Мы закат

      Утро. Как бы крепок ни был сон, нет способа укрыться от лучей восходящего солнца. За дверью в коридоре — поднос на столике, на нем большой заварник с чаем, маленький кувшинчик со сливками и тарелки с персиком и сдобными булочками. Так теперь начиналось почти каждое утро — с вкуса даров осени и очаровательного аромата напитка, несущего бодрость на целый день. Должно быть, Каллен приставил кого-нибудь из прислуги приносить ему еду, и Дориан стал редким посетителем цокольного этажа, чтобы завтракать с другими жителями особняка.       Берди взглянула на него со своего места на лежанке, большом половике. Дориан не знал, во сколько пришла собака или сколь долго уже находилась рядом, зашедшая к нему по собственной воле в неприкрытые двери его покоев. Она осталась, дав ему время поесть, и Дориан наградил ее персиковой сладостью за примерное поведение. После, она слегка обнюхала его колено, встряхнулась от носа до кончика хвоста и уставилась на мужчину.       — Что? — обратился к ней Дориан.       Радостно замахав хвостом, Берди уставилась на дверь.       — На улицу?       Ее обрубок замахал еще сильней, и собака едва ли не запрыгала к выходу в коридор.       Мелкими росчерками дождь барабанил в окна, создавая аляповатые разводы на стекле, но не лил как из ведра. Лишь замутнял обзор, не давая увидеть настоящую картину.       — Ох, ну ладно.       Немного возни, и на свет показалась старая пара ботинок, купленных еще во времена Инквизиции, прошедшие множество, как бед, так и починок на своем веку; на их подошвах виднелись износоустойчивые оттиски рун. Обувшись и накинув мантию с капюшоном, Дориан последовал за Берди вниз по главной лестнице во внутренний дворик, где, покрутившись и принюхавшись, собака напролом обогнула дом прямо к фруктовому саду.       Яблочный сезон. Большинство яблок уже сорвано, однако, согласно путеводителю Ферелдена, существовало два или три сорта, вкус которых раскрывался сильнее, когда плоды покрывались ледяной крошкой первых заморозков; такие деревья до сих пор стояли, увешанные сочными фруктами, зеленовато-розовыми дарами, спрятанными, будто новогодние шарики, в пожухлой листве. Дориан задумался, что эти заморозки уже не за горами, глядя на облако пара, возникшее от дыхания. Наверняка Каллену придется внести свою лепту в сбор урожая. Возможно, яблоки продадут или раздадут соседям, потому что съесть такое количество плодов — непосильная задача для поместья и его жителей. К тому же не так уж много существует вещей, куда безвкусней и отвратительней, нежели прогнившее яблоко. От подобной мысли возникло послевкусие марли на языке.       Вместе с собакой маг отошел подальше к южным загонам. Единственным их спутником был моросящий дождь, пока они не заметили в траве лежащего неподалеку от друффало жилистого пса с большими и заостренными кверху ушами; от дождевых капель его лощеный мех блестел антрацитовыми переливами. Он лениво окинул их взглядом, не подавая признаков интереса, словно пришедшие были не более чем неказистыми частицами раскинувшегося перед ним пейзажа.       Перепрыгнув через ограду, Берди побежала здороваться: пес приветливо обнюхал ее и решил, что с нее достаточно. Подойдя к друфалло, собака несколько раз лизнула его в нос и затем вернулась к Дориану, всем своим видом показывая, что с делами покончено.       Однако, не считая этого, поля оказались необычайно пустыми. На пути обратно к поместью Дориан вспомнил, что сегодня пятница, и все стало на свои места.       Войдя в главный зал, маг увидел, что двери в общую гостиную заперты. На кухне никого, кроме двух кухарок, которые как раз свежевали какую-то большую тушу. Судя по запаху, витавшему в воздухе, обед совсем скоро будет готов.       Дориан направился прямиком в столовую, приветливо улыбнувшись трудягам, но не отвлекая тех от работы. Он плеснул себе чаю и добавил в него щедрую порцию сливок. Дома мужчина предпочитал пить чай без добавок, но здесь посчитал, что единственное, в чем преуспели ферелденцы, так это в выращивание дойных коров. С чашкой наперевес он занял место ожидания у окна.       По пятницам бывшие храмовники, включая тех, кто числился в прислужниках, устраивали встречи в общей гостиной. Каллен объяснил процесс в подробностях: встреча длится около двух часов, за время которой каждому храмовнику, если он того пожелает, дается момент выговориться. Темой для беседы могло быть все что угодно. Некоторые решали обсудить ощущения при ломке, другие им вслед согласно кивали, ибо сами пережили подобное; некоторые делились воспоминаниями, или говорили о садах с полями, наверное подразумевая философскую подоплеку, каково это — погрузить руки в пахучий чернозем и достать из него зеленый росток жизни. Идея, как понял Дориан, была в том чтобы помочь им ощутить облегчение на душе, ощутить меньшую привязанность к проблеме зависимости и невозможности выговориться.       Каллен всегда присутствовал, для поддержки. И Дориан задумывался — а изливал ли он сам душу, рассказывал ли через что прошел в юности, и через что — уже взрослым мужчиной во времена Инквизиции? И хотя Дориана приглашали быть гостем на этих встречах, он отказывался — маг не пойдет на пользу в кругу проходящих лечение храмовников; чужак, уж в воробьином гнезде. К тому же, желание открыться настает быстрее, когда человек находится в уюте, чего достичь в присутствие Павуса было почти невозможно.       Он как раз наблюдал за шайкой куриц, неспешно прогуливающихся по дворику, когда двери распахнулись, означая окончание встречи.       Каллен покинул комнату последним, следуя за всеми на обед. Он выглядел подавленным; лицо мужчины, взвалившего себе на плечи непосильную чужую ношу. Точно так же он выглядел в Скайхолде, когда с охапкой рапортов шел прямиком к себе в кабинет после утренней тренировки новобранцев, смахивая пот с висков.       В его глазах загорелся озорной огонек, когда их взгляд пал на Дориана, и на секунду показалось, словно Каллен смотрит через него, но затем он как будто очнулся от сна и улыбнулся.       Не тая ни секунды на раздумья, Дориан улыбнулся в ответ. Ведь было в этом что-то обезоруживающее влиять так на человека, пусть даже и лучшего друга.       — Каково это? — поинтересовался он, когда Каллен подошел к столу. — Выговориться?       Мужчина задумчиво вскинул брови.       — Иначе, если честно, но… Всё хорошо. Пойду, проверю как там обед. Хочешь со мной?       И Дориан согласился.       На кухне, наперевес с деревянной ложкой, Каллен склонился над казаном, кипящим на плите.       — М-м, — он кивнул стоявшим рядом женщинам. — Баранина?       — Да, сэр.       — Хорошо. Как полагаете, нам еще хватит на потом?       — Будем надеяться.       Наполнив две тарелки, он передал одну Дориану, и на пути из кухни прихватил полбуханки ржаного хлеба и тарелочку со сливочным маслом. Мужчины решили поесть в кабинете Каллена, комнате, несравнимой с его прежним местом работы в Скайхолде. Едва отграниченные от других узкие покои, но здесь было больше света благодаря двум высоким окнам, открывающим вид на ухоженную лужайку, рядом с которой раскинулся сад декоративной сливы.       Сев друг напротив друга, они поделили между собой хлеб и приступили к еде. Может она и была простой, но была вкусной — приготовленное на медленном огне мясо и тушёные овощи, такие мягкие и сочные. Тем орлесианкам на кухне стоит отдать должное — блюдо просто пальчики оближешь.       — Твои кухонные труженники тоже бывшие храмовники? — поинтересовался Дориан.       — Ах, нет, они пришли на помощь в прошлом году. И некоторые решили остаться на постоянной основе.       — А другие могут готовить?       Вместо того чтобы говорить с набитым ртом Каллен просто кивнул. Дожевав, он опустил ложку в тарелку.       — Если хорошо себя чувствуют, то да. Но не всем дозволено находиться на кухне.       — Звучит опасно. Неужто какая-то особо бренная душа пыталась сжечь всё дотла?       — Был здесь… инцидент с беконом. Запах столбом стоял по всему дому где-то с месяц. Собаки тогда чуть с ума не сошли.       Дориан рассмеялся и принялся за похлёбку, представляя себе шесть ополоумевших собак, рьяно выискивающих остатки бекона в каждом уголке, закоулке, каморке и на стропилах.       — Они много воруют с кухни? Собаки.       Хлебная корка громко захрустела, когда Каллен разломил большой ломоть на куски поменьше.       — Собаки куда лучше, чем тебе кажется. На кухне всегда есть кто-то, кто прогонит их, так что сейчас они не такие напористые. Но вот когда пойдут щенки… беды не миновать, — он макнул хлеб в похлёбку, немного подержал и продолжил есть, словно в качестве беседы у них был разговор о погоде.       — Так, значит, скоро появятся щенки? — Щенки, насколько понял Дориан — это предвестники грязи, погрызенных ботинок и испорченной мебели; поэтому-то ему и запрещалось иметь такого друга в детстве.       — Ох! Я же говорил, нет? Одна из моих собак с приплодом, так сказать. Здесь это первый выводок, так что все слегка на взводе. — Его улыбка предполагала, что то, что он служил на славу короне — работа, стоящая крепких нервов; как и то, что Каллен — единственный, кто по-настоящему печется об этой беременности. Хотя правильнее сказать, Каллен и пока ещё не разродившаяся собака.       Дориан попытался догадаться, кто же из питомцев может быть, но, кроме Берди, Мишки и серой псины, он едва ли мог припомнить кого-нибудь ещё.       — Осенний помет? Это должно быть нетипично?       Каллен уверенно покачал головой.       — Для диких зверей, может, и да, но собаки тесно связаны с нами, так что не особо обращают внимание на подобные вещи. Они знают, что мы согреем их и накормим, и платой будет их безропотная верность. — На секунду он замолчал, взял себе еще хлеба и окинул взглядом комнату. — Хотя, сейчас пока никто из них не такой уж и ужасно чуткий, так ведь?       Даже Берди оставалась в столовой, тихонько лежа в ожидании объедков со стола. Каллен всегда становился мягкосердечным, когда дело касалось собак, но что-то подсказывало Дориану, что некоторые из бывших храмовников могли обогнать его в этом.       — Корыстная любовь, как говорится. Ты должен быть польщен, что они решили быть с тобой, раз ты не делишься с ними едой.       Каллен кратко фыркнул и продолжил есть.       Почти закончив трапезу, Дориан взглянул Каллену поверх плеча, прямо на сливовые деревья. Его внимание привлекло движение: по лужайке неспешно прогуливались двое. Юноша и девушка с тяжёлой рыжей косой, — всадница, свалившаяся с лошади, — она поддерживала его под руку. Они не казались влюблёнными, скорее как сиделка и больной, слишком ослабленный, чтобы идти самостоятельно. Дориан замешкался, и Каллен поспешил проследить за его взглядом.       — Ох, — воскликнул он. На лице проступили желваки, и мужчина громко опустил ложку в тарелку. Внезапно, его интерес свелся к хлебным крошкам, разбросанным по всему столу, и он поспешно смахнул их в мусорное ведро.       Девушка, Джиллиан, помогла дойти пареньку до сухого места под деревьями, расстелила небольшое полотенце, и, вдвоем, они скрылись под кронами исполинов. Парень тяжело оперся о ствол дерева.       — У него ломка? — поинтересовался Дориан, неосознанно занизив голос, словно их могли подслушивать.       Едва сдерживая порыв ярости, Каллен взял ложку, поднял ее и снова опустил в тарелку.       — Он уже год здесь, — произнес он. — И может не выкарабкаться.       Дориан тупо сморгнул. Его взгляд переключился на улицу, к пареньку и девушке. На вид ему было не больше двадцати.       — Думаешь, он не переживет зиму?       К паре подошел мабари — Мишка, узнал Дориан, — опустившись рядом, он водрузил голову парню на колени.       Лицо Каллена стало еще мрачней.       — У него была необычная реакция на лириум. Затуманенный рассудок, забывчивость, это обыденные проявления, но вдобавок у него стали появляться ужасные припадки.       — Припадки?       — Судороги, — уточнил Каллен. — Он… он уже не в первый раз ранит себя во время их. Не нарочно, конечно же. Такое случается время от времени, все проходят через трудности. И все приспосабливаются, но этому парнишке, — он кратко посмотрел в окно, — становится все хуже и хуже. Его привезли сюда, чтобы как можно щадяще избавить от зависимости, да вот только боюсь, они поздно забили тревогу. — Каллен скрестил руки на груди и уставился на каплю воды, расплывшуюся на столешнице. — Лириум — как тебе известно, весьма опасная вещь для не-магов. И, порой, плохая реакция на него может повлечь за собой смерть.       В саду, парень опустил руку на громадную башку Мишки.       Дориан провел большим пальцем по губам.       — Люди понимают, на что подписываются, идя на службу в храмовники?       — Большинство рекрутов еще детьми вступают в орден, для них это не столько выбор, сколько… — Каллен мотнул головой, обрывая объяснение. — Нет, об этом не рассказывают. Это я знаю точно.       — Но почему? Создание невольных мучеников — это вполне в духе южанской церкви. Орава детей, наслушавшихся страшилок о магах, выросла, чтобы стать рыцарями-командорами темниц, кишмя кишащими нарушениями, перечислить которые мне не хватит пальцев. — Дориан запнулся, вздохнув полной грудью. Перед ним сидел заместитель начальника кирквольских казематов, слывший ответственным за немалое количество злодеяний, или, по крайней мере, за то, что закрывал на них глаза.       Похоже, Каллен заметно поежился, упершись локтями в столешницу. Он смахнул пряди волос со лба и почесал бороду.       — Знаю. Поверь, я… — Под губой, его язык очертил дугу зубов, и, на секунду, розовая полоска шрама стала белесой. — Я не оправдываю, даже не буду пытаться, но… Я вырос на этих байках. Нельзя сказать, что моя семья едва сводила концы с концами, но нам едва хватало денег, а должность храмовника… Ну, это казалось разумным. Оберегать людей, служить Создателю. Я потратил почти полдетства, убалтывая родителей отправить меня на обучение. И вступил в орден, когда мне было тринадцать.       В уме Дориана вспыхнули блики давно забытого разговора по душам. Несколько лет назад, но с меньшим количеством деталей, Каллен уже делился с ним своей историей.       — Тринадцать лет… — Подросток, отправленный в коррумпированное учреждение для насаждения идеологии, настолько прогнившей, что один лишь взмах крыльев бабочки в ней мог разжечь чертову гражданскую войну.       — Я ошибался, во всем, — продолжил Каллен. Он повернул голову, чтобы посмотреть на парня, девушку и собаку. — Придется приложить усилия, чтобы ошибиться так, как я. И теперь я пытаюсь помочь другим очиститься от этой скверны, потому что ты прав, такая жизнь — не жизнь. Ни для кого. Орден повлек за собой неописуемую боль и страдания, и я уже утратил веру, что их можно чем-то заглушить, не тогда, когда они — причина мучений и смертей. Возможно сейчас, когда леди Вивьен установила рамки мира, ее позиции со временем окрепнут, но… — Он мотнул головой и прикрыл глаза. И когда открыл их снова, их взгляд был затуманенным. — Ты достигаешь точки, когда понимаешь, что не можешь быть прощен за все свои прегрешения, — тихо произнес Каллен, — и отныне ты либо скатываешься по наклонной и умираешь, либо стараешься что есть сил, чтобы стать лучше.       Ох, Создатель милостивый. Слишком серьезный разговор для такого простого обеда. Но уже поздно что-либо изменить. Дориан туго сглотнул.       Что ему сказать? Каждое произнесенное слово — ушат чистой правды, оно повлекло за собой осознание, бередившее душу Дориана от самого его вступления в Инквизицию. И хотя то что они выросли в разных странах, не влекло параллелей, эти параллели прослеживались в другом: может юг и издевался над своими магами, но это не сравнится с той жестокостью, обращенную к тевинтерским рабам, и сопорати трудились, несмотря на постоянную угрозу потерять то немногое, что у них осталось, как и потерять собственную свободу. Десять лет назад Дориан отправился на юг веря, что рабство и бедность схожи между собой, и любой ферелденец или житель Вольной Марки, с которым он делился этим знанием, смотрел на него так, будто Дориан — бешеный фенек, единственное спасение для которого — смерть от лопаты. Жить без гроша, дошло до него, — не одно и то же, что купаться в роскоши. Каждое явление — подавление магов, порабощение людей, издевки над нищими — все стало отображением пренебрежения жизнью.       Тишина возвысилась над ними подобно большой черной птице; мрачные чернила послеполуденной тени на холсте облачного дня. Плечи Каллена напряжены, челюсти крепко стиснуты, от чего линия подбородка казалась квадратной. Старое дерево натужно заскрипело, когда он поднялся, громко отодвинув стул.       — Прости, — ровно произнес он. — Пойду лучше посмотрю, может, где нужна моя помощь. — В мгновения ока мужчина собрал тарелки и покинул комнату.       А Дориан остался, не зная, что и сказать.       Во времена Инквизиции, он купался в удовольствие, позволив себе ненадолго забыть о тяжести проблем родины. Разумеется, он не смог забыть полностью, никогда не сможет, никогда не захочет, не сумеет даже задуматься по большему счету, потому что чужестранная культура открыла ему глаза на несправедливость. Все чаще его внимание занимало то, как пропахла сосновой смолой одежда после долгих посиделок и грения рук у костра, или то, как быстро отрастала борода за недельное путешествие по пустоши без бритвы и воды, которая слишком ценна, чтобы тратить на бритье. Или то, как Железный Бык, подобно похотливому подростку, глазел на него каждый раз, когда он оголялся, чтобы помыться, даже после того как потрахаются раз эдак в двадцатый, хотя уже давно выучили вереницы шрамов и эрогенных зон друг друга в их совместной палатке. После же они с восхищением любовались друг другом так, словно наблюдали восход солнца.       Каллен в буквальном смысле никогда не мог позволить себе дистанцироваться от прошлого. Озеро Каленхад в неделе пути, Киркволл на другом краю узкого моря. На юго-западе посреди шапок гор возвышался Скайхолд, в паре дней езды от которого пылились руины Убежища. Дальше на юго-запад — Хоннлит, там он провел детство. Он утратил изыски месячного путешествия между собой и снедаемыми его проблемами. Будучи генералом, Каллен жил и работал среди солдат, в рядах которых находились и храмовники. И вместо того чтобы уйти, он разорвал все узы с орденом, продолжая действовать бок о бок с ним как единое целое.       Об этом не говорилось, но все во внутреннем круге знали, что по настоянию Инквизитора Каллен снова начал принимать лириум после месяцев воздержания. Дориан узнал первым, понял в то же мгновение, когда сел напротив него за шахматную доску в саду. Воздух пах озоном, и то каким затуманенным был взгляд Каллена, лишенным обычной дымки боли, полон ложного сосредоточия, расставил все на свои места. Он выглядел расслабленным и в то же время встревоженным. Хладнокровный наблюдатель собственных движений, кукловод рук и ног, ставший противоположностью наполняющих их силе жизни.       Дориан уже видел сломленных, но подобных Резерфорду — впервые. Эта стрела в грудь, застрявшая лишь на секунду, пока маг не понял, что Каллен ровным счетом не изменился, только стал подавленным и отстраненным. Навеки окруженным гудением озона.       Под кроной деревьев, ослабленный храмовник продолжал гладить собаку.       Кабинет начал казаться слишком тесным, так что он поднялся, отодвинул стул, и ушел. Вернулся к себе в покои и запер дверь, облегченно выдохнув только когда щелкнул замок, чтобы Берди не смогла зайти. Он не заслуживал ее ласки.       Не каждый мог справиться с подготовленными жизнью испытаниями. У других вообще не было возможности их выполнить, и не важно, по велению судьбы или из-за странного стечения обстоятельств. Дориан оказался одним из первых, кто признал, что не был готов занять место в Магистериуме. Тевинтерские политики — грязные, продажные, безжалостные и такие же яростные, как потревоженное осиное гнездо, а он — изувеченный человек, впавший в еще большую немилость, чем это казалось возможным. Он намеревался вернуться, но не после того, как едва было не оказался разрублен пополам мужчиной, которому всецело доверился, и ни за что на отцовских условиях, не для того, чтобы занять место у руля власти. Но отец умер и, раненый или нет, Дориан был вызван занять его место.       В своей молодости, с безопасного расстояния он достаточно насмотрелся на всполохи скандалов, но был не подготовлен оказаться в середине назревшей бури. Первая попытка вернуться домой сорвала с него розовые очки, седьмая — вогнала в рутину. Большинство пришло в ярость от того, что он принял отцовскую ношу. Поговаривали, что это ловушка, но никто, даже сам Дориан, не смогли сказать для кого именно. Даже на смертном одре Галвард Павус сделал все, чтобы сын остался привязан к нему, хотел тот этого или нет.       За последние пять лет он понял, что никто, даже отец, и, особенно, общество, не имеет отношение к его планам. Начав с покушения на отца, вся жизнь Дориана построилась от Инквизиции до пыли, смешанной с кровью во рту. Его возлюбленный в итоге любил недостаточно. И они были вынуждены убить его. Предательство Быка и медленное осознание того, что подобный исход был вопросом времени, резануло куда глубже, чем рана, полученная тогда, когда Кунари оказался совсем не тем, кем казался сначала.       Дориан вернулся домой с мурашками сдавливающей горло смерти. Отрешенность расцвела из шрама на груди подобно букету красных лилий, и даже собственная мать прошла мимо в садах их усадьбы в Каринусе, не узнав его.       В те ранние дни, было много разговоров. Очевидные сплетни и смешки. Сказание о неблагодарном и вероломном Дориане Павусе, падшем сыне, отказавшемся от первородства и сбежавшем на юг с жестоким кунарийским шпионом, едва не разрубившем его в итоге топором после того, как тому надоело обкатывать мужчинку на своем члене. И это — только одна из многочисленных похабных историй.       И все же вариантов как таковых не было. Смахнув в сторону осколки самолюбия, Дориан оделся в простые, хорошо сотканные черные с темно-синими вставками полы мантии, отрастил волосы и бороду. У него больше не было желания следовать навороченной моде — по правде говоря было очень больно одеваться и раздеваться — и он спрятался за видом аскета. Не проявлял ни презрения, ни радости, только непоколебимую выдержку, как большая кошка, дождавшаяся нужного момента.       И этот час настал. Тевинтер оказался питательной почвой для такого большого хищника. В первое лето после возвращения ему предоставили честь выступить с речью в конце званого вечера, и за те тридцать секунд он трижды скинул атаковавших через перила балкона, ни разу не сбившись. Дальше никаких нападений. Помимо покушений, его нелегкая политическая жизнь была преисполнена непростым перемирием. Публичные насмешки прекратились из-за страха, чего не скажешь о непубличных, но тут уже ничего не поделаешь.       Ничего, вот в чем дело. Только и делать, что продолжать свою работу. И больше ничего.       Где-то ранним вечером Дориан уснул, и когда проснулся, было уже темно. И холодно. Вздрогнув, он поднялся. Холодный камень пробрал до костей, когда он приложил руку к дымоходу камина в кабинете. Было уже поздно; похоже, никто не хотел проводить пятничный досуг за книжкой. Маг переоделся, надел колготы, теплые носки и шерстяной свитер из крупной вязи, а после спрятался под одеяло, подтянув ноги под себя. Простынь была теплой только там, где он лежал, остальное — ледяное как сталь. Он застучал зубами.       Последний раз, когда Дориан стучал зубами от холода, был во времена Инквизиции, еще до того как он начал проводить вечера с Быком, обогреваемый не только необъятным теплом, исходящим от тела мужчины, но и куда более сильным пламенем, разящим из собственной груди. Разгоряченный уголек излучал темно-оранжевый цвет, пульсируя светом, и он едва мог поверить, что это взаправду. Бык относился к этому с такой заботой и неожиданной нежностью, и Дориан начал полагать, что это сияние принадлежит им обоим. Их искра.       Которая давно погасла. Люди говорят, что ощущают себя разбитыми, когда отношения рушатся, но Дориан подозревал, что он один из немногочисленных, кто ощутил разбитость в буквальном смысле.       Но не сейчас. Пусть так все и остается.       Поднявшись с постели, он вышел в коридор, сперва зайдя, как и ожидалось, в темный и холодный кабинет, затем прямо к комнате Каллена. Из-под двери виднелся свет, хотя Дориан не был уверен, что это от его светильника, либо Каллен еще не спал.       Из-за двери донеслось знакомое чиханье и, обнадеженный этим, маг постучался.       — Да? Заходи, — отозвался Каллен.       Дверь поддалась легко, и он вошел, позволив ей захлопнуться.       — Дориан? — Каллен уселся и отложил книгу в сторону, черты его лица вмиг стали серьезными. Как будто ребенок, ожидающий выговора. Дориан понял, что, помимо бывшего командора, на него смотрят еще трое. Берди, Мишка и собака с соболиной шерстью, которой маг до этого не видел раньше.       — Прости, что потревожил тебя в такой час, но я тут подумал, может у тебя есть еще один меховой плед? В кабинете сегодня не зажжен камин, а в моей комнате… довольно-таки холодновато.       — Ох-х, конечно. — Каллен поспешил подняться с кровати, и три его пушистых грелки подняли головы. Он был без рубашки, повернутый к шкафу, раздобревший, с россыпью шрамов под небольшими зарослями из светло-русых волос на теле. Дориан уставился, возможно слишком явственно, но он не мог оторвать взгляда от Каллена, пока тот был поглощен поисками.       И не удержался упомянуть об этом, что выдало его с потрохами.       — Зимние морозы уже наступают, а ты спишь в одних подштанниках? Неужто соскучился по прохладе горного воздуха?       Живот Каллена дернулся от смеха, и мужчина кивнул в сторону кровати, где лежали собаки.       — С тремя ходячими одеялами, что настойчиво ютятся ко мне, мне скорее постоянно жарко, чем холодно.       — Хм. — Что-то упало с полки, и Каллен тихо выругался себе под нос. Дориан воспринял заминку как знак. — По поводу того, что случилось днём, я…       — Нет, нет, — Каллен поднял ладонь. — Все нормально, не зацикливайся на этом. — Он подошёл, держа перед собой блестящий серый плед из меха. — Мне кажется, что мы и так договорились, но, каким-то образом, все сводится к тому, что становится неловко. Это может показаться тяжело… позволить себе двигаться вперед… куда подальше от больного прошлого.       Дориан принял шкуру, его пальцы погрузились в мягкий мех.       — Благодарю, — сказал он. — И прошу меня простить.       Каллен поморщился, но, вовремя спохватившись, умело превратил гримасу в улыбку.       — Тебе не нужно ни за что извиняться, — возразил он. — Ты был прав. Я… я работаю над тем, чтобы достичь спокойствия на душе. Все мы не без греха, но некоторые из нас сильней всего переживают его последствия, чем другие, — произнеся это, он выглядел усталым. Под его глазами залегли темно-синие мешки.       — Знаю, — согласился Дориан. Его слова не таили в себе издевки — и не будут таить никогда. Поймав взгляд Каллена, он получше перехватил шкуру и кивком головы указал на псов. — Пожалуй, оставлю тебя на потеху телогрейкам.       — Я могу зажечь камин, — предложил Каллен. — если хочешь. — Через Дориана будто бы прошел заряд молнии от того, каким до боли знакомым жестом Каллен неловко потер затылок.       — Черт! Я как раз собирался поработать над заклинанием для твоих рук. И полностью забыл об этом. Память в эти дни…       Каллен посмотрел на свои ладони.       — Ох, — сложив пальцы вместе, он начал массажировать костяшки, — точно. А я уж было подумал, что ты уже закончил поиски. — На его устах проскользнула едва заметная улыбка.       — Нет, только самые глупые, — ответил Дориан, закатив глаза. — Завтра все сделаю. Если у тебя будет время?       — Ну, должно быть по идее. Да, — согласился Каллен. Он начал краснеть. Сперва румянец залил щеки, после спустился вниз по шее, придавая краску торсу. Он до чертиков выглядел милым, и Дориан невольно задумался променять плед на него, но сразу же мысленно выругал себя за столь глупую мысль.       — Гм.       Подняв шкуру в знак благодарности в последний раз, Дориан направился к двери.       — Спасибо.       — Если все еще будешь мерзнуть, то скажи — я разожгу камин, — настоял Каллен.       Еще один ворох неразборчивых благодарностей, и Дориан выскользнул из комнаты, думая над тем, что наломал достаточно дров, так сказать, для огня, чтобы не замерзнуть, на вечер.       Спрятавшись под одеялом и пледом, мех которого защекотал щеку, он не мог отделаться от всплывшего в памяти вида полуголого Каллена. Попытался сконцентрироваться на том, как быстро заслужил прощение в их странной перепалке, обозначавшее, что мелкие ссоры не станут камнем преткновения между ними. Однако мысли все равно возвращались к телесному образу, возникая опять и опять. Широкие плечи, вздувшиеся под кожей вены на мускулистых руках, темная дорожка волос над резинкой подштанников; то, как он стал мягче в общении, что могло быть ферелденской чертой… Дориан рыкнул.       — Не сейчас, — буркнул он себе под нос.       И не Каллен. В нем нет ничего плохого, дело в самом Дориане: он не сможет пережить потерю хорошего к себе отношения. Если он продолжит в том же духе, то однажды, после немереного количества вина, Каллен сдаст оборону, и разговорится, и тогда уже какая бы ни была между ними дружба, она испарится, сменившись неловкостью от невзаимных влечений.       — Не сейчас, — повторил он, пряча лицо в мехе пледа.