Сердце из стали

             Белый потолок падал бесконечно. Бесконечно долго, бесконечно кружась и волоча за собой необузданное небытие. Белое сменялось золотым, золотое – алым, и утаскивало в темноту, чтобы снова вспыхнуть белым. Бесконечный цикл перерождений и реинкарнаций, суть едина: из целого к частному. Из частного – в целое. От боли к покою, от покоя – к боли. Потолок возвращался и кружился, и не было времени, не было края этому всему.       Генрих открыл глаза, словно и не спал, и словно ничего не происходило до. Рихтер помнил смутные видения и наркотическую дрему, помнил отголоски боли, но в ту секунду он просто проснулся. Его тело было приковано к металлической кровати, и Генрих, чувствуя накатывающую панику, начал биться. Он не знал, что делает, не ведал, где он и что с ним – жив или нет, он все еще человек или машина, почему он закован, отчего его грудь словно сдавлена тисками? Рихтер бился, как зверь в путах, пытаясь избавиться от них, но мягкая ткань внутри не давала ранить себя, и современные металлические скобы держали крепко. Приборы, зафиксировавшие его физическую и эмоциональную активность, дали сигнал механике, которая мгновенно впрыснула ему в кровь слоновью дозу препаратов.       Врач зашел через пару минут, и в нем Генрих узнал техника из лабораторий: серо-синий цвет его униформы был хорошо знаком Рихтеру по времени восстановления после взрыва у Вюстерхольма-2. Препараты начали действовать, и паническая атака прошла, оставив только легкий тремор в теле, сменяющийся ознобом. Врач деловито осмотрел показатели, проверил капельницу и работающую помпу, а потом подошел и встал над Генрихом.       - Я ваш лечащий техник, доктор Сэмуэль Хаят, вы можете попытаться меня вспомнить, я уже сотрудничал с вами, - негромко заговорил мужчина, и Рихтер действительно начал припоминать. Впрочем, даже в нормальном состоянии в этом постаревшем ученом он бы не узнал своего бывшего создателя. – Давайте теперь вспомним вас. Имя?       - Генрих Рихтер.... – тяжело, едва раскрыв губы, сказал Генрих, хрипло и болезненно: на его груди, не давая дышать, словно лежала многотонная плита, которую было не поднять.       - Неплохо. Сколько вам лет?       - Я… я не знаю, какое сегодня число. Какой год… Где я? – Рихтер вздохнул глубоко и судорожно, закрывая глаза от боли, но помпа снова накачала его лекарством.       - Неплохо, - словно не уловив ответа, сказал Сэмуэль. Он задавал разные вопросы, каждый раз повторяя: «неплохо», - и продолжал дальше. Вскоре Генрих выдохся, но техник не собирался его отпускать. – Хотите узнать последние новости или оставим их до вашего выздоровления?       - Нет… в смысле, сейчас. Док, лучше сейчас, - Рихтер помнил все до того момента, как вывел Келкейна и девочку из здания, но потом был сплошной провал. Генрих не знал, что в нем осталось, что добавилось, и… и он боялся узнать.       - Что ж, неплохо, - повторил Сэмуэль, а потом потер подбородок пальцами. – Вы прибыли сюда с полной остановкой всех систем, но мы провели вам реанимационную операцию, и поставили вам, наконец, положенное вам сердце современной модели. Давно пора, вы знали? - Генрих знал, и понимал, что говорил ему этот мужчина. Реальность наваливалась на него с ужасающей быстротой, и Рихтер не был готов справиться с ней. Не сейчас, как оказалось. Но техник был неумолим. – Нам пришлось провести диагностику ваших систем и заменить испорченные компьютерные чипы. Мы также осуществили принудительную очистку механического тела. В данный момент ваши глазные импланты изъяты, и мы ждем, когда вам доставят более технологичные линзы. На данный момент вы находитесь в филиале Императорского Госпиталя при сороковом районе вторую неделю, и шестьдесят три часа назад вас вывели из искусственной комы. Показатели находятся в пределах нормы, и через четыре дня мы планируем вас перевести из реанимационной палаты в частную, - Хаят замолчал, а потом потер подбородок снова. – Ваши документы направлены на исправление в связи с получением нового статуса.       - Великое равновесие, я…       - Ваш статус модификанта сменен на статус киборга, ваше процентное соотношение изменилось с двадцати девяти до тридцати девяти процентов.       Генрих должен был хоть что-то почувствовать, но не смог. Ни боли, ни страха, ни горечи: ничего. Внутри него была давящая пустота и лекарства, не дающие ему по-настоящему поддаться отчаянию. Рихтер знал, что ему придется до конца слушать то, что собирается сказать ему Сэмуэль, но больше всего он хотел услышать другое.       - Со мной был парень и девчонка, как они?       - С ними все хорошо. Девочка уже переведена в общую палату. Жить будет, а господин Тидж все стулья просидел в коридоре. Позвать?       - Нет! Ни в коем случае! Пожалуйста, скажите ему… чтобы он уходил. Чтобы больше не приходил. Скажите ему, что я умер, пожалуйста, отправьте его домой… Придумайте что угодно, док, прошу, не позволяйте ему видеть меня, - на Генриха накатила дурнота: ему стало плохо, его затошнило, в голове помутнело сильнее. Он не помнил причину страха в красном мареве своего беспамятства: важно, чтобы никто не видел его, не приходил к нему, не навещал его. Будто бы сироту было кому навещать в жестоких застенках лабораторий, которые, отчего-то, звались Императорскими палатами, хотя больше походили на разбитое высотное здание, залитое кровью. Гудели криоционные передвижные морги, а Господь любил боль и забирал, почему-то, самое дорогое.       Все смешалось внутри, все парализовало внутри, и Рихтер снова вынырнул из дурмана лекарственных препаратов и, кажется, легкой дозы тинина. Его руки больше не были связаны, но все тело Генриха опутали провода, особенно много было их в районе сердца. Рихтер привстал с трудом, непослушными пальцами развязал тесемки на больничной робе, и заглянул под нее: грудную клетку ему вскрыли в том же месте, что и в прошлый раз, но такой аккуратный шрам был бесполезно красив на фоне старых рубцов.       Генрих со странным спокойствием и обреченностью думал о том, что он стал машиной на тридцать девять процентов. Машиной, которая все дальше и дальше была от настоящего человека. Наверное, в скором времени ему придется заменить еще много живых частей внутри. Впрочем, с чего Рихтер взял, что у него будут деньги на оплату лечения? Генриху придется продать квартиру и уехать из Гростгаттен Центрум в самые короткие сроки, уволиться со службы в запас, и исчезнуть.       Рихтер хотел сбежать – впервые в своей жизни он не хотел принять бой лицом к лицу. Не хотел видеть осуждение и боль предательства в любимых серых глазах своего маленького, но такого сильного Келкейна.       Пока Генрих находился в реанимации, доступ посетителей к нему был закрыт, и все, что Рихтер мог делать – утопать в жалости к себе и своих не самых блестящих планах на будущую жизнь в одиночестве и нищете. Может быть, стоило вернуться в Лофотен и наняться в Нове Роша? Если там хоть кто-то остался жив после войны.       Сэмуэль приходил часто вместе с ассистентами и болезненными процедурами, которым подвергал своего подопечного. Генрих терпел все так, словно боль физическая могла помочь справиться ему с болью душевной. Хаят перевел Рихтера в частную палату, как и обещал, на четвертый день пробуждения, и Генрих оказался в совершенно пустом помещении один. На ближайшее время терапии его вечным спутником должен был стать сердечный холтер, прикрепленный к поясу, и многочисленные инъекции, запускаемые в организм специальной помпой, прикрепленной к его бедру.       В большой, оборудованной палате было все для царской жизни: гидравлическая больничная койка; мягкие подушки и одеяло; удобный диван и два кресла; даже собственная ванная и туалет были за соседней дверью.       Рихтер в первый же день опустил жалюзи на окне, не найдя в себе силы смотреть на огромный город за стеклом. Генрих обошел всю свою временную тюрьму: здесь не было ничего, что могло бы принадлежать ему. Рихтер знал, что в такие моменты обыватели с радостью встречают вернувшихся с того света своих близких. Кто мог радоваться возвращению Генриха? Его любовник, которого Рихтер предал? Карл? Ульве? Ева? Едва ли они найдут время, чтобы навестить его, - он был жив, а отдать дань уважения его друзья придут только к безликому монолиту на мемориальном кладбище. Старик Дворжек, наверное, переживал, но он вряд ли смог притащиться в такую даль на свои пенсионные гроши. Полковник, вероятнее всего, уже сделал приказ об увольнении, а Ивану и дела до него не было. Они были всего лишь коллегами по работе.       Генрих с трудом добрался до дивана, обессиленно падая на него и закрывая лицо ладонью. Рихтер был сиротой с самого рождения, и впервые с того момента пожалел, что великое равновесие не дало ему умереть еще во младенчестве: одиночество, преследовавшее его с самого начала, сейчас приобрело ужасающий размах. И в этом был виноват всего лишь один человек во всей Империи. Человек, который дал механическому сердцу Генриха дар любви и боли, который сломал все стены и разрушил оборону до основания.       Если бы не Келкейн Тидж, внутри Рихтера не было бы ни огорчения, ни тоски, ни одиночества.       Генрих хотел быть обычным. Безумно хотел, зная, что это невозможно, - невозможно стать тем, кто с самого рождения воспитан как боевая машина. Рихтер позволил слезам боли, обиды и страха спокойно катиться по своим щекам: без истерии, без трагичного заламывания рук, Генрих сидел и оплакивал свою полезную, но такую пустую жизнь.       Когда техник Сэмуэль Хаят пришел для очередных манипуляций, Рихтер был уже собран и молчалив, как обычно, позволяя распоряжаться своим телом так, как доктор посчитает нужным. Мгновение слабости прошло, и привыкший к лишениям Генрих собрался двигаться дальше, ведь у него не оставалось никаких вариантов.       - Может быть, попросить принести вам средство связи? – вежливо поинтересовался Хаят, когда закончил все манипуляции.       - Не стоит. Мне не с кем связываться, а оплачивать казенную связь я позволить себе не могу, - отказался Рихтер, пожимая плечами и поправляя больничную рубашку. – Сколько я должен государству?       - Не думайте об этом сейчас, герр Рихтер, - усмехнулся техник. – Сначала вам стоит поправиться, а уж государство не забудет вашего самоотверженного поступка. Ваш… друг отказывался уходить, но вчера его забрали родители после того, как мы дали ему снотворное. Парень был совсем плох. Знаете, весьма нелегко разрываться между тем, кому он нужен, и тем, кто нужен ему.       Генрих смог выдохнуть только тогда, когда доктор вышел за дверь. Рихтер и не думал, что любая информация о Тидже будет такой… значимой. Такой болезненно-необходимой, словно глоток родниковой воды. На третий день восстанавливающей терапии к Генриху начали возвращаться чувства и эмоции. Подавленность и скачки настроения от препаратов прошли, механическое сердце приживалось медленно, но верно. И Рихтер понимал, что с реальностью ему столкнуться придется: он не выходил из палаты, а его гостями были только Сэмуэль, два санитара и пяток медсестер, помогающих ему в адаптации.       Генрих боялся читать новости, а никто из посещающих его людей не сплетничал, и мало-помалу любопытство начало разыгрываться в Рихтере. Он не мог находиться в вакууме вечно, и не мог вечно бояться, и со всем тем, что ждало его за дверьми, он должен был встретиться бесстрашно и уверенно, как солдат. Хаят согласился с тем, что может привести одного из посетителей, любого, кроме Келкейна Тиджа, и Генрих был даже ничуть не удивлен, когда к нему пришел полковник Гжеченк. Мужчина так крепко и быстро прижал к себе Рихтера, что Генрих испугался за свои медицинские приборы, надеясь, что хрустит накрахмаленная форма полковника, а не современные технические устройства. Гжеченк был рад, хватал Рихтера за плечи и много-много говорил: о геройстве и трагедии, о медалях, о награждении, о благодарных спасенных. Генрих же смотрел на этого взрослого и сильного мужчину и думал о том, как изменчива жизнь: раньше Рихтеру казалось, что полковник всего лишь выполняет свою работу, но старый солдат странной отеческой любовью любил своего подопечного.       Со странной ясностью, предвкушением и ужасом Генрих понял, как были закрыты его глаза последние много лет. Он не ожидал от людей ничего хорошего, оттого и не замечал их отношения к себе. Рихтер не мог дождаться встречи со следующими своими друзьями, чтобы подтвердить свою догадку. Старик Дворжек пришел вместе с дочерью, зятем, Карлом и Ульве, которые принесли домашнюю еду и фрукты: все, что вручил им старик, когда они приехали забирать его из дома на встречу. Дрессировщик надел свой лучший костюм в клетку, опираясь, как франт из книжек по истории, на красивую трость.       Все эти люди, пришедшие к Генриху, искренне радовались из-за его выздоровления, как радовались всегда, - всегда раньше, «всегда», когда Рихтер этого не видел. Генрих чувствовал, как его затапливает бесконечная, невыносимая любовь к Келкейну, который, словно Господь, открыл путь к его собственной душе. Щенок позволил Рихтеру увидеть в себе свет, и сейчас Генрих это понимал, как никогда: он все еще человек, пусть и на шестьдесят один процент. Больше, чем на половину.       Винсент пришел один, мрачный и терпеливый, немногословный, принес открытки и подарки от сестер и родителей, и просидел недолго, но и этого было достаточно. Достаточно для того, чтобы Рихтер чувствовал его поддержку. Иван пришел не один, а вместе со своей красавицей-невестой и почти укомплектованным отделом по противодействию террористической угрозе.       Генриха посетили по очереди все, кто был с ним близок так или иначе. Все, кроме семьи Тидж. Рихтер и не надеялся, что они придут, и был как и расстроен этим, так и рад – ему не придется смотреть в глаза людей, которые отнеслись к нему настолько… по-семейному, чтобы он так, в итоге, насрал им всем в душу.       Сэмуэль рассказывал, что Келкейн больше не приходил к палате Генриха, но почти не покидал палаты бедной девочки, которую спас: та осталась сиротой, а, после прохождения лечения, должна была отправиться в государственный интернат, так как ее родственники отказались от прав опекунства.       Рихтер не мог знать, что чувствует из-за всего этого, поэтому оставил информацию без ответа. В тот свободный от посещений вечер Генрих проводил в меланхоличном созерцательном состоянии, когда услышал странный звук за окном. До сих пор Рихтер так и не поднял жалюзи, чтобы не тревожить и без того раненую душу, - так что решил, что это птицы. Но звук повторился еще и еще раз – это был стук, причем стук человеческого происхождения: ни одна птица не умеет отстукивать ритм гимна «Золотой машины».       Руки Генриха тряслись, как у больного, когда он пытался нащупать кнопку поднятия жалюзи, но даже ожидание ни в какое сравнение не шло с тем, - точнее, кем, - кого он там увидел. Конечно, Рихтер жил в частной палате большого госпиталя, но он даже не удосужился узнать номер этажа, на котором проживал, и считал, что его выше шестого точно не поселят, но здесь было все шестнадцать. И на всей этой высоте, на страховке, в полном облачении, висел Келкейн.       Придурошный, безмозглый, совершенно отбитый сыночек Тиджа, который забрался на крышу больницы с помощью своих выживших дружков, и теперь стучал в окно Генриха. Рихтер покачнулся, дернул ручку окна, не ощущая сведенных судорогой пальцев. Что ужасало его больше было неясно: то, что щенок висел над пропастью, то, что это было для него обыденностью или предстоящий разговор? С третьего раза, когда электронная помпа впрыснула препарат для нормализации давления, Генрих раскрыл окно, и сумасшедший Келкейн не стал ждать, быстро запрыгивая внутрь, ловко отстегивая все свои тросы, а потом высунулся обратно, махнул рукой и захлопнул створку.       В тишине палаты Рихтер, кажется, слышал жужжание собственного мотора в груди, движение помпы и тихий писк холтера, фиксирующего повышенную работу сердца. Механического сердца.       Генрих не мог налюбоваться такими невероятными чертами безумно любимого лица Келкейна: его отросшими спутанными волосами, его хмурыми бровями, его серыми глазами и тонкими, сжатыми в одну линию, губами. Рихтер ни о чем не думал, просто смотрел, вспоминая каждую черточку лица того, кого любил безумно, безоглядно, беспечно. Никто иной, кроме щенка-Тиджа не смог бы повлиять на Генриха так, чтобы он умер и родился вновь.       - Хреново выглядишь, - сказал парень, не двигаясь с места и никак не показывая радость от встречи.       - Ну, так вышло, - хмыкнул Генрих, тоже не двигаясь, держа дистанцию в пару метров. Что привело сюда Келкейна? Желание отомстить? Боль? Тоска, такая же пожирающая, как и внутри Рихтера? Тидж молчал. – Я должен сказать это вслух?       - Что именно?       - Что я модификант… киборг.       - Я знал.       - Знал? – Рихтер почувствовал, как поднялся ритм сердца из-за вброса адреналина: еще не скоро он сможет спокойно жить с новым механизмом внутри. – Давно?       - Где-то после того, когда я рассказал отцу о нас. Не думал же ты, что он не нароет такую простейшую информацию? Вся семья знала, кто ты. И я тоже, - Келкейн не выглядел чуждым, не выглядел человеком, который собирался объявить о расставании, уничтожив перед этим своего любовника. Он даже не выглядел обиженным.       - Почему не сказал тогда?       - А ты?       На это ответить было нечего. Генрих остановил слабое движение руки, когда хотел потереть левую сторону груди, а потом на мгновение прикрыл глаза. Келкейн стоял здесь, напротив него, без агрессии и злости, стоял и смотрел, как и раньше, своими мудрыми и верными серыми глазами.       - Испугался.       - Ты слишком бесстрашен для того, чтобы испугаться сказать правду, Генрих, - Тидж сжал пальцы в кулаки, словно пытался еще сдерживать себя, пока они не договорили.       - Я… я не идеален. Я не машина, - словно пытаясь убедить самого себя, произнес Рихтер, пытаясь вздохнуть глубже.       - Ты не машина. Ты такой же человек, как и мы все. Лиадан была права во всем насчет тебя, и я был готов к твоему вранью. Чего ты испугался, Генрих? Почему ты не открылся мне?       - Потому, что я ближе к твоему сумасшедшему бывшему любовнику, чем к тебе, - ответил Рихтер, и из него словно кто-то вытащил позвоночник. То, что он говорил и собирался сказать было жалким бредом. – Потому, что я ближе к безумной машине, чем к человеческой любви. Потому, что я состою из тех же деталей, из каких состоял и он, и он причинял тебе боль. И я тоже ее тебе причинял, и я решил, что ты примешь ее легче, думая, что тебе дает ее человек.       - Ты никогда не задумывался, что я ее принимаю потому, что ее мне даешь ты?       Они молчали, и Генрих, все же, потер грудь, понимая, что с такими переживаниями лекарственные резервуары опустеют быстрее, чем предполагалось. Рихтер увидел, как дернулся Келкейн, как засопел обиженно и издал тот самый скулящий звук побитой собаки. Даже сейчас щенок умудрялся быть самим собой, но, Генрих вынужден был признать, что от волкодава в сынке Тиджа гораздо больше, чем от ретривера. Во много раз больше.       Через пару минут Рихтер поманил к себе своего любимого, и Келкейн, издав тихий вой, медленно опустился на колени, подползая к Генриху и обхватывая его за ноги своей почти железной хваткой. Было ли это признанием? Рихтер не был уверен, но чувствовал, что в тот момент он во много раз больше человек, чем бездушная машина.       Семья Тидж навестила его в полном составе через три дня, и эта встреча прошла уже после того, как Келкейн рассказал все самые важные новости Империи.       После освобождения Телеграфа здание зачистили спецслужбы, и на целый месяц страна была погружена в траур: отменили все развлекательные мероприятия, флаги были приспущены, а каждый день на главной имперской площади зажигались триста двадцать одна свеча в память о каждом погибшем в той трагедии. Келкейн не казался пораженным: над ним хорошо поработали психологи и психотерапевты, но и без того стальная воля парня отлично справлялась с ужасами того дня. Абендор снова открыл свою сторону портала, начиная оказывать посильную помощь в разработке противодействий террористической угрозе на будущее. Всех переговорщиков приставили к награде Ордена Мужества второй степени.       - А ты, - сказал Келкейн в тот вечер, - особенный экземпляр. За твою доблесть Император лично проведет церемонию награждения. Я бы не отказался пойти с тобой, как сопровождающий, - намекнул щенок, развалившись на больничном ложе Генриха.       - Пойдешь, как мой мужчина, если это правда, - спокойно сказал Рихтер, со смешком наблюдая, как подскочил парень от этих слов, и как заполошно задышал от такого бесстыдного заявления.       - Есть еще кое-что, о чем я бы хотел с тобой поговорить, - поддерживаемый откровенным предложением, начал Тидж, замирая и садясь, смотря на Генриха уверенно и сердито, как смотрел тогда, держа на руках в коридоре мелкую собачонку. Рихтеру не надо было быть провидцем, чтобы знать, о чем начнет разговор Келкейн.       Это витало между ними уже несколько дней, когда разговор заходил о Решми. Об этой маленькой, героической девочке, которую щенок спас во время захвата здания. О такой доблестной, серьезной малышке, которая сражалась со всем теперь в одиночестве: ей было четыре с половиной, и она понимала все чуть ли не больше, чем взрослые. Щенок говорил о ней постоянно, смущенно замолкая, когда осознавал, как много и проникновенно говорил.       - Келкейн, ты же понимаешь, что, даже если ты сможешь оформить документы, даже если твой папашка сможет подкупить всех на свете, это сделает все труднее? Ты же понимаешь, что тебе придется уйти из своего спасательного батальона, найти спокойную работу, при которой ты сможешь всегда быть готов к самым различным проблемам. Ты понимаешь, что я не смогу тебе помочь, ты понимаешь, что это даже не щенок, которого можно передарить твоей сердобольной сестре? Ты же понимаешь, что в нашем неустойчивом мире мы вдвоем сможем с тобой сражаться против сплетен и негодования, но мы не выстоим, если нас будет трое. Ты же понимаешь, что это не игрушки? – Генрих говорил, но понимал одно: он отговаривал не себя. Он даже не отговаривал Келкейна, он просто совершал ритуал, который должен был совершить, прежде, чем Тидж, понятливо улыбнувшись, сказал:       - Да. Я знал, что ты не откажешься.       Генрих Рихтер не смог бы отказаться от этого, даже если сумасшедший Гийом де Талло снова бы всадил ему в сердце пулю. Генрих Рихтер не смог бы отказаться от того, что по праву назовет семьей только через двенадцать лет и десять месяцев.