Мы закат

      В тишине собачьей комнаты Каллен опустился на скамейку и упёрся затылком в стену. Снова и снова мужчина напоминал себе, что, когда придет день, он обретет хладнокровие. Напоминал держать чувства в узде, а не раскрывать, черт возьми, душу нараспашку. Но в итоге лишь облажался.       Как только на лице мага проскользнул первый намек на тревогу после того, как он предложил взять Ягодку, Резерфорд понял, что тот намерен полностью выйти сухим из воды. Их зима подошла к концу, а совместной весны обещано не было. Стремительная лавина дикой, мучительной любви была в основном односторонней, что не было новизной года. Определенно, их влекло друг к другу, секс… секс мог быть совершенно бессмысленным, но влечение — более мягкая замена любви, краткое стихотворение на одинокой странице с размытыми краями, но не такое всепоглощающее, как безумные строфы увлечения. Какие бы чувства не испытывал Дориан, будь то любовь или нечто иное, он смахнул их ловкими пальцами, отложив, а может и забыв до поры до времени.       И все же, Каллен не питал к нему вины. Не верил, что его бросили или обидели. Каждый чувствовал неудержимую ловушку надежды, тлеющий уголь в животе, излучающий дремлющие возможности, шепот о том, что может быть, может быть… Может быть, великая любовь может прийти в конце жизни после десятилетий изоляции. Может, Павус останется. Просто проскачет к точке назначения, осознает ошибку, круто развернется и приедет весь взмыленный и пыльный, готовый окунуться в любовь.       Дориан никогда не питал ложных надежд, которые Каллен считал маленькой милостью. Это его разум, предатель, подложил достаточно растопки возле тлеющих углей, так, чтобы глубоко внутри горело маленькое пламя. И этим утром его безжалостно потушили. Маг уехал без единого намека о том, что намеревался когда-либо вернуться.       Взял бы он Ягодку, Каллен бы ощущал связывающую их тонкую нить, хлипкую, но существующую — живая связь между ними через невероятное расстояние. Вот только с самого начала овчинка не стоила выделки. Чего вообще стоило ожидать, посылая щенка в поездку через полкарты мира? По крайней мере, хоть у одного из них хватило ума опустить этот романтический жест и подумать о перевозке. Бедная Ягодка. Вплоть до переломанных лап, сколь угодное число гадких судеб могло случиться с юной глупышкой на дороге. Дориан был прав. Она ещё слишком незрелая.       Уже не впервой в своей жизни Резерфорд ощутил беспомощную пустоту, словно он был подсечен, упал и оказался выпотрошен. По щекам начали стекать слезы, и мужчина гневно вытер их. Он знал, что так все и закончится. Знал, но просто принял это, понимая, что ничего не сможет сделать. Наблюдал, как этот требушет запускает снаряд и до последнего стоял, не сходя с линии его огня. Может даже осознанно двинулся ему навстречу. Каким-то образом он убедил себя, что сможет противостоять удару, как делал это раньше на протяжении всей своей жизни: кости, разум, дух, идеология — все сломано его работой, а позже — безмерным сожалением о проделанном поступке. И сделал Каллен это вслепую, не задавая вопросов. Хуже, чем страждущая собака, доведенная до безумия, он встречал каждую жертву со спокойной уверенностью пылкого ученика, полагая, что идет праведным путем.       И все же он выжил. Поднявшись под тяжестью своих ран, боли и раскаяния, Каллен стремительно клонился к забвению, молясь, чтобы его усилия улучшили мир, которому он принес одни страдания. Такой человек, как он, — как бы он ни раскаивался, как бы он ни старался искупить вину за отмеренный ему срок жизни, — едва ли заслуживал краткого проблеска дарованной ему любви.       Резерфорд поднялся на ноги, отбросив желание задержаться в раздумьях подольше. Тяжело, когда все до боли кажется знакомым и каждый ориентир навеки врезался в мозгу. Здесь ненависть к себе, там вина, и каждый шаг тяжелее от раскаяния, когда командор посмотрел на человека, которым был раньше: жестоким трусом, слепым фанатиком, упрямым, неизменным и тупым, как изношенный клинок. Сильная тошнота нахлынула вместе со страхом, что он никогда по-настоящему не перестанет быть этим человеком. Как бы он ни хотел дотянуться до нитей времени и обхватить руками горло своего прошлого «я», что сделано, то сделано, и мужчина заслужил свои страдания.       Закрыв глаза, Каллен сжал пальцы в кулаки. Он не мог позволить себе витать в этих мыслях. На их пути лежали лишь развалины, совершенно цельное проклятие, которое помешало любым усилиям искупить грехи. Единственное спасение заключалось в работе.       Лучшим решением будет опустить голову и взвалить себе гору на плечи. Вернуться к ежедневной рутине. И продолжать гнуть спину, наплевав на факт, что спина его уже не такая гибкая, как прежде.       Утерев слезы, Резерфорд вдохнул полной грудью успокаивающий запах лошади, сена, кожи и теплой еды, и рванул во двор подавленный, но способный перебирать ногами.       Отвлечение не заставило себя долго ждать, выступив подтверждением его выбора.       — Батюшки, Резерфорд. Ты там умираешь, что ли? — обозвалась недавно вернувшаяся с последней поставки Бриджит, добавив к стаду несколько молодых коз и привезя огромное разнообразие тканей для пошива. Портной фермы уже успел пожаловаться, что два груза, которые категорически нельзя перевозить вместе, теперь провонялись друг другом, но согласился, что эффективность должна преобладать над более деликатными соображениями.       — Спасибо, Бриджит. Очень мило с твоей стороны, — ответил глава усадьбы. — И я все ещё на ногах.       Просто рассмеявшись, девушка передала ему рулон ткани.       — Что ж, тогда поможешь мне с этим, а?       Козы, смотанная в рулоны ткань и подколы Бриджит. Позже, трапеза в компании людей, борющихся в личных битвах. И нет ничего, что можно было бы назвать несущественным. Несмотря на то, что Каллен был убит горем, он был слишком стар, чтобы отвергать случающиеся на протяжение дня меленькие радости, а потому горевал в одиночестве, ночью, как настоящий солдат. Для публики же он должен послужить примером.       Плечом для опоры.       Рассвет первого дня без Дориана Каллен встретил, направляясь в лес с двумя мужчинами и упряжкой лошадей, их цель была притащить во двор несколько повалившихся деревьев. Хотя погода наконец стала теплой, нельзя сбрасывать со счетов позднюю уборку снега, и еще никто не придумал альтернативу очагу для готовки, поэтому потребность в дровах оставалась насущной, в течение целого лета, если не меньше. Зимы в Ферелдене неизменно оставляли после себя потери, среди которых были и древесные, поэтому, когда это было возможно, они забирали бурелом или рубили стоячие коряги, чтобы не валить живые деревья. В конце концов, у них под боком есть подлесок, но чтобы начать его вырубку должно пройти ещё года два-три как минимум. Независимо от источника, всегда были бревна, которые нужно распилить или перевязать. Чаще всего такую работу оставляли смотрителям, а не отдавали кому-либо из храмовников, разве только те не переживали всю прелесть лириумной ломки. Изначально Каллену тоже запретили работать в лесу по указанию Ро, но за последние пару лет он стал достаточно сильным, чтобы оказывать помощь, не подвергая риску себя и других.       Несмотря на то, что все стороны хорошо справлялись со своими задачами, дело оказалось сложным. Утро исчезло как будто в зыбучих песках, когда конные упряжки закончили свою перевозку, а время после полудня пролетело за распилом добычи на бревна поменьше, которые было легче складывать в сараи для сушки. К тому времени как мужчина взял в руки топор, небо на востоке начало сгущаться в сине-голубые сумерки.       Разделение первого бревна ощущалось обыденностью, движением, которое он выполнял бесчисленное множество раз с того самого дня, когда стал достаточно большим, чтобы не уронить инструмент. Родная мать показала ему умный способ, используя естественные недостатки древесины, чтобы облегчить раскол, вместо того чтобы полагаться на грубую силу (излюбленную тактику его отца), на которую он обратил внимание гораздо позже. Теперь у него хватало сил быть менее умным, но, тем не менее, Резерфорд предпочитал хитрый подход. Он рубил дрова до тех пор, пока солнце не скрылось за горизонтом, а затем отправился в ванную, где сосредоточился на хорошей боли от дневной работы, а не на боли, пульсирующей в груди.       На второй день Каллен проснулся под тонким одеялом одиночества. Воодушевленный силой воли, он оделся, покормил собак и присоединился к Энтони в обходе фермы, проверяя стада и Дракон, которая всегда была ему рада, но никогда не проявляла это слишком восторженно. Благодаря естественной суровости собака стала искусным пастухом, и Каллен не раз задавался вопросом, стоит ли планировать для нее случку. Явно не скоро — она была еще молода, и ему понадобится другая собака, которая встала бы на ее место, пока та будет выхаживать щенят, — но когда-нибудь. Строгая преданность была хорошим качеством для пастушьей собаки, которое стоило передать следующему поколению, но мабари были личностями, очень похожими на людей. Дракон вряд ли будет заботливой наседкой, так что, возможно, сама идея была глупой.       Мыслями он вернулся к родителям Дориана, к его бабушке с дедушкой, дотошным поколениям предков, чьи усилия привели к появлению на свет блестящего, красивого и упрямого человека, который отказался от продолжения рода, тем самым закончив династию. Разумеется, люди намного сложнее собак, но главная истина оставалась неизменной: можно отбирать по чертам и скрещивать, но конечный итог не всегда может совпасть с желаемым.       Ладно. Больше никаких щенков, по крайней мере, в ближайшие пару лет. С осенним выводком ещё осталась уйма мороки. Каллен взглянул на Ягодку, решившую провести вместе с ним обход. Та махнула ему хвостом и взяла палку, протягивая ее в надежде поиграть.       — Ладно, малышка, ладно.       Он бросил палку как можно дальше. Сучка бросилась следом вместе с Фуллером. Бедняжка Берди грустила после отъезда Дориана, и Резерфорд уже дважды обнаруживал ее спящей в опустевших покоях мага, свернувшись калачиком на шкуре у изножья кровати. Должно быть, в комнате ещё остался запах Павуса — нотки его масел или душистого мыла, чего Каллен не мог уловить, в отличие от собаки.       Вдалеке он заметил двух приближающихся всадников. Подойдя ближе, они превратились в безошибочно узнаваемые фигуры Маршана и, чуть позади, Александра. Мужчины направились к ограде, и Каллен махнул рукой, подходя к ним.       — Привет, привет, — поздоровался, подойдя ближе, Маршан. — Соскучились?       Он рассмеялся, не ожидая ответа.       — Вернулись на лето?       О да, в кои-то веки. Год медленно тянется. Да и у этого нога разболелась, — старик указал на мужа.       — Надеюсь, вам уже лучше?       Александр улыбнулся.       — Да, хоть лично я вынужденно вернулся сюда на пару месяцев для оздоровления.       — А-а, я понял. — Насколько оздоровительным будет работа в винограднике, Каллен не мог сказать. — Полагаю, вы с нетерпением ждете новостей о винограде?       Маршан всхохотнул.       — За него не беспокойся, он весьма искусен в игнорировании меня. Да, старик?       — Гм? Мне послышалось или кто-то что-то сказал? — спохватился Александр, растянув губы в лукавой улыбке.       Поднятые Маршаном брови поставили точку в разговоре.       — Твой почетный гость уже отбыл? — поинтересовался мужчина.       Каллен кивнул.       — Пару дней назад.       — Ого, всего лишь пару дней назад? Дал же ты ему хорошую причину задержаться, как погляжу? — К тому, как Маршан похотливо улыбнулся, не хватало только подмигивания.       — Клод, — упрекнул Александр.       — Ой, да ладно тебе, я же по-дружески! — Лошадь под ним, та же крепкая кобыла серо-коричневого окраса, на которой он вечно ездил, фыркнула и опустила голову, чтобы схватить пучок травы. Очевидно, она была привычной делать паузы в оживленных беседах. — Тебе стоит поужинать с нами, а? Без него не то пальто, но хоть отвлечешься. Как на счёт следующей недели? — Он взглянул на Александра, и тот любезно кивнул. — Да, на следующей. В любой день. Для тебя у нас всегда найдётся место за столом.       — Это очень мило с вашей стороны, — сказал Каллен. Странный всплеск эмоций сделал его голос хриплым. — Спасибо.       Маршан опасно наклонился боком в седле, чтобы похлопать Каллена по плечу, хотя его лошадь, казалось, тоже привыкла к таким вещам, и просто стояла, невозмутимо жуя. С этими словами мужчины двинулись к ручью, явно наслаждаясь погодой и компанией друг друга.       Хоть от такого вида Каллен и вздохнул тяжело, но, вместе с тем, наполнился неохотной нежностью к своим соседям. Несмотря на резкость Маршана и лёгкую застенчивость Александра, они были добрыми людьми. Бывший командир с благодарностью присоединится к ним за ужином, хоть и понимал, что пустое четвертое место оставит болезненную брешь как в сердце, так и в разговоре. Брешь, которую никакое количество вина не поможет закрыть.       Остаток дня Резерфорд провел в тихой беседе с несколькими подопечными. Двое из них также собирались уехать, один — в Вольную Марку, чтобы помочь к брату содержать торговую лавку, а второй — в Денерим, надеясь найти там работу на рыбацких лодках. Оба выглядели здоровыми — с ясной головой и крепким телом. Они знали, что в час неладный двери фермы всегда будут открыты для них днем и ночью. Идея постоянства, которую нужно держать в голове, если их сила воли пошатнется.       Когда-то подобным для Каллена выступал Орден. Дом, честный труд, братья и сестры в доспехах, которые декламируют песнопения, поддерживая волю Создателя. Теперь он понимал, что основа братства прогнила насквозь. Нельзя построить что-нибудь прочное в застойном болоте ненавистной доктрины. Здесь же он намеревался опираться на базис, который не мог поколебиться: принятие, ответственность, товарищество, терпение. Краеугольные камни для укрепления мира и саморазвития.       Хоть ему нравилось разговаривать с выздоравливающими, слышать об их невзгодах, разделять гордость за маленькие триумфы, к тому времени, как ужин подошел к концу, Каллен морально выдохся. Каким бы уставшим он ни был, знакомые мурашки бессонницы заползали по конечностям, когда мужчина готовился ко сну. Оказавшись в постели, его беспокойство постепенно прогнало трех присоединившихся к нему собак, и Резерфорд не мог найти себе покоя. То, что он действительно нашел, когда метался и ворочался, было кошелем аромата, запертым среди разбросанных подушек, при вдыхании запахов которых вызывали в комнате присутствие Дориана — апельсиновый цвет, сандал, и другие травы, которым он не мог дать названия. Хоть его и окутывала тонкая дымка, держа в восторге и тихом отчаянии, она не могла сравниться с ощущением объятий.       Больное сердце заставило его задуматься (в беспомощной, интроспективной традиции опустошенных людей, длящейся уже на протяжении целых веков), как все это началось. В частности, он задавался вопросом об истинном начале влюбленности, случившемся много лет назад, а не об этом едва ли втором начале его жизни осенью. По меркам мужчины, настоящее начало приходилось на середину лета — ему было чуть больше тридцати, он тогда был в самом расцвете сил. Странная горстка лет, наполненных трагическими событиями и личными переменами: его уход из Ордена, отъезд из Киркволла и возвращение на юг по велению Кассандры, уничтожение конклава Верховной Жрицы и рост новых конфликтов, новых кровопролитий, разрыв ткани мироздания неизвестной магией, ставшее величайшим потрясением Ферелдена со времен Мора.       На этих необычных волнах хлынуло много неприятных новостей, но они несли и откровения. Они привезли Дориана. С того момента как он впервые увидел Павуса, схватив его за оголенную руку, чтобы тот ненароком не упал в ледяные сугробы за пределами Убежища, мужчина пробудил в Каллене ту часть, о существовании которой, как о пушистом хвосте, он раньше не подозревал.       Хотя Дориан в шутку вспомнил об Убежище в ту ночь, несколько месяцев назад у Маршана, из самого события Каллен запомнил в основном крик, панику, железный смрад пролитой крови на снегу, облака едкого дыма, поднимавшиеся от горящих домов их городка; рычание бешеной собаки от того, что та безысходно упирается в горный склон. Той ночью генерал был готов похоронить всех, потому что еще он должен был делать? Стоять до последнего, оскалив зубы, приказывать всем умереть с честью, и оказаться бесполезно разорванным в клочья врагами, которых они утратили веру победить? Почему бы не сыграть в неожиданную игру и не похоронить вражескую армию вместе с собственной в одной замороженной братской могиле? С тактической точки зрения это было разумно: если не можешь отступить, то разрушь все к чертям до того, как тебя остановят, выиграв время для оставшихся сражаться в следующей битве.       Но Дориан бросил ему вызов, едва ли не рыча, когда они кружили друг над другом в зале церкви. Этот блестящий от пота красивый новичок с кремниевыми серыми глазами (сталь наизнанку, унесшая парня так далеко пешком в темноте на замёрзших от холода ногах и гудящих от усталости мышцах), этот иностранный волк-одиночка поднялся и объявил всю затею самоубийственной. Он обвинил Каллена в том, что тот мыслит как маг крови, предъява, мучившая его до сих пор. Этим отказом Дориан сменил курс мыслей. Канцлер Родерик способствовал их побегу и окончательному спасению, и каким-то образом Вестник — вскоре ставший Инквизитором — пережил испытание, дожив до ледяных высот Морозных Гор.       Инквизитор тоже был магом, но выходцем из Круга, тем, кто знал и понимал опасность своей собственной силы, по крайней мере, так считал Каллен в то время. Только что переехавший из Киркволла, Резерфорд все еще испытывал глубокое недоверие к магам, хоть и начал подвергать проверке собственные выводы по этому поводу. Хоук… не был доказательством, — это слово слишком сильное для описания, — но свидетельством того, что контролю можно научиться даже за пределами Круга. Не каждый маг стал жертвой опасностей, от которых, как командир давно считал, может защитить только сдерживание. В любом случае, независимо от навыков или действий Хоука (или сомнительных действий его товарищей, раз уж на то пошло), Казематы давно уже пришли в негодность и не подлежали реставрации. Мередит стала лидером, решения которого в лучшем случае были аморальными, а в худшем — тираническим безумием. И Каллену, и Ордену пришлось многое ответить за ее поражение. Он с готовностью признал ошибку и знал, что будет разбирательство. В Теринфале степень одержимости Ордена стал бесспорным, но сир Баррис был хорошим, стойким человеком, ему удалось обратить храмовников к их первоначальной цели — к защите.       Обе коалиции должны будут сотрудничать, чтобы выжить. Тем не менее Каллен все еще считал, что маги представляют опасность.       У северного мага была совсем другая родословная. Было решено, что намерения этого поразительного новичка были разумными или, по крайней мере, такими же разумными, как и те, которые озвучивали другие союзники с таким же подозрительным прошлым, и Каллен мало что мог сделать или сказать, чтобы повлиять на эти решения.       Поначалу было просто не любить Дориана. Слишком красивый, слишком быстрый, эти до смешного непрактичные мантии, небрежное высокомерие, не говоря уже о секретах, которые он, несомненно, скрывал. Поскольку они редко пересекались, со стороны казалось естественным спустить его на тормозах как еще одного избалованного дворянина, зиждущего надежду снискать расположение публики.       Однако дела редко бывали простыми. Каллен вспомнил, как однажды утром, после учений с войсками, он стоял рядом с рингом, чувствуя усталость от перенапряжения — ввиду усилившейся за последние несколько дней ломки мужчина не держал и маковой росинки во рту. Без рубашки, пыхтящий, с красным лицом и подкашивающимися коленками он понял, что Дориан наблюдает за ним. Будучи замеченным, тевинтерский маг подошел, легко прислонившись к ближайшему забору и улыбаясь из-под завитков этих проклятых Создателем злодейских усов, и сказал Каллену, что было приятно видеть, как он нашел более продуктивный выход для своего дурного нрава, чем хоронить их всех под сотней тысяч тонн снега.       Взмыленный и голодный как волк, но не разделивший полуденную трапезу с другими солдатами по причине тошноты, Каллен был настолько ошеломлен заявлением, что невольно глупо фыркнул и понял ни в первый и уж тем более не в последний раз — Дориан чересчур преисполнился храбрости.       Дальнейшие замечания последовали по мере того, как дни становились размытей, слова обычно были достаточно резкими, чтобы ужалить как крапива, и Резерфорд все больше и больше привык к тому факту, что, возможно, у него все-таки был хвост, и, может быть, он не ненавидел тот факт, что Дориан постоянно пытался найти способы подергать за него.       Их разговоры часто бросали вызов мировоззрению Каллена, но бывали темы, в которых он чувствовал, что, возможно, привилегия воспитания Дориана не позволила ему увидеть тяжелое положение тех, кто родился без его особых даров, особенно на родине мага. Его взгляды на устройство тевинтерского общества не раз оставляли у Каллена ощущение мурашек по коже. Мысль о том, что все те люди трудятся ради возможного блага не быть проданными (или избитыми, если не хуже), должна беспокоить любого, у кого есть больше двух извилин. Дориан хвастался гораздо большим, так почему же он не видел проблемы? Каллен боролся с ним изо всех сил, говоря, что лучше будет просить милостыню на улице, чем спать в теплой постели, зная, что его собственное тело не принадлежит ему, но у Дориана были ответы на все. Поначалу. Некоторые из его плохих идей, казалось, потеряли свою силу, как только маг начал общаться с «Быками», и их отбросили, поскольку его тевинтерская перспектива мира претерпела изменения.       Однако там, где Каллен оставлял после себя сырую землю, было сделано для защиты магов. Говоря об этом, и все еще глядя глазами тюремщика, Резерфорд еще не осознавал, что цепляется за систему, которая, как он знал, работать не будет. Хотя он приходил к пониманию того, что Круги несовершенны, а пожизненное заключение несправедливо, он по-прежнему считал, что магам нужны ограничения, надзор и отделение от других, чтобы защитить тех, кто не разделяет их умений.       Дориану, естественно, это показалось смешным. Размен мнениями, которыми они поделились на раннем этапе их знакомства, навсегда остался в памяти Каллена, каждая его деталь сохранилась вплоть до того, как стоял Павус: одно округлое плечо опиралось на камни лестницы у таверны. Ранние сумерки окрашивали двор Скайхолда в синий цвет. Они спорили о южных храмовниках, слывших щекотливой темой в те нелегкие времена, и Каллен изо всех сил пытался выразить свое мнение о том, что все маги представляют собой реальную опасность, а не какую-то воображаемую или преувеличенную угрозу.       — Маги — живое оружие. Ты тоже оружие, вооружен ты или нет, — говорил он. — По правде, ты бы мог убить меня прямо сейчас, и я бы мало что смог сделать без лириума, чтобы помешать тебе.       Дориан хрюкнул. Он потёр ладони вместе, растянув губы в усмешку на лице с недельной щетиной.       — Каллен, ты же мужчина с четырьмя сильными конечностями. Разве это не правда, что ты бы мог пробраться в мою спальню, пока я спал, или застать меня врасплох и забить до смерти ближайшим подходящим тяжелым предметом?       Каллен мог только возмущенно на него смотреть. До чего же бессовестный.       — Это вряд ли то, что я имел в виду. Я говорил только, силы у тебя в одном мизинце больше, чем у меня во всем теле.       Посмеиваясь, Дориан подался вперёд. Каллен вспомнил исходящий от него запах цитрусов и эля.       — Пожалуй, продемонстрирую. — Жестом Павус зажёг крошечное пламя на кончике мизинца. — Если ты куришь, то я с радостью подожгу тебе сигару.       — Ты слишком буквален. Очевидно, я…       — Это твои слова, командир. И ты не услышал мою точку зрения! Магия — это… практика для всего тела. — Он поднял руку вверх, крошечное пламя продолжало непрерывно гореть. — Даже этот, я бы сказал отменный трюк для вечеринок, требует много сил, сосредоточенности и воли. Если я слишком сильно сконцентрируюсь на чем-то другом… — Здесь маг посмотрел на звезды и начал произносить слова на тевене — возможно, заученные созвездия — и пламя потухло, исчезнув. Он сделал что-то навроде «понял?» жестом. — Так что да, магия может быть опасной, и да, неопытный маг может владеть ей неправильно, но то же самое можно сказать о любом размахивающем мечом болване.       — Ты не просто так упомянул о мече, — проворчал Каллен. — Это не одно и то же.       — Venhedis, вы что, сговорились с Блэкволлом, что ли? — Дориан выглядел слегка раздраженным. Должно быть у них был схожий разговор, и мнение Каллена о Блэкволле улучшилось, когда услышал, что страж был здравомыслящим. Дориан наигранно вздохнул. — Хорошо, я уступлю. В некоторой степени это ложный эквивалент, но ты должен понимать, что в моих словах есть зерно истины. Все люди способны нанести тяжкий вред друг другу, как маг, так и мирянин.       — Возможно, но это не относится к людям, лишенным врождённого дара магии. Их возможность навредить ограничивается размером, силой… оружием и навыком того, как они им владеют.       — Следуя такой логике, любой, кто крупнее тебя, представляет угрозу, которую надобно обуздать. Нужно ли оповестить Быка, что нам понадобится его помощь в его же подчинении? Говорят, он предпочитает наоборот.       Закатив глаза, Каллен тяжело вздохнул.       — Это не…       — Разве только я не ошибся, и ты говоришь, что вся магия вредна по стандарту? Или что все маги намерены причинить вред?       — Нет, но…       — Ты когда-нибудь видел как громадный увалень падал от маленького отравленного стилета? Видел, как в грудь попадает стрела?       Насупившись, Каллен шумно задышал через нос.       — Ладно. Я понял твою точку зрения.       Дориан улыбнулся, получилось слегка преувеличенно, благодаря завитым усам.       — Не думай, что я не понимаю твоих сомнений. Я понимаю. И согласен, что магия опасна, а равно опасны и маги. Магистры все время злоупотребляют своей властью, я был бы слишком глуп, чтобы такое отрицать. И посмотри на венатори! — Он сделал паузу, чтобы посмеяться, качая головой. — Нет, я понимаю, правда. Но пожизненное заключение? Почему не правильное образование? Философия колдовства, этическое применение тауматургии и прочее. Это кажется естественным шагом. Но я отвлекся, — Павус отмахнулся от слов. — Я говорю о том, что магия… будет тем, что сделает с ней пользователь, как и с любым другим инструментом. Даже рука, сжатая в кулак, может убить кого-то, если ударит по голове прямо… — он нарочито медленно протянул руку и легонько прижал два пальца к виску Каллена, — в нужное место. — Все так же улыбаясь, Дориан отпрянул. — Уверен, ты понес свою долю наказания. Ты же знаешь, насколько разрушительным может быть один правильно нанесенный удар.       Призрак этого прикосновения, стойкий запах апельсинов, переполнил его чувства. Щеки покраснели над грубой линией бороды, которую Каллен не сбривал уже несколько дней.       — Да. Знаю.       Позже он понял, что это был его первый намек. Их второе прикосновение.       Со временем они перенесли свою приветливую неприязнь на шахматную доску, и дружба между ними прочно укоренилась. Каллен стал полагаться на их игры, чтобы взбодриться и уравновесить себя в худшие дни, он считал, что это идет на пользу им обоим. Временами похмельная угрюмость Дориана, его приступы мрачного настроения или безымянной печали отходили на второй план, пока они играли, сменяясь расслабленным спокойствием или блеском в его красивых глазах. Иногда говорил лишь Дориан, казалось, довольный тем, что наполнял сад собственным голосом, и Каллен этому не возражал. То, как он рассказывает истории или шутки, приносило облегчение так же, как и его хриплый, дразнящий смех.       В судьбоносный день, точку, в которой сошлись все воспоминания, Дориан повернулся, сидя на стуле, он свесил руку со спинки и вальяжно закинул ногу на ногу, пока наблюдал как одна из птиц Лелианы прятала ценную безделушку в опавших листьях среди эльфийских корней. Наступил поздний час, двор заполнила розовато-золотая прелюдия к сумеркам. Мягкий свет освещал длинную линию шеи Дориана, изгиб высокой скулы до идеальной раковины его совершенного уха, это контрастировало с темными волосами, угольно-коричневыми волнами, оставленными без присмотра и едва начинающими завиваться на его затылке спустя месячного похода в дебрях. Его рука покоилась на колене, тонкие пальцы отбивали неровный ритм, пока он ждал, когда Каллен переместит свою фигуру на доске.       Был бы тот художником, то непременно бы это написал. Сочинил бы об этом песню, будь он бардом. Или стихотворение, будь он поэтом. Вот только он не был никем из них, а просто влюбился. В растерянности, все, что у него было на уме, — это оставить своего короля без присмотра, чтобы увидеть ухмылку Дориана.       Разумеется, ему потребовалось слишком много времени, чтобы понять, что это значит — влюбленность. Дориан был красивым, представительным, немного пьяницей, любившей хорошо провести время, поэтому давным-давно окно, обрамляющее то, чем они могли бы стать, закрылось без помпезности. Каллен погрузился в работу. В ней не было недостатка. Он пообещал себе, что как только они спасут мир, у него будет время вылечить свое разбитое сердце.       Он никогда не представлял, что случится с Дорианом от руки Быка. Никто не представлял. Он также не предполагал, что Дориан появится на его пороге спустя полдесятилетия, их дружба осталась такой же крепкой, дремлющая любовь Каллена оживет снова, подобно брошенной собаке, тосковавшей по одному единственному человеку, даже когда ее окружали атрибуты комфортной жизни.       Резерфорд не мог сказать, было ли ему хуже знать, каково это — находиться в объятиях и потерять обнимающего, зная при этом, что ему действительно нравилось обнимать тебя, но недостаточно, чтобы продолжать это делать, или никогда не быть обнятым вообще. Тем не менее, все пошло по кривой, оставив его ни с чем. Каллену все время приходилось уединяться, чтобы плакать, надеясь, что позволь он пролиться крупным, беспомощным слезам, это очистит разум и мужчина, черт возьми, сможет жить дальше.       Поскольку он снова плакал, очевидно, что план еще не сработал.       Ночные время тянулось медленно, и Каллен спал только отрывками; по несколько минут, когда его сознание превращалось в ничто. Когда петухи пропели, он уже проснулся, стоя в ванной, где надеялся, что теплое полотенце поверх его заплаканных глаз успокоит их боль. Когда он вернулся в свою комнату, восход солнца озарил свет на краю неба сквозь окна. Едва он сел, закинув ноги за край матраса, в дверь комнаты постучались.       Уставший, командир поднялся, вытер лицо ладонью, и ответил.       В коридоре стоял Энтони, его добрые темные глаза были полны беспокойства.       — Простите, сэр… Я знаю, что только рассвет…       — Мы здесь все равны, парень. Оставим формальности. — Однако это заверение мало развеяло беспокойство на лице юноши, и Каллен слегка приосанился, внезапно насторожившись. — Что случилось?       Энтони сложил пальцы, глядя в пол.       — Боюсь, это Берди.       — Что с ней случилось? — Каллен обернулся, совсем проснувшись, схватил свитер и стал искать, где сбросил рабочие сапоги.       — Ах, ничего такого, насколько мне известно, просто… она сбежала.       — Сбежала? — Вот треклятая псина. — Ты уверен?       — Так точно.       Она могла быть ранена в лесу, поймана волчьей стаей или в ловушку охотника, или…       — Ох, Создатель… — Нет, Резерфорд прекрасно знал, куда она ушла. Он позволил ботинкам упасть на пол. — Энтони, могу я попросить тебя подготовить нашего самого быстрого коня?       — Будет сделано.       — Двадцать минут. Я спущусь в сарай через двадцать минут.       — Вас понял.       Бросившись к комоду, Каллен схватил дорожную одежду, небольшой рюкзак и кошель с золотом. Он поспешно оделся, надел теплую куртку и сапоги для верховой езды, бросил сменную рубашку и предметы первой необходимости в рюкзак и рысью направился к двери.