Сердце из стали

      

Двенадцать лет и десять месяцев спустя

             Решми сладко потянулась в своей огромной, уютной кровати и села. Было еще совсем рано, но она привыкла просыпаться на рассвете, как приучил ее старший отец. Конечно, она всегда была рада в детстве поваляться на перине подольше, да и сейчас любила тоже. Особенно, когда это был любой из двух ее дней рождений. Честно говоря, она плохо помнила события почти тринадцатилетней давности, но кое-что осталось в ее голове, и Решми старалась к этому не возвращаться лишний раз: настоящее было во много раз лучше неслучившегося.       Ну и, конечно же, ей нравились подарки.       Решми обожала подарки от всех своих многочисленных друзей и друзей своих отцов: на знаменательные праздники ее большая и светлая комната ломилась от количества коробок. Пару лет назад, конечно, все эти люди решили, что пора бы Решми расти, и начали дарить деньги. А деньги для ее мечты были важнее, чем бесполезные пылесборники, которые она все равно каждый год через тетку передавала в детские приюты.       - Юная фрау, надеюсь, вы уже встали, я войду через десять секунд, - раздался за дверью серьезный, как обычно, голос старшего отца: Генрих всегда делал вид, что не испытывает эмоций, что он глубоко безразличен к ее проблемам и вопросам, и Решми это обижало лет до шести. Но потом она поняла, какая это глупая видимость, бесполезная маска, совершенно не работающая. Стоило ей узнать старшего отца лучше, как она поняла силу его совершенно слепой и безграничной любви. Он не был ласковым, но был внимательным, чутким и осторожным во всем, что касалось их с Келом.       Однажды Решми заигралась, упала и пропорола себе и так давным-давно раненую ногу. В приемном покое, пока ее зашивали, с ней сидел старший отец, - собранный, как обычно, серьезный и хмурящийся, незыблемый, как скала. И тогда она поняла, что ее собственный защитный оплот – это Генрих, принимающий ее боль на себя сильнее, чем она сама. Кел был не таким.       Кел был всегда другом, с самых малых лет, и ему Решми доверяла больше личных девчачьих тайн. Немного меньше, чем тетке, но некоторые вещи она просто не могла обсуждать с мужчиной. Кел, весельчак, всегда втягивал ее в авантюры и игры, и научил ее приему, как можно безболезненно разжалобить старшего отца. Пару лет назад, когда они спасли на улице котенка, они знали, какой нагоняй получат от Генриха. Методика прощания была выработана до автоматизма, и, кажется, старший отец их даже простил. Наверное, за закрытыми дверьми Келу все же попало, но это была их личная жизнь, в которую Решми старалась не лезть.       - Выглядишь слишком хорошо для места, куда ты собралась, - заметил Генрих, когда открыл дверь после разрешения. – Ты точно хочешь туда поехать сегодня?       Решми не помнила отца другим: ему уже было сорок семь, а он до сих пор сохранил свою безупречную осанку, форму и стать волка. Генрих поседел рано, и Решми почти не помнила его с черными волосами. Старший отец побелел быстро, благородно, но эта седина не так уж и сильно его старила. И он до сих пор смущался быть ее отцом, ему казалось, что не такие они должны быть – не такие старые, не такие грозные, не такие изувеченные киборги. Решми никогда его не стеснялась.       Она гордилась.       - Да. И ты поедешь со мной, - нагло заявила Решми, поправляя свое яркое пончо и напоследок крутясь перед зеркалом: она не собиралась нести траур. Ей было незачем.       - Я не отказывался. Пойдем, - сказал Генрих, пропуская Решми вперед. В двухэтажные апартаменты в тридцать первом районе они переехали десять лет назад, когда квартирка Рихтера стала им мала, и когда было уже несолидно начальнику опергруппы ютиться на тридцати трех квадратных метрах.       Большие, светлые апартаменты нравились Решми, а вот старший отец, кажется, всегда считал, что их недостоин. Впрочем, он всегда считал, что их достойны Кел и Решми, так что все было в порядке: глупый Генрих просто не до конца был адекватным, как считала дочь. Сегодня генерал Рихтер был одет в строгую темную, как всегда, одежду, больше похожую на форму, был собран и, кажется, нервничал.       - Ты сегодня спал? – спросила Решми, садясь за руль отцовской машины и ожидая, когда немного взволнованный Генрих сядет рядом. Он действительно выглядел немного на взводе.       - Честно говоря, не смог уснуть, - признался старший отец и потер глаза: возраст сказывался на нем, и все реже он мог позволять себе такое бодрствование. – Ты разговаривала с Келкейном вчера?       - Ага. Большую часть ночи. Он скучает, - фыркнула Решми. Они неспешно ехали по дороге на запад, и девушка старалась аккуратно вести машину. Инициатором ее обучения выступил сам Генрих, и ни слова не говорил о том, как она ездит, но Решми никогда не давала ему поводов для волнения. Хотя с Келом они, конечно, иногда любили погонять друг с другом на аэродромной площадке. И младшему отцу было плевать, что ей только недавно исполнилось семнадцать. – Но сегодня очень знаменательный день, пап, думаю, и ты тоже переживаешь и скучаешь.       - Ничуть, просто не люблю все эти помпезные сборища. Тем более, этот повод. Я бы не хотел такой огромной церемонии, - признался Рихтер, и Решми улыбнулась: ее старший отец был просто вне себя от переживаний, от предстоящих изменений и огласки. Будто бы никто до этого не догадывался ни о чем.       - Конечно, - поддакнула Решми, усмехаясь: небо упадет на землю, если отец признает свои чувства.       Вскоре они выехали из Центрума в уютном молчании и спокойствии: им не всегда нужно было говорить, чтобы понять друг друга. Через тридцать минут пути впереди показалась серая громада мемориального кладбища – самого большого в Империи, и самого трагичного. Но Решми правда никогда не чувствовала здесь горя. Или не помнила его. Она перестала появляться здесь в день траура десять лет назад, решив жить новым, а не старым.       В столь ранний час на парковке не было ни одной машины, и Решми остановилась ближе ко входу, заглушила двигатель и собралась вылезать, как вдруг Генрих ласково положил ладонь ей на колено. Он всегда касался ее так: бережно, нежно, боясь сделать больно. И за всю жизнь его стальные руки не оставили на ней ни одного синяка. Решми подняла взгляд, чтобы увидеть в его темных глазах волнение и тревогу. Сетка морщин очертила их уголки, как обычно, когда Рихтер боролся со своими внутренними демонами.       - Реши, ты же знаешь, что и я, и Кел, тебя очень любим? – дрожащим голосом спросил Генрих, откашливаясь и стараясь взять себя в руки. – Каждый из нас тебя очень любит.       - Я знаю, пап. Жаль, что Кел не с нами, но у него другие дела, верно? – улыбнулась Решми и потянулась, чтобы поцеловать старшего отца в щеку. – Я тоже тебя люблю.       Им пришлось пройти через большую часть кладбища, по густой аллее до одного из секторов, где лежали жертвы трагедий: на фоне голубого, ясного неба, громадина гранитного Телеграфа казалась чужой и неестественной. Решми почти не помнила случившегося – только горячие руки Кела, обнимающие ее сквозь страх и боль. Здесь, под колоссальным мемориалом, лежали все жертвы той трагедии, случившейся почти тринадцать лет назад. Келкейн и Генрих всегда пытались ее отгородить от воспоминаний об этом, боясь, что она будет страдать или жаждать того, что не случилось, но Решми ни разу в жизни не подумала о том, что хочет «нормальную» семью. Ее семья была лучшей на свете.       - Привет, мам, пап, - она подошла к двум плоским табличкам на земле, присаживаясь рядом и зажигая две маленькие газовые свечки с помощью кнопок. – Скоро мне исполнится восемнадцать, и я стану совсем-совсем взрослой. Но сегодня будет самый-самый лучший день на свете, я так давно его ждала! Вы уже знаете, когда вы покинули меня, я недолго оставалась одна, папа и Кел забрали меня к себе. Я знаю, что мы не говорили уже десять лет, но я по вам не скучаю, да и вам там тоже некогда, наверное, - Решми помолчала, потом улыбнулась. – Сегодня замечательный день, и это даже не один из моих дней рождений, - она заулыбалась: ей так много хотелось рассказать не им, а своему серьезному отцу, который стоял позади. – Сегодня мы, наконец-то, все станем семьей! В смысле, мы и так семья, но теперь уже точно-точно семья. Мам, пап, я очень люблю Кела и старшего папу, очень-очень, ужаснище люблю.       Решми ненадолго замолчала, перебирая край рукава, собираясь с мыслями. Ей было что сказать.       - Неделю назад мой учебный куратор спросил, чем же я хочу заниматься когда вырасту? В смысле, мне и так семнадцать, но, когда я закончу институт, я хочу сделать кое-что особенное. Старший папа меня точно-точно заругает, когда узнает. Но я уже накопила немного денег, скоро пойду работать, и через пару лет у меня все получится. Говорят, что в Нове Роша продается большой участок старой фермы, - Решми обернулась к Генриху, смотря на него влажными глазами: отец, казалось, окаменел, не дыша и не двигаясь. – Я хочу построить там большой питомник и выращивать собак, которых я буду воспитывать для друзей тети Ли, для тех, кому нужны помощники и защитники, для старых людей и для инвалидов войны. Я хочу, чтобы, когда старший папа совсем ослабнет, он смог бы приехать ко мне туда с Келом и спокойно жить в своем самом любимом месте в Империи, - Решми встала и обняла своего старого, седого отца, который по привычке закрыл глаза ладонью, и тихо, беззвучно и растроганно плакал. – Потому, что у меня самая замечательная семья. Самая любимая моя семья.       Генрих обнял ее дрожащими руками, утыкаясь в темную макушку головой, и впервые обнял крепко, сильно и по-взрослому уверенно. Решми и сама плакала, уткнувшись в отцовское плечо, тихо поскуливая и не сдерживаясь. Им не хватало только Келкейна, но тот, к сожалению, должен был заниматься церемониями, прекрасно понимая, какой подарок на праздник своих отцов собирается сделать Решми. Они стояли так долго, пока не защелкнулись газовые свечи перед колумбарием.       - Мам, пап, мне больше незачем сюда приходить. Отдыхайте спокойно. А мне надо идти к своей семье, - с грустной улыбкой закончила она, вскидывая голову. – Вы все отдыхайте спокойно.       Генрих всю дорогу обратно до дома молчал, смотрел в окно и почти не дышал. В прошлом ему пришлось ампутировать половину легкого, и теперь старого вояку часто мучила гипервентиляция, но он даже с этим умудрялся сражаться даже в свои года.       Церемония бракосочетания проходила в ста километрах от Гростграттен Центрум, в поместье семьи Тидж, под присмотром старого информационного магната и его супруги. Они постарели, но до сих пор сохранили в себе первозданный аристократизм и любовь к помпезным торжествам. Впрочем, сегодня они старались для своего сына особенно: большой дом принимал три сотни гостей, в нем играла музыка, лилось рекой вино, было шумно, весело и невероятно правильно. Империя всего лишь десять месяцев назад признала равнозначность любого брака, заключенного на ее территории, и лишь спустя восемь месяцев после этого Келкейн добился согласия Генриха на проведение церемонии.       Решми была счастлива видеть обоих своих отцов, идущих с разных сторон большого зала друг к другу: двадцать шагов навстречу, двадцать – и ни шага больше в знак равности между ними. Решми знала, что каждый из них сделает хоть сто шагов за другим, но нагонит и не отпустит до конца жизни. Она знала, как сильно любят отцы друг друга, и как сильно они любят ее: каждый своей непохожей любовью. Она стояла в первом ряду и смотрела на то, как нежно и влюбленно целуются двое мужчин, которые, пройдя столько испытаний вместе, остались верны друг другу и своим клятвами.       Решми верила, что однажды она найдет среди всех дворняг своего волка, который будет таким же самоотверженным, как любой из ее отцов. Но пока что она была под защитой этих двух сильных, взрослых и самодостаточных мужчин. Если бы она могла выбирать, что можно было изменить в своей жизни, она бы не изменила ни одной минуты до и после. Решми опустила взгляд на свою правую ногу, где на икре все еще красовался бугристый светлый шрам от ранения. Даже это было можно пережить заново, лишь бы увидеть, как двое отцов зовут ее к себе для первого официального семейного снимка.       - Великое равновесие, щенок, это что, тот самый салат? – почти не разжимая губ спросил Генрих, когда они втроем подошли к фуршетному столу.       - Когда мама планировала свадьбу, она занесла его в первую позицию ужина, - оскалился Кел, а потом подмигнул Решми, которая с интересом переводила взгляд с одного отца на другого. Этой истории она еще не знала. – Она хотела сделать из него торт, но решила, что с тебя хватит и тарелки.       - Премного благодарен этой маразматичной суке, - пробурчал Генрих, заставляя Келкейна рассмеяться громко. – Исключительная женщина исключительна во всем. Не слушай меня, Реши, лучше иди развлекись. Это же такой чудесный вечер, блять, просто замечательный, обосраться можно.       - Фрау Рихтер-Тидж, позвольте пригласить вас на первый танец, раз мой муж предпочитает гундеть над своим любимым блюдом? – Кел тут же развернулся к Решми и рассмеялся.       - С радостью, герр Тидж! – она подпрыгнула и, схватив младшего отца за руку, потащила танцевать.       Генрих ненавидел танцевать. Генрих, на самом деле, много чего ненавидел.       Но, честно говоря, эти двое создавали во много раз больше вещей, которые он любил. И пусть его тело на сорок девять процентов механическое, и сам он уже немолод, а шрамы расписали его не хуже, чем татуировки – Келкейна, Генрих Рихтер считал, что он никогда не был более человечным, чистым и счастливым мужчиной, чем в момент, когда его муж и его дочь танцевали первый танец после того, как они официально стали семьей.       Определенно, ради этого стоило выжить.