухо, так мягко и бархатно, успокаивая собой, словно видел все его чувства насквозь. — Все будет хорошо, — он отстранился, смотря в лицо, улыбаясь тепло и нежно, как и всегда. — Я не оставлю тебя.
— И что теперь? Что будет дальше? — Коля заглядывал в его глаза, ища там ответы, потому что понимал, что если раньше и были планы, то теперь им всем не суждено будет сбыться. Даже если он и выйдет отсюда, никому не нужен поехавший, ни дома, ни на работе. Если выйдет, да…
— Послушай, скоро я заканчиваю учебу и планирую уехать в Данию. У меня там есть друг, он обещал помочь мне с жильем и гражданством. Тебя я заберу с собой. Я договорился, если ты не будешь больше буянить, то здесь тебя не продержат долго, — Аполлон протянул ладонь к его лицу, и Колька, не задумываясь, чисто на инстинктах, прижался к ней щекой. — Извини. Отпустить тебя сразу никто не согласился, но обещаю, я найду тебе хорошего врача, который обязательно поможет, только не здесь. Наша медицина уже давно вызывает у меня серьезные сомнения.
То, что говорил Кириянов, звучало так многообещающе и гладко, и от того слишком хорошо. Например, Коля совсем не знал датского, да и на английском говорил с трудом. Зачем он в чужой стране, если ни к чему даже в своей? Но он промолчал, не стал рушить эти планы как карточный домик. Аполлон никогда не обманывал его, он скорее всего уже все продумал, а если и нет, то возьмет все в свои руки и невозмутимо решит в процессе. Всегда так делал, поражая, восхищая собой.
— Пообещай мне, что будешь слушаться здесь всех и не станешь ввязываться в конфликты, — задумавшись, Коля на это молча кивнул, но категоричный в своей серьезности взгляд, полный ожидания, ясно дал понять, что от него все еще ждут ответа и исключительно вслух.
— Обещаю, — скривившись, проворчал он, понимая, что это будет одно из самых трудных для выполнения обещаний. Аполлон знал его и даже слишком хорошо. Наверняка, у него будут зудеть руки хорошенько прописать кому-нибудь, а данное слово будет сдерживать похлеще ремней, сдавливающих сейчас запястья.
— Спасибо, — благодарно улыбнувшись, Кириянов поерошил ему волосы, а после сделал то, чего Коля не ожидал совсем — поцеловал его. Просто взял и прижался к его губам своими, будто совершенно не боялся, что кто-то вдруг может войти к ним в палату и застать это все. — Люблю тебя, засрань.
***
Погода в Дании совершенно отличалась от погоды в России. Прохладнее, более влажная и не такая убийственно душная летом, чтобы хотелось сдернуть с себя шкуру, лишь бы остудиться. Особенно в Вайле, где они остановились на постоянное место жительство. Город портов, воды и очаровательных приземистых домиков.
— Ях-ху! — оставив покупки Аполлону, с довольным воплем Коля с разбегу, прямо с мостовой, прямо в одежде, прыгнул в реку, почти тут же выныривая обратно.
Дно где-то там, глубоко-глубоко, но утонуть совсем не страшно. Сердце билось быстро, а от безумности своих действий ликование зашкаливало. Прохожие смотрели на него с осуждением, недоумением, но удовольствия это не портило ничуть. Аполлон только покачал на это все головой. Он уже привык к такому.
— Вылезай. Вода холодная. Не хочу, чтобы ты заболел, мне тогда придется вызывать врача. Уверен, ты и сам не хочешь этого, — вода и в самом деле была совсем не теплой, а от упоминания медиков, Мезецкого и вовсе передернуло. Сколько бы лет ни прошло с тех пор, как он оставил родину, как бы хорошо он себя ни ощущал, люди в белых халатах неизменно вызывали в нем неприязнь. Не после того, что с ним делали в дурке, воспоминания о которой с годами стали казаться лишь дурным сном.
У них двоих небольшая квартирка возле центра под самой крышей, с открытым балконом под навесом и чудесным видом на округу. Прав был Аполлон, говоря Кольке, что ему понравится. Ему не просто понравилось, он пришел в восторг. Поставил на балконе мягкое кресло, взял пушистый лавандовый плед и заявил, что это его личный угол. Устраивался там по вечерам, попивая чай, и дремал, любуясь розовым закатным небом.
Все стало хорошо, действительно хорошо, почти как раньше. Аполлон, правда, пропадал порой неделями в командировках, сопровождая важных шишек на переговорах, но по возвращению всегда был рядом, компенсируя недостаток их совместного времяпровождения.
***
По утрам с улицы всегда пахло сладко, безумно ароматно — в паре кварталов от них ютилась скромная пекарня, и запах оттуда неизменно каждый день дразнил Мезецкого. Милая тетушка-кулинар всегда признавала его, рукой приглашая к ним зайти, а ее помощница, очевидно, дочка, постоянно улыбалась, строя глазки.
— Ник, я вернулся, — входная дверь хлопнула, и Коле бы встать, пойти и встретить, но его слишком разморило, пока он валялся в кресле. Стало лень не то что подняться, даже глаза не хотелось открывать. Подумав и решив остаться на месте, он только поерзал, устраиваясь поудобнее, зевнул, и завернулся в плед плотнее, будто в кокон. — Ну и что это такое? — теперь уже сверху и где-то слева.
— Я тюлень*, — довольно проворчал Коля и расплылся в блаженной улыбке.
— Ах, ты тюлень? Значит, и циннамоны** ты не будешь? — Аполлон насмешливо тянул слова, и Колька тут же вскинулся, смотря на него чуть безумно, только сейчас замечая пряный аромат и фирменный бумажный пакет из пекарни в руках. — Животные ведь не едят сладкое.
— Я особенный, — Мезецкий оскалился. Запах любимых булочек с корицей будоражил, а забота Аполлона так и манила его отблагодарить. Да и сам Кириянов, только пришедший с работы, в белоснежной рубашке, жилетке, ослабляющий галстук, выглядел ну очень уж заманчиво.
Придвинувшись ближе, Коля тут же потянулся руками к его штанам. Сладкое сладким, а самое вкусное далеко не в пакете.
— Ник, нет, я еще не мылся, — с легкой паникой Аполлон схватил его за плечо, удерживая и не давая покуситься на свою промежность. Он прекрасно знал, к чему это все ведет и что, если Коля таки доберется, то отрывать его придется от себя вместе с членом, а прощаться со своим достоинством он пока что совсем не рассчитывал.
— Я же должен тебя отблагодарить, — в ответ Мезецкий облизнулся, но лезть дальше не стал, только ухмылялся, глядя в глаза.
— Отблагодаришь еще, вся ночь впереди, — Аполлон поерошил его волосы, приводя их в еще больший беспорядок, сунул благоухающий пакет в руки, а сам стремительно покинул комнату, будто в самом деле боялся, что Ник таки решит к нему пристать дальше.
Вскоре в ванной зашумела вода, а Коля уже приканчивал одну из завитушек. Задумчиво вычищая языком измазанные в сиропе пальцы и губы, он вновь посмотрел туда, где совсем недавно скрылся Кириянов. Потом обратно на сладости в руках и снова на дверь в коридор. И что-то для себя решив, с коварной усмешкой подорвался с места, чувствуя, как ленная истома покинула тело, оставляя лишь тянущее возбуждение.
Ему совсем не хотелось ждать ночи.
*Имеется в виду тю-лень. Общая шуточка героев для обозначения своего ленивого состояния
**Синнамон — улитка с корицей. Умышленная ошибка в написании, по причине того, что герои неправильно произносят Cinnamon, оба полагая, что первая «ц»
