Коты в мешке

Армстронг не ошибся, приказ был оглашен. Уже к полудню загудел сонный городок, солдаты и офицеры спешно собирались в поход, до вечера все сборы были закончены, и, бросив последний взгляд на оставленный ими комфорт, войска направились в горы. Томасу не удалось урвать момент и заглянуть в госпиталь, но он не преминул отправить записку Саше, что любит его и желает курицу в вине к своему возвращению, надеясь, что его убежденность передастся и Саше. Горы неприветливо встретили войска. По вечерам прогулки не были мудрым решением, но маги земли постарались на славу, расчищая путь и сопровождая всю дорогу, упреждая о возможных опасностях тропы. Томаса, как не особо нужного, поставили в арьергард: поблизости не было рек, и его малоопытность вызывала опасения у командования, вот и глотал он пыль от ног и многочисленных копыт и плелся, с тоски квёлый и сонный, ровно до той поры, пока земля не громыхнула. Сложно сказать, когда это случилось, в три часа после полуночи или в четыре, но тряхнуло горы основательно. Паника и крики окружили его, кони и мулы взвивались на дыбы, пытаясь вырваться на волю и убежать, Томас не мог понять, откуда нападают, и не мог видеть противника, бесполезный как и все другие. И когда краткий, но ожесточенный бой закончился, выяснилось, что почти треть отряда полегла, но поступил приказ не оставаться здесь, а идти дальше. Необходимо было подтянуться к отряду, который ведет яростный бой на другой стороне перевала. Судьбу раненых предоставили Высшим и менее тяжело раненым, а остальных заставили идти вперед и не просто идти, а мчаться изо всех сил. Далекий грохот боевых действий приближался с каждым шагом коня вперед, неприрученная скотина упиралась, дергала головой, ей не нравилось место, куда ее принуждали идти, и Томас едва сдерживался, чтобы не сорваться на животное, хотя сам испытывал аналогичные чувства. Когда он с отрядом перешел в атаку на противника, почти незаметного в сизой рассветной дымке горных низин, вся его практическая помощь сошлась к рассеиванию тумана. Водная взвесь послушно опадала на землю, повинуясь его приказам, и, лишь когда противник оказался с ним почти нос к носу, грянули очередные выстрелы. Помощь Томаса более была без надобности, и пришла пора подумать о спасении своей шкуры и о сражении. В разгар него Грир внезапно, сам не помня, каким образом, очутился на земле. Все, что он помнил, это как огненный снаряд пронесся по его отряду: наверное, маг огня со стороны принял задачу в свои руки. Томас отреагировал бы, будь его руки свободны от оружия, и успевай он сформулировать заклинание, но пламенеющие ядра сыпались со всех сторон, выкашивая отряд как кегли. Одежда и волосы солдата неподалеку от Томаса загорелись, он страшно истошно кричал, Томас кинулся было ему на помощь, призывая воду, как очередной непонятный свистящий удар опрокинул его наземь. Он не мог понять, что происходит, только видел, как на него падает человек, что-то крича. Почему-то было очень больно всюду, казалось, не осталось ни миллиметра его тела, где не было бы больно. Когда Томас пришел в себя, все покрывала тишина. Но не надолго. Она постепенно рассасывалась, распадаясь на тонкое жужжание мух, сдавленные, обессиленные стоны и слабые крики о помощи. Он ничего не видел: то, что накрывало его лицо, душило его. Сохранялся небольшой зазор между упавшим на него телом и землей, и только потому Томас еще не задохнулся. Он попытался шевельнуться, но это оказалось невозможным. Почему-то тело не слушалось его, оставалось лежать и с ужасом осознавать, что его собственный голос присоединяется тихим беспомощным стоном к многоголосому гимну поражения. Вездесущие мухи заползали всюду, ползали по рукам, пытались пробраться в рот и нос, перекрывая последний, крошечный источник живительного воздуха. Сколько он так пролежал, Томас не мог определить. Он очнулся, когда, как ему показалось, с него начали срезать лицо. Грир закричал. Было больно. Но с пересохших от жажды и огня губ слетал почти неслышный хрип вместо крика боли. Над ним склонился человек. Наверное, это он стянул с лица Томаса тело павшего и заметил самого раненого. — Живой! — крикнул человек, опускаясь на колено возле него, отвинчивая крышку с фляжки. — Врача, еще живой! — губ Томаса коснулись теплые капли воды, обжигая их точно кислота, но барон все равно жадно потянулся к влаге, ища в ней спасение. Пересохшее горло рвало от жажды, но его спаситель не торопился, вливая буквально по капле. Это был старый, повидавший многое солдат, его голова была перебинтована грязной тряпкой, рука замотана, и, судя по бинту, на ней отсутствовало несколько пальцев. Рана была еще свежая, но он все равно искал других раненых, чтобы помочь им. Томас хотел было поблагодарить его, но не смог произнести ни слова. — Ты держись, парень, держись. Врач скоро будет. — Грустные глаза солдата огладили Томаса как влажной губкой тело, точно пытаясь исцелить, но взгляд был не способен лечить. — Ты полежи чуток, я посмотрю, есть ли еще выжившие. Я не ухожу, не бойся. Вот, фляжка, держи, не брошу же я такую хорошую фляжку, верно? — он сжал пальцы Томаса на фляжке и, тяжело поднявшись, глядя себе под ноги, медленно ходил вокруг, проверяя тела, вперемешку валяющиеся на некогда красивой горной тропе. Фляжка была легкой, шероховатой, а ремень гладким. Томас медленно ощупывал этот контраст, и, только в том находя силы оставаться в сознании. Он отчего-то верил словам солдата, ему не оставалось ничего иного, это да, но он все равно верил. И когда тот вернулся с молоденьким юношей, явно недавно призванным, с эмблемой врача на заскорузлой от крови рубахе, Томас шевельнул пальцами в попытке отдать солдату фляжку, но тот еще крепче сжал его руку на ней. — Тише, тише, парень, вот дохтур посмотрит, тогда и возьму. Подержи пока. Она у меня удачливая. «А мне нужна удача?» — хотел было съязвить Томас, но не смог, от первого же прикосновения врача к его лицу больно стало так, что даже его измученное жаждой горло исторгло нечеловеческий вопль. А потом стало темно и очень тихо. *** Подводы все привозили и привозили раненых. Иногда Алексу казалось, что назад доставили намного больше солдат, чем их уходило в бой. Конечно, это были лишь страхи, порождаемые опасением за жизнь и здоровье Томаса, но в то же время, и отражением того, насколько велики потери в этот раз. Ведь в госпиталь свозили лишь выживших, а погибших везли в другое место — на ледник в горах, чтобы позже забрать их оттуда для отправки домой или для захоронения… Не смотря на то, что ночь подходила к концу, Александр так и не ложился. Он лечил почти без перерыва уже часов восемь или десять. Коллеги не раз пытались прогнать его поспать, но он, вытащив из небольшого золотого кулона, который раскрывался на две половинки, спрятанную туда записку от мужа, перечитывал ее и словно возрождался вновь. К середине следующего дня Алекса, который почти падал с ног, все же уложили поспать в дежурной комнате для персонала. Но его хватило лишь часа на полтора, и он снова вскочил, кидаясь искать хоть какую-то весть о муже. Того не было среди раненых, а об убитых офицерах надо было идти узнавать в штаб, куда стекалась вся информация. Хотя, если офицер имел здесь в тылу родственника или супруга, тому сообщал лично один из адъютантов генерала Данхилла. Только и здесь Александра встретило молчание. Отпросившись у главного врача, кажется, в тайне бывшего даже довольным тем, что его младший коллега, порядком измотанный, пойдет домой и, возможно, отдохнет, Александр кинулся в штаб. Но там мало кто мог что-то поведать — был бой, большие потери, сейчас медслужба на месте и разбирается с ранеными. Погибших будут переписывать позже. Это не была небрежность или намеренная жестокость, и Алекс знал о том, понимая, что сотни воинов или тел воинов ожидают своей очереди. А то, что у одного из них есть муж, не делает того привилегированным. Вернувшись домой, Саша тяжело опустился на стул, замирая и прислушиваясь к себе — тревога поселилась в сердце и не давала покоя. Колола, рвала, тянула жилы. И только одно казалось ему самым правильным — ехать на поле боя и искать самому. Ни минуты не медля, он вышел из дома, отправляясь в штабные конюшни, чтобы получить коня. Узнав, куда он собирается ехать, один из офицеров — кажется, знакомых, но сейчас Алекс с трудом узнавал кого-то и вспоминал чьи-то имена — посоветовал ему не соваться в горы одному, а подождать очередного обоза, который поедет за новыми ранеными. До отправления оставалось меньше получаса, и Саша, сочтя совет правильным, остался при штабе. Он просто сел на одну из скамеек на улице и, прислонившись спиной к стене, задремал — лучше было поспать здесь, чем свалиться с лошади по дороге. Когда телеги, грохоча колесами по мостовой, покатили мимо, он даже не услышал их и проспал бы, если б не заметивший его знакомец. Темноволосый офицер, видимо, понявший, что молодой человек не помнит его имени, назвался лейтенантом Дрейком и, остановив обоз, приказал разместить господина Грира на одной из подвод, застланных сеном для смягчения езды. Александр был искренне благодарен и, увидев, что его коня привязали за повод к телеге, лег доспать, пока караван из повозок доедет до цели. Дрейк, добыв откуда-то тонкое, но относительно чистое шерстяное покрывало, накинул его на Алекса, уже ничего не чувствовавшего. Несмотря на бугристую дорогу и грохот колес, Александр проспал весь час, пока полевой медицинский обоз ехал до лагеря, где собирались все раненые в бою. Зато теперь Саша мог рассудительно мыслить, а не брести измученной тенью. Вернув себе часть энергии, он тут же пустил ее в дело: разыскал палатку, где лекарь, руководивший военно-полевым госпиталем, проводил первичный осмотр и распределял раненых. Кого-то из них лечили тут же — если ранения были легкими, или, напротив, человек мог не дожить до главного госпиталя. А в раненых средней тяжести немного вливали жизненных сил, перевязывали и отправляли вглубь тыла. Услышав вопросы Александра про барона Грира, медик только пожал плечами: — Простите, но я такого не помню, а те, кто не может говорить по каким-либо причинам, вам ничего не скажут. Но можете походить, поискать. — Он указал жестом на пару больших шатров-палаток и на ледник. Саша сжал зубы, поклонившись: — Сначала я бы хотел оказать вам помощь в приеме раненых. — Он прекрасно видел, что местные врачи — и маги, и не маги давно выбились из сил и едва стоят. Врач, посмотрев на него с неким недоверием — ну как же, юный красавчик, явно из знатных — выдюжит ли смотреть на оторванные руки, ноги, головы? Но это его выбор — даже если подсобит просто бинтовать, уже будет хорошо. Потратив несколько минут, чтобы осмотреть обе палаты на предмет нахождения в них Томаса, Саша сообщил, что намерен выйти вместе с санитарами на поле боя. Именно там может понадобиться его помощь — ведь, если там еще есть живые, они, пролежав не найденными несколько часов, могут быть спасены только сильным магом. А свои силы он уже знал. *** Томас очнулся на повозке, его потряхивало довольно сильно, казалось, какой-то злобный демон бил его ребрами и хребтом о камни, издеваясь над раненым еще сильнее. То, что он теперь раненый, Томас как-то сообразил не сразу, но понял, сложив свою неспособность двигаться и боль. Ему бы хотелось понимать, насколько всё плохо, но, как и всегда в такое время, подобными мелочами никто не озаботился. Небо плыло над ним далекое и высокое, то и дело цепляясь за горные вершины. Томас вслушивался в речь, и лишь контузия была оправданием тому, что он осознал, что говорят не по-английски, лишь спустя несколько часов — его хорошее образование и опыт сыграли злую шутку. Он в плену. Мороз прошелся по позвоночнику стылой дорожкой пота. Его везут пытать? Томас с трудом вспомнил, что на офицерскую форму армия не тратилась, он довольствовался своим пальто и при себе документов не было — все оставил Саше. Кроме медальона с лицом Саши, ничто не выдавало его принадлежность знатному английскому роду противоборствующей стороны. Может, он кричал по-английски? Вроде крик был на международном языке: на вопле боли, без слов. Может, удастся сойти за своего и по возможности сбежать. Надо только собраться с силами. Он на неимоверной силе воли шевельнулся и попробовал сесть, но соседний с ним человек грубо потребовал, чтобы Томас не шевелился и не толкал других жертв. Повозка остановилась лишь ночью, раненых сгрузили в медицинские палатки, и пожилой, седой как лунь, доктор принялся за них. Многие не доехали живыми, и тела отсеивали грубым взмахом руки. С живыми же еще обращались профессионально, но не щепетильничали. Мясная хирургия — залатать, как попало, и — следующий. Поток нескончаемый. Над Томасом поработали недолго, не более получаса, подлатали раны, срастили переломы, на боль в лице поцокали, что-то сделали и выставили прочь. К концу манипуляций Томас худо-бедно мог ковылять, но с трудом, очень медленно. Он плелся между рядов с лежащими ранеными, устроенными прямо на земле, к манящему запахом котлу с похлебкой, голод терзал его так же, как боль и жажда. Томас протянул руки за миской, одутловатый уставший солдат в форме врага плюхнул тому ее на ладонь и плеснул не особо щедро жидкий бобовый суп, сунув засохший кусок лепешки. Как там Сашенька, как он без него? Наверное, с ума от беспокойства сходит. Томас привалился плечом к валунам, макая лепешку в суп и дожидаясь, когда та хоть немного размягчится, но первая же попытка куснуть закончилась очередным стоном боли. Похоже, у него повреждена челюсть, и он может лишь пить. Понять бы, что с ним. Он обратился к соседнему бедолаге, пытавшемуся поесть, вопрошая, не знает ли тот, что с его лицом, тот помотал головой, пробормотал что-то про повязку и отвел взгляд. Кажется, дело было плохо. Томас протолкался к лошадиной поилке и заглянул в нее. Да, повязка была, кривая, едва прикрывающая то, отчего Томас лишился дара речи и тяжело рухнул наземь. Его лицо превратилось во что-то невообразимо ужасное: вся правая половина была словно погрызена собаками, клочья плоти топорщились, была заметна кость челюсти, раздробленная, грубо сращенная. Явить такое глазам Саши… Ни за что! Никогда! Ни за что! Томас, как избитое животное, подвывал от отчаяния, и его вой не нашел отклика ни в чьем сердце, кроме какого-то едва живого старца из местных. Тот сочувственно коснулся головы Грира и, явно прекрасно понимая, каково тому, объяснил что надо есть, иначе не выжить. И говорил до тех пор, покуда миска перестала выпадать из рук отчаявшегося Томаса. Затем отвел его в свой сарай, выделил побитый молью и временем коврик — укрыться от студёности ночи, и принес какой-то терпко пахнущий отвар, после которого Томас погрузился в долгий сон без сновидений и без боли. А старик, как мог, очистил рану и перевязал чистой тряпицей со своими горскими травками. *** Армстронг проталкивался между рядов солдат. Да, потрепали их знатно. Он даже думал, что всё — конец пришел, когда яростной атакой их отжали назад, загнав в узкое место ущелья. Роберт сражался как лев, не щадя себя, и, возможно, добрый ангел хранил его. Он выжил. Другим повезло меньше. Как только стало чуть спокойно, Роберт, ведомый долгом службы и совестью, обошел поле брани, выискивая друзей и товарищей. Особенно одного, тая надежду не стать черным вестником горя. Но, увы. Найти своего длинного приятеля Грира он не смог. Спрашивал, всех подряд, но тот шел совсем в другой части отряда, и ему мало кто мог помочь. Как только войска врага отступили, Роберт был первым, кто вызвался на вылазку на освобожденную территорию. Исследуя местность, он пытливо ощупывал взглядом тела павших, выискивая знакомые черты, хотя в том, что он видел, найти черты было сложно. Месиво из людей и лошадей, камней и земли — ужасающее зрелище. Найти хоть кого-то было почти невозможно, но Роберт не сдавался. Завидев знакомые длинные конечности, бросался к телу, ощупывал, с нескончаемой надеждой выискивая приметы приятеля барона, но тщетно, и со временем ему пришлось отступить и вернуться на свои позиции. Потрепанный отряд отослали назад, подлатать раны. Роберт тешил себя робкой надеждой, что зря искал, и Томас давно пьет бульон в лазарете и посмеивается над его, стараниями. И радовался лишь тому, что Александр пока не на передовой и не сможет увидеть самые страшные лики войны, и потому, встретив того перед полевым лазаретом, побледнел белее мела. — Са… шенька… — пробормотал он, взрослый отважный мужчина, дрожа как лист, не зная, как сказать Саше, что потерял его мужа. — Что вы здесь делаете, Саша? Вам сюда нельзя, это передовая! *** Идея проехать до поля боя точила его мозг, но… сначала он помог одному раненому, затем услышал стоны другого, к которому никто не шел, после третий закатывал глаза, а лекарь, не обладавший магией, только виновато хмурясь, бинтовал тому зияющую рану на животе, явно понимая, что перед ним не жилец. Но Алекс даже думать не хотел, что не сумеет того поднять… И к вечерней зорьке он все еще пребывал в лагере, леча и постоянно выходя к новым подводам с поля боя… но оттуда везли уже по большей части только тела или то, что от них осталось. И Саша, пряча трясущиеся руки за спину, старательно разглядывал даже те трупы, которые были похожи на головешки. Смотрел одежду, на оставшихся частях тел высматривал знакомые приметы. Верней, молился, чтобы их не найти. Знакомый голос показался голосом из далекого прошлого — последний вечер бала и правда казался чем-то заоблачным, из плеяды ушедших снов. Александр, подслеповато щурясь в темноту со света керосиновой лампы, повел взглядом, ища собеседника и узнавая его: — Господин Армстронг! Роберт! — поправился он, затягивая узел бинта на руке раненого и вытирая окровавленные руки о ткань передника, который ему выдали взамен халата. — Не стану подавать вам руки — они у меня сегодня предназначены для тех, кто более в них нуждается. На самом деле он не думал, что Армстронг побоится пожать ему руку в крови, но не хотел, чтобы тот ощутил дрожь. — Я рад, что вы пережили этот бой. А я тут … приехал найти Томаса, уверен, что он живой, но, возможно, ранен, и я ему нужен. — Саша не шутил и не лгал — он не собирался верить в гибель. Только когда увидит тело. — И, скорей всего, вы его тоже не нашли. Он ясно рассмотрел растерянное выражение лица собеседника и немного потерянный вид. Но не собирался верить, что тот видел Грира погибшим. — Вы же тоже не видели его, да? — язык еле ворочался от усталости, но он не мог не говорить — молчание было страшней, словно был повод молчать о чем-то страшном, и Алекс обернулся к следующему раненому, лежавшему прямо на телеге, но продолжил разговор с Робертом. — А вы не ранены? А то есть такие, что героически терпят, пока их не прихватит. Еще десять минут и я прервусь, а вы пока посидите рядом — на вас лица нет — вам надо перевести дух. Роберт попытался было сказать словами, что не нашел, хоть и очень старался, но слова не шли из сжавшегося горла. Он смотрел на молодого друга с горечью и стыдом, его хватило разве что покачать головой, мол не нашел, и тяжело опуститься на предложенное место. Болело ли у него что-то, Армстронг не мог понять — после боя он словно весь онемел, не было ни единого места, которое бы болело. Казалось, его всего обложили ватой, может, и был ранен, но не понимал того. Несколько раз он пытался сказать, что искал, что не тратил ни единой минуты даром, и снова слова не шли. Но, наверное, по его лицу и так читалось, как по книге. *** Известия о гибели офицеров доходили до командования куда оперативней, чем о смерти рядовых: тех считали по головам и штыкам, не по именам. Когда до старого генерала дошло известие о том, что Томас Грир не вернулся из боя, тот смог разве что покачать головой и приписать пометку в списке «Представить к награде после приличествующего времени. Посмертно». Особо Томаса искать было некогда никому, кроме Саши. Да и он сам это понимал. Дни тянулись смазано, точно в бреду, и так оно и было. Раны Томаса воспалились, и он несколько недель с переменным успехом метался между жизнью и смертью, а старик помогал, как мог, но без врачебной помощи мог он мало. Горячечного, явно умирающего воина не потащили за собой, бросили по первой просьбе старика, уверенные, что этот не жилец. Ограбили, как могли — с этим просто, все сняли, что было ценное, от сапог до часов и оставили подыхать как собаку. Когда здоровый организм все же осилил болезнь, от Томаса остался разве что скелет былого красавца. Истощавший, с многонедельной битой сединой щетиной в необожженных местах, обросший, грязный, он и правда напоминал шелудивого пса, и только один единственный глаз горел умом и невероятной жаждой жизни. Второй, к несчастью, закрывала сросшаяся опаленная, рубцеватая кожа, и старец не рискнул своими слабыми нетвердыми руками и с плохим зрением надрезать едва заживший рубец снова. Старик оказался словоохотливый, долгие годы одинокий и брошенный всеми, он поведал невольному слушателю историю своей трагичной жизни. Сам из бедных, но трудолюбивый и богобоязненный, он вырастил семью, любил жену, детишки были, и всех отобрала война. С трудом собрал жизнь по крупицам, женился снова, и снова сына родил на радость свою, и тот погиб при наводнении, жена с горя бросилась в ущелье, и опять он остался один. Говорил, что Томас напомнил его младшенького, того тоже выхаживал, как мог, от страшных ран, но не смилостивился Бог, не вернул отцу кровинку, к себе забрал после долгой тяжелой болезни от заражения. В лице Томаса он видел сына, и потому отдавал тому то немногое, что имел сам: тепло огня, кроху хлеба, кров и все свое внимание. Еще несколько долгих недель ушло на то, чтобы Томас смог передвигаться самостоятельно, восстановил силы после болезни — он не мог даже до угла крошечной хижины доплестись, что уж идти куда-то через перевалы. На свое страшное лицо Томас не смотрел более ни разу, умываясь, закрывал глаза, чтобы в отражении не увидеть, каким чудовищем стал. И старец, добрая душа, кое-как смастерил ему пастуший плащ с низким клобуком капюшона, который при желании можно было зашнуровать до глаз, и справил сапоги взамен снятых. Часы вернуть не мог, конечно, но когда понял, что Томас не останется скрасить его старость, молча вложил в иссохшую костлявую ладонь Томаса крошечный золотой медальон, который уберег, спрятав заблаговременно, прежде чем просить пошел за своего раненого. Томас не хотел даже думать для чего, украсть или и правда из доброты, лишь как родного отца обнял старца, желая тому долгих лет мирной жизни. А потом, шаркая ослабевшими ногами, опираясь на пастуший посох, направился в путь. За спиной сума с куском хлеба, четверть круга сыра — то немногое, чем еще мог ему помочь старик, сам голодавший и бедствовавший. В дороге Томасу, гордому барону, пришлось перебиваться, чем пошлет милость людей. Страшное уродство выставлял на показ, чтобы из милости дали монету или кусок хлеба. Брел с толпами нищих и паломников, подвязался на первую попавшуюся работу, лишь бы кое-как дойти до следующего поселения. Все ближе к границе, через нее, а потом дальше и дальше, пока его стертые в лохмотья сапоги не начали взбивать английскую пыль. Через слухи и знакомых некогда людей, не признавших в уроде своего старого друга, мол, хотел навестить прежнего благодетеля, барона Грира и его супруга, узнал, что барона посмертно представили к награде, а его муж все так же работает в лазаретах разных частей, одна из них расквартировалась всего в трех днях пути в Бристоле, и Томас, недолго думая, направился туда, сам не зная зачем. Он понимал, что явиться к Саше в нынешнем своем состоянии был не вправе, тем более после того, как его признали официально мертвым, и дьявол его знает, на основании чего, было бы интересно узнать, кто подсуетился. Значит, Саше открыта свобода владения землями и имуществом Грира, и своим. И так легко его уже никто не возьмет в оборот — своевольный, свободолюбивый Саша не дастся за просто живешь, но и не видеть его хотя бы издали было мучительно. Томас понимал, что не сможет так — вот и несли сбитые дорогами ноги в сторону надежды, а сердце и нутро жгло не только голодом, но и яростью на войска, на генералов, на тех, кто признал его мертвым, не проверяя того. Война, многочисленные жертвы — какое ему дело до них, если его жизнь уже превращена в ад, на земле страшнее не сыщешь. Он стал никем, всю жизнь работавший на благо родины, оказался вышвырнут быстрее, чем помои выплескивают в трактире. В дороге, спасаясь от клокочущей ненависти и злости, Томас по мере возможности развивал свое умение. Столкнувшись с тем, что мирные знания не принесли ему счастья, он отринул все принципы, которым его муштровала наука мэтра, и обратился к самым жестоким знаниям, вспоминая по памяти заклинание за заклинанием, собирая по монетке подаяние на книги по водной магии, покупая в самых захудалых и опасных лавках, куда бы никогда не сунулся в прежнее время, опасаясь потерять расположение великих мира сего. Теперь подобной проблемы не было, и все ограничения перестали иметь смысл. На удар бывший Томас Грир отвечал не менее сильным ударом, на грабеж отвечал грабежом, на предательство местью, на доброту сдержанной сухой благодарностью. Взгляд исподлобья, наклон головы искоса, прикрываясь от мира страшным уродством, он прятал свое истинное лицо в тени теперь куда чаще, чем сторону, помеченную войной. Он практически бравировал тем, что стал чудовищем, находя в этом спасение для своей израненной и истерзанной гордости. Когда Томас все же прибыл в Бристоль, Саши там уже не было. Барон стоял на пронзительном ветру причала, цедя сквозь зубы проклятья своей несчастливой судьбе, и в этот раз разминувшей его с мужем, словно издеваясь, когда толпа таких же нищих бродяг, как он, всколыхнулась, встрепенулась и ожила, протягивая руки к коляске, по теплому времени без верха, в которой ехали женщины в хоть и сдержанно темной, но дорогой одежде. — Благотворительницы. — Пихнул Грира кто-то из его коллег-нищих под ребра, за что огреб его посохом под колени, а затем и Томас вскинул руку вверх, не вымаливая во имя милосердия божьего мелкую монету или кусок хлеба, а молча прожигая дам в белых чепцах и в черных, как крыло ворона, платьях, глазом, отдернув с головы клобук капюшона, демонстрируя уродство во всей красе, молившее за него само. *** Если б кто-то задал Александру Гриру вопрос «Как жизнь?», он был бы очень удивлен. Жизнь? Какая жизнь? О чем вообще речь? Жизнь закончилась девять месяцев и пять дней назад. Хотя, иногда Саше кажется, что она и не начиналась, а только проплыла серебристым островом в тумане. Он давно оставил Лондон. Еще тогда, когда, вернувшись с Востока после месяца поисков мужа или хотя бы его тела, после ожидания его возвращения в городке у Изерожского перевала, понял, что не сможет жить один там, где был когда-то счастлив с Томасом. Слуги, носящиеся с ним, как с тяжелобольным, спальня Тома, кровать, на которой прошла их первая ночь. Большая библиотека, где Томас застал его и отчитал. Вся обстановка сдирала кожу воспоминаниями, теперь проступавшими как капли крови через поры. Он не мог здесь спать, он не мог здесь есть, он не мог здесь дышать. Хуго Армстронг, взявший моду ежедневно навещать Сашу, сделав его своим подопечным, смотрел на него недолго, велев найти ему место в одном из госпиталей. Его предыдущее место было уже занято. Это немного помогло, Алекс отвлекался, но все равно возвращение в этот дом каждый вечер причиняло ему боль. Как-то его даже навестил мэтр Симмонз. Это был удивительный визит — маг, не изменившийся ни на гран, не постаревший ни на день, пробыл у Саши не более тридцати минут, но после этого визита Алекс смог немного расслабиться: Симмонз, как и он, не верил в гибель Грира. Не просто не верил, но считал, что с ним случилось нечто гораздо худшее, чем смерть. Хотя это, как ни странно, успокоило Александра — со всем, что не смерть, он справится. Осталось дело за малым — найти Томаса. Правда, никто, кроме Саши в это не верил: ни Честер, ни Хуго, ни Роберт. Последний, прибыв вслед за Александром в Лондон, видимо, назначил себя его оруженосцем и заодно ангелом-хранителем. Так что вскоре его присутствие в доме в любое время дня и ночи никого не удивляло. Кажется, даже Честеру, который поначалу едва выносил чужого мужчину рядом с господином, стало ясно, что, по крайней мере, тот всегда присмотрит за молодым хозяином и, кроме того, он открыто не претендует на место Грира. Да Саша и не позволит никому на него претендовать. Но как бы там ни было, у Алекса за месяц вызрело решение уехать к себе в поместье. Там было легче. Но, формально вернувшись, он лишь наезжал туда на пару дней в неделю, разъезжая по местным госпиталям, чтобы проинспектировать обстановку, чему-то научить местных магов-врачей или поучиться самому. Кстати, перед самым отъездом в поместье, Саша уже сам ездил к Симмонзу и провел у него сутки. Честер слышал, как господин кратко говорил младшему Армстронгу, что проходил экстерном курс обучения магии целительства и очень сильно продвинулся, по-иному научившись смотреть на многое. Видимо, Симмонз и правда открыл ему какие-то неведомые ранее вещи, но Алекс словно обрел второе дыхание и бесконечные силы. Он перестал к концу рабочего дня валиться с ног, словно став двужильным. Роберт поначалу насторожился. Но постепенно, видя, что ничего плохого с Алексом не происходит, отпустил тревогу, решив помогать тому во всем, что бы он ни пожелал делать. Вскоре Александра Грира стали приглашать консультировать или помогать лечить особо сложных больных по всему побережью. И молодой герцог, не взирая на свое высокое происхождение, влился в жизнь обычных людей. Но чем бы Саша ни занимался, не проходило ни дня, чтобы он не думал о муже. В родительском склепе он приказал сделать кенотаф с высеченным на нем профилем супруга и постоянно посещал его, когда приезжал в поместье на выходные. Словно Томас был с ним и просто ждал дома его возвращения. Боль потери стала более глухой, но в тоже время и более глубокой, трансформируясь внутри в тайную жизнь, отдельную от внешней. Внутри себя Саша жил с Гриром, говорил с ним, обсуждал события. Даже занимался любовью. Это не могло вернуть ему Тома, но немного возвращало самого себя. И главное, что поддерживало в нем дух, было то, что Саша нанял лучшего детектива, поручив ему задание найти хоть какие-то следы Томаса. По иронии судьбы это был тот самый детектив Филдинг, который несколько лет назад ловил его по просьбе тетки Уотли. Филдинг, несмотря на то, что годы брали свое, не стал толстым и ленивым, но обзавелся собственным агентством, и теперь на него работали люди не только в Англии, но и в Европе. Просидев вместе с Филдингом около часа и рассказав тому все до малейших подробностей, какие только мог вспомнить, Александр распрощался с ним, и с тех пор в него словно вернулась частичка света, присущего ему ранее. *** Баронесса Амалия Шеффилд, месяц назад схоронившая супруга, так и осталась леди с головы до кончиков ногтей — полной достойного спокойствия, без пустой гордыни и спеси. Несмотря на то, что ее супруг был ее полной противоположностью, она искренне любила его и горевала о его уходе. Но не замкнулась в тишине опустевшего дома, а собравшись с силами, возложила на себя миссию нести добро в честь своего мужа, дабы Высшие приняли его в царствие свое. Хотя многие соседи перешептывались, что когда с маленькой баронессы свалилось ярмо власти ее гордеца и властолюбца мужа, она словно выпрямилась и ожила. Баронесса Шеффилд, узнав от знакомого, вернувшегося из Бристоля, что туда прибывают корабли с ранеными на войне и просто беженцами с Востока — возвращающимися из тех краев англичанами, многие из которых остались нищими, потеряв кто здоровье, кто имущество, решила устроить благотворительный выезд. Проехав по соседним имениям, Амалия Шеффилд нашла единомышленниц, и вскоре дамы, возглавлявшие обоз, полный продуктов питания и теплой одежды, разъезжали по улицам города, останавливаясь возле церквей и приходов, куда приходили нуждающиеся. Амалия знала о горе внука и была в курсе, что тот ушел в работу с головой и так же часто бывает в Бристоле, помогая местным госпиталям с лечением запущенных больных. Гордость за внука мешалась со скорбью за него, но как помочь, баронесса не знала. Знала лишь, что помощь другим облегчает собственную боль. Увидев группу страждущих, Амалия Шеффилд приказала остановить карету, выходя из нее и обращаясь к нищим: — Благословят вас Высшие, добрые люди! Прошу не волноваться и не переживать — мы сейчас установим обоз и начнем выдачу еды и одежды. Так же, каждый получит небольшую сумму на жизнь, а те, кто нуждается в лечении, могут через два дня прийти в Бристольский госпиталь на прием к магу-целителю Александру Гриру. Он осмотрит вас бесплатно, и мы купим каждому то лекарство, которое он укажет. Услышав родное имя, Томас не выдержал. Его лицо исказила мучительная гримаса, словно снова и снова опаливало огнем кожу. Он не удержался и глянул на женщину во все глаза, точно упрекая, что та посмела ранить его еще сильнее, чем это сделала война. Их взгляды на мгновение встретились, соскользнувший со здоровой части лица капюшон обнажил лицо того, кого, вероятно, уже и помнить забыли. Томас вздрогнул всем телом, заметив, как расширились глаза пожилой дамы, как та схватилась за сердце, явно не веря тому, что видит. Жестокое же ей воздаяние за ее доброту явили Высшие, показав лицо чудовища, бывшего некогда красивым и статным бароном. Видя ужас, тот самый, который он и ожидал встретить, когда терзаемый тоской по супругу временами нестерпимо желал явить себя ему, надеясь, что Александр примет его назад, обнимет, но понимал — это просто невозможно. Именно такая реакция будет и у Саши, и если от его родственницы вынести этот удар еще было возможно, то заметив отвращение в глазах Саши, жить стало бы не просто невыносимо, как сейчас, а нестерпимо и решительно невозможно. Томас отшатнулся вглубь толпы попрошаек, расталкивая себе дорогу локтями, распихивая немытые тела в лохмотьях, воняющие так, что слезились глаза, поспешно прикрывая лицо капюшоном, метнулся прочь. Его сердце колотилось в горле, дышать было мучительно, а с губ то и дело норовил сорваться почти животный стон отчаяния загнанного существа. Он бежал долго, не помня себя. И лишь в самой жалкой подворотне, куда знатная дама и не подумает ступить своим аккуратным башмачком, забился в угол за угольными мешками, дрожа всем телом, терзаемый муками унижения. Так провел он не один час. На город опустилась ночь, горько завоняло чадом дешевых масляных ламп бедняцких домов, кто-то выплеснул помои почти на Томаса, и это немного отрезвило его в своих терзаниях. С трудом поднявшись, тело, долгие часы находившееся на холодных камнях мостовой, окончательно окоченело и болело каждым суставом, Томас проглотил те немногие остатки гордости, о которых посмел вспомнить в его-то жалких обстоятельствах, и, тяжело опираясь на палку, побрел обратно, туда, где обещали выставить обоз. Каждый шаг отдавался болью в его душе, он снова и снова переступал через самого себя, и, когда показалась толпа нищих, сгрудившаяся возле обоза, у него не осталось сил не то что отказаться от своей идеи, а даже просто чувствовать хоть что-то. Найти нужную повозку, заваленную вещами, оказалось проще, чем он надеялся, все еще робко мечтая, что баронесса исчезнет, скроется, удалится в гостиницу нюхать соль и прикладывать к вискам лед с лавандой. Но не на ту напал. Ее упрямая фигура, закованная в корсет, как в доспехи, высилась над импровизированным прилавком, и не заметить ее было решительно невозможно. Томас протиснулся к повозке и сипло, застуженный уже много недель как, просипел. — Я не стану тревожить его покой, уверяю вас, миледи, просто дайте мне немного на жизнь достойного человека и я скроюсь туда, откуда пришел. Он не узнает о том, что я… что чудовище может омрачить его счастье. Я найду способ вернуть вам эти деньги, мне лишь нужно немного для начала. — Каждое слово рвало душу Томаса, даже думать о Саше было невыносимо, а выпрашивать крохи, будучи владельцем несметных богатств, было еще больнее. Но без денег у него не было и шанса подняться из той нищеты, в которой он ныне прозябал. Он мог бы применить магию, но еще недостаточно хорошо научился подменять свой обычный стиль, чтобы не дошли слухи до Мэтра, а тот вполне может и не удержать язык за зубами, доложив по инстанциям и… Деньги дадут ему кров, доступ к знаниям и к практике. Выживая, магии не обучишься. По крайней мере, не той, которую ныне практиковал Томас, не той безжалостной и страшной, за которую его бы посадили в тюрьму на долгие десятилетия и забыли, он же официально мертв — самое простое решение проблем, снова забыть того, о ком уже забыли.