В самых лёгких спряталось маленькое солнышко. Это солнышко способно заставить нас любить и дарить любимому человеку тепло. Но если этот любимый человек совсем нелюбимый? К нему настигает лишь холод, а солнце прячет все свои лучики, злобно шипя: «Не тот!», заставляя невольно скалить зубы. С ним не хочется ничего: не вставать по утрам, получая или готовя завтраки в постель, не вставать под один тёплый душ, нежно целуя ключицы, не обниматься в одном колючем пледе, не хочется совершенно н-и-ч-е-г-о. Ты только фальшиво улыбаешься, довольно снимаешь футболку, закидывая голову назад, избегая всяческих поцелуев. Но становится развратнее совершено не хочется — это чужое, разве что под крепким алкоголем. Тогда любые ощущения для тебя едины, и твоя рука готова уцепиться за любую чужую, якобы доказывая, либо себе, либо тому самому дурному обществу, что ты вовсе не одинок.
А на самом деле одинок. Сколько можно приплетать к этому всему песни о любви? Егор Натс пел о том, что не нужна любовь, когда пусто внутри, о том, что все песни только о плохом, даже когда люди влюблены. Существует отдельная песня, заставляющая вспоминать лучшее, словно протекающая в венах— «Хочу к тебе», сколько мелодий мы приплетаем к себе, погружаясь в страдания. Нам слишком жаль себя, ведь никто не жалеет и не утешает, а значит мы сами должны это сделать.
Солнышко прячется не только в душе, но и на улице. Дождь мочит и так уже растрёпанную причёску, вся одежда насквозь, но на это плевать, когда ты погружен в свои мысли. Люди, что кажутся бесконечной толпой, прячутся за этими идиотскими зонтами, а Даня и в жизни не держал его в руках, больно уж нравилось чувствовать, как холодные капли проникают словно внутрь, заставляя тебя, почему-то, улыбаться.
Прохожие принимают рыжеволосого за сумасшедшего, как-то презрительно фыркая и спешно ища укрытие под каким-либо зданием, а Дане всё равно. Ему эти капельники сами делают больно, он винит почему-то сейчас их, хотя это лишь слёзы, такие же слёзы такого же погибшего города. Город тоже способен плакать, а люди в нём не ищут лекарства, все слишком погружены в себя и даже не пытаются отыскать друг друга в прохожих, в красивых глазах, ведь их сердца заняты одними и на всю жизнь, кто-то написал им такое клеймо, а от него нет излечения, это подобно дате смерти, что мы получаем при рождении. И как бы не хотелось не лечится, оно всё не стирается ластиком, ванишом, временем, ни чем. Разве только что... Могилой? Тёплой кроватью в гробу? Но до этого ведь не доходят руки. Как же мы так можем? Можем, просто верим внутри себя во что-то лучшее, верим, что достойны лучшего, чем сырых подушек в пять утра, чем рваных волос в истериках, чем дрожащих рук и успокоительных, которые тоже нам не помогают. Дурацкие пилюльки, что ничего для нас не значат. Мы просто ждём дня, когда кто-то яро толкнёт и окончательно скажет: "Лучше не будет, нет. Хватайся за нож, ну или как тебе удобно, но лучше, чувак, не будет, прости".
А у нас уже не будет грусти — нам смешно, сердце устало рыдать, оно уже не бьётся за что-то прекрасное, оно живет ради шанса хотя бы реально в одно мгновение не перестать исполнять секундные удары, это тоже не даётся просто. Нервы и боль едят тебя и твоё здоровье, ты не успеешь понять, как от тебя ничего не остаётся, словно и не было никогда такого человека. Время хоть и казалось вечностью, но так стремительно пролетело мимо того, кто считал каждое мгновение, и даже что-то разглядеть не было шансов, ничего хорошего, если бы точнее.
Но на другом конце города приютилась Неред, она может и не любит дождь, но видит в нём какую-то ценность прямо сейчас. Юлик, словно истеричка, закатывает какие-то скандалы без повода, после даже не извиняясь, а лишь как-то обнимая за талию, мол, Лиз, нахуй нам это всё надо? Он будто и не понимает, что такое горькое слово «обида» и оскорбления, казалось бы, от столько близкого человека, но на деле — чужого, но такого, что способен убить одним взглядом. И сегодня происходит так же, он чуть ли не плюёт ей в лицо, как-то грубо хватает за рукава.
— Никуда ты пойдёшь.
— Не тебе, блять, решать.
Чувство гордости потерялось бы перед Даней, но не перед Онешко, хотя таких случаев между ними никогда ещё не было. Они сами не отходили друг от друга, хватались за руки и шли на любые тусовки совместно, и протянуть им было без друг друга трудно, да и время вместе не проходило так по-уебски. Где же всё это сейчас? А этого больше не будет никогда. Год украл слишком много.
И вот, словно в этом мире остались эти две куртки, промокшие насквозь и нуждающиеся в друг друге. Они так далеко, но на деле так близко, так хотят накрыть родные губы своими, прижаться ближе, можно даже просто взглянуть на друг друга. Но им кажется, что тот, по кому они так убиваются, — счастлив… И не решаются искать и возвращать всё обратно, а сейчас забылось бы всё: обиды, ссоры, как так можно было по-идиотски оставить друг друга, ещё крича в след, что справятся в одиночку, что найду кого-то лучше. Найти кого-то лучше — не любить того, с кем был ранее. Думали, что можно глушить боль любыми людьми, забывая о прошлом? Или предполагали, что пару сигарет на ночь — огромное спасение? Нет, знали заранее, что в лучшем раскладе не будет, что придётся страдать. Это всё их общая вина, если не вынесли счастья, если знали и оставили, не нужно выставлять друг друга или судьбу в виноватых. Да и тем более, столько прошло… Ничего, и это пройдёт... Наверное.
Лиза помнит каждую черту лица у Дани слишком чётко, помнит, что у него триста двадцать семь веснушек, он всегда был не против такого счёта, ведь пальцы проходились по коже столь осторожно, вызывая слишком уж приятное тепло; от её рук всегда было тепло. Почему простые прикосновения вызывали столь комфортные ощущения? Потому что рыжеволосый впервые смог их почувствовать только рядом с той, в которой не чаял души, поэтому всегда стремился держать ладони между собой крепче, а пальцы переплетать.
— Да нахуй мне ваша любовь нужна...
Где-то в голове пролетает подобное воспоминание. Эта фраза была произнесена Кашиным два раза в жизни. Если впервые такая даже слегка со счастливой интонацией, то во второй проскуленая на пьяном выдохе из последних сил. Впервые, когда тот ещё не был влюблён вообще и был до одного момента уверен, что без друзей и вообще одному лучше, а второй раз пришлось познать при расставании с Лизой. Тогда прошло всего пару дней, но было понятно — то, что было, вряд ли вернёшь, тогда и эта фраза стала сказанной на полном серьёзе.
Человеку нужен человек, всегда. Мы можем прожить одни десять лет, другие — двадцать, но когда-нибудь внутрь всё равно проберётся это чувство и желание необходимости кого-то и кому-то в ответ. И даже если до последнего при себе будет держаться ярое одиночество, то в душе захочется, чтобы в квартире и в целом в твоём мире кто-то существовал. И кошки с собаками, как бы они действительно не были лучшей поддержкой, в данном случае совсем не помогут. Наглядных примеров много. Кто-то был готов умереть в одиночестве, но предпочёл, чтобы рядом всё равно был родной и именно тот, кто непременно заплакал, когда не почувствовал другое дыхание, кроме своего, именно тот, у кого не хватило бы сил оставаться в квартире, если этого кто-то уже не рядом. Но некоторые правда ненавидят большую часть людей, но внутри всё равно принимают любого, тянущего к ним руки, ведь у нас так заложено, заложено быть с кем-то.
Нам нужно принимать людей, вкусы, но мы устали принимать их, ведь никто не принимает нас. Но когда ты перестал любить себя и помешан на одном только единственном человеке… Делать это — крайне трудно. Ты уже не принимаешь ничего и никого другого. Вот есть один цветок среди сотен других, и даже если будет прекраснее, свежее, даже если тот будет цвести вечно и окажется просто идеалом идеалов, всё равно омут будет смотреть на этот один цветок через сотни других. Любят не за что-то, любят просто так.
***
— Ведёшь себя как истеричка! Хотя, блять, почему "как"? — в последнее время они стали похоже на каких-то супругов, имеющих ипотеку, кучу детей и проблем, малый заработок, а их привычка начинать всю это волынку последнюю неделю выпадала почему-то именно на ночь.
— Нашёлся идеальный. Будто бы сам дохуя спокойный. Если бы был таким, давно бы всё это прекратил, — русоволосая жмётся к подоконнику, будто надеясь, что так всё успокоится, но от этих броских слов становится исключительно хуже.
— Да потому что выёбывает! Сколько можно? Это же... — голос Кашина неожиданно замолкает, потому что сверху отчётливо слышны стучания по батареям, соседи устали терпеть.
— Господи, блять, прекрасно. Мне ещё потом и в глаза им смотреть, — напряженный вид сменяется каким-то более спокойным, и маленький силуэт перебирается на диван, собирая немного волос в руку от пришедших нервов.
— Я тоже с ними пересекаюсь, так что, — в голове парня, да и в поведении в целом приходит такое же спокойствие, и тот просто садится рядом, осторожно обнимая девушку, — Прости, мы устали, нам просто нужно отдохнуть.
— А может нам... — голос резко сменяется на шёпот, — расстаться...
— Нет! — в один момент сопротивляются голоса.
— Не знаю, Лиз, я так устал. Что с нами случилось?
— Всё хорошо будет, просто давай ляжем спать, а потом всё пройдёт.
— Я же люблю тебя.
— И я тебя.
***
А на улице по асфальту всё также сурово бьёт дождь, проникая в самую душу. Дождь одинок как и эти двое, что хотят встретиться случайно, промолчать и разбежаться, оборачиваясь через каждые пару метров. И плевать, что это сделает хуже, зато они хотя бы будут знать, что с друг другом всё хорошо. Хотя, так только кажется... Без друг друга они никогда не были и не будут «хорошо», такова их участь.
мы не сдохнем вдвоём,
но память по-прежнему мне выдаёт:
переплетение пальцев,
и как смогли мы расстаться.
