Вены.

            — Тебе правда страшно?             — С тобой мне ничего не страшно.       Промокшие до кончиков русые волосы стремительно попадают под капли столь согревающей тёплой воды. Дождь хоть и приятно холодит первое время, и именно в нём ты находишь какое-то успокоение, но потом всё равно становится совсем некомфортно, потому что вся твоя одежда прилипла к телу, и чувствуешь мурашки даже у самой спины, а вся та сырость развивает лишь какую-то большую апатию.       Слегка дрожащая рука дёргает шторку вправо, Лиза прижимает колени к себе, тем самым согреваясь окончательно. Ей хочется просидеть в ванной как можно больше, ведь имеется ещё более огромное желание, чем мокнуть бестолку, избежать разговора с Юликом, который при одном хлопке двери внутрь, сказал тысячу слов за минуту, не несущих в себе ничего хорошего, только лишь только окончательно разбивая всё настроение вдребезги. Почему он всё никак не примет того факта, что привычка и необходимость у собственной девушки иногда погулять и побыть одной, имеется с самого детства, да и мысли могут съедать в тебе всё постепенно, как поступают с якобы "самой счастливой", заставляя думать лишь о том, что стоит расстаться с Онешко и даже не начать новую жизнь, а помочь ей прогореть окончательно, закрывшись где-нибудь на стареньком проспекте, где можно рыдать, не кусая губы и закрывая руками рот, где можно завести какого-нибудь кота и считать его чем-то лучшим в жизни, где можно постараться забыться.       — Долго сидеть там планируешь? — слегка недовольный и грубоватый голос Юлика вытаскивает из собственных идиотских мыслей, что строят, как многие посчитают, не менее дурацкие мечты. Дверь с неприятным скрипом говорит о своём закрытии, а глаза Неред поднимаются на зеркало, спиной к которому, облокотившись на раковину, теперь уже стоит парень.       — Я только зашла, — как-то спокойно, стараясь не выдать и эмоции, произносит девушка.       — Только зашла? Сорок минут уже тут торчишь, если не больше. Хватит выебываться, Лиз. Давай поговорим нормально, — наступает определённая тишина, в которую рука нагло дёргает за переключатель, и вода яро начинает литься из смесителя, заставляя рефлексивно покрыться кожу мурашками.       — О чём? Ты нормально разговаривать не умеешь, — до последнего сидит в уже дискомфортной по ощущениям ванной, медленно проводя ладонями по плечам, стараясь согреться.       — Ну прости, я просто устал, сорвался, с кем не бывает...       — Со мной, да со всеми не бывает, ценил бы хоть что-то, думал. А теперь верни воду, мне холодно! — слегка прикрывает глаза, вспоминая Даню, который извинялся часто, наверное, за каждое случайно-неправильно сказанное слово, даже если и не было обидно.       — Я тебя согрею, — тихо, слегка улыбаясь произносит Юлик, отодвигая шторку и залезая в ванную, наплевав, что из капель воды там собрались небольшие лужицы, не переживая за свою одежду совсем. Он обнимает Лизу, и та сразу прижимается к нему в ответ, утыкаясь носом в плечо. Просто неизвестно от чего устала, просто она представляет рядом Кашина и не может никому об этом сказать, и это тоже так убивает. Хочется поднять лицо и увидеть до боли любимые веснушки, эти глаза с невероятным омутом, в которых готов утонуть, эту улыбку, от которой всё время приходилось чуть ли не смеяться в ответ — но этого больше никогда не случится.       Его губы ложатся на её. Елизавета считает, что они абсолютно чужие друг другу с Онешко, ведь сердце замерло когда-то другим, и только им лёгкие захотели дышать без затруднений, но сейчас кислород словно забрали и дали какую-то тяжёлую замену, от которой лишь сильнее задыхаешься, но и считаешь, что плохо протянешь без того, с кем даже несчастливой находишься рядом. Нужно ведь, чтоб гнилое общество не приняло тебя за ужасного человека, у которого до сих пор никого нет, чтобы видело тебя счастливой и не прокручивало самые что ни на есть блядские сплетни. Хотя и на сплетни среди близких знакомых ровным счётом всё равно, нужно и себе внушать каждую секунду, что всё хорошо, и одиночество обходит тебя стороной. Но надолго ли это, когда нервы на пределе?

***

      Данил же приходит домой поздно, стараясь вовсе игнорировать тот факт, что холодные капли протекают аж под одеждой. Ему почему-то становится хуже и хуже — дело и вовсе не в моральном состоянии, а в физическом. Ему почему-то наоборот жарко, голова безумно горячая и жутко раскалывается, но это всё вполне запросто можно скинуть на простуду, вернее на неё начало. Ведь не он всё-таки забегал в подъезды, как делали многие, не пытался защититься от погодного условия хоть как-то, поэтому и страдает. Мать всегда в детстве твердила о том, что стоит беречь себя и своё здоровье, носить зонтик. Но к чёрту он сдался тому, который его в руках в жизни не держал, да и не считал необходимым.       Странно, но даже при скрипе пола в доме сохраняется идеальная тишина, и писклявый голосок, на удивление, не звучит с очередными криками и заявлении о том, что рыжеволосый совсем не любит его обладательницу, что она боится, переживает, а тот просто конченный эгоист — это же выучено наизусть, читается подобно сценарию, что очень сильно стараешься игнорировать. Но ты не способен ничего сделать, ведь не переживаешь и не дорожишь настолько в ответ, насколько дорожат тобой. И веришь, конечно, этому всему, ведь когда-то сам волновался за каждый шаг по-настоящему любимого человека, хоть и отпускал гулять, по делам, всё равно: постоянные звонки, "Напиши мне, Лиз, как приедешь туда, как соберёшься домой — напиши", единственно что, не ревновал, ведь до последнего знал, что Неред настолько сильно любит, что не способна быть рядом с кем-то другим, находясь при этом в отношениях. Да и кто же вообще знал, что те скоро не будут рядом, а быстро найдут друг другу замену...       Перед тем, как зайти в душ, заглядывает в спальню. Лера спит, укутавшись приятным на вид пледом, а в телефоне, что сам слегка пострадавший от воды, теперь только заметны аж десять пропущенных. Она его очевидно устала его ждать, поэтому и устроилась на светлом покрывале, мирно посапывая, точно заранее планируя закат истерики и просто самый настоящий выноса мозга. А сейчас такая трепетная тишина, что аж приятно, хочется растянуть такие мгновения надолго, поэтому и боишься что-либо задеть, сделать лишние движение и разбудить то, что может аж бедных за окном заставить слышать, как нескончаемое количество мата валится на друг друга с головой.       Пробыв в душе минут пять и, быстро накинув сухую одежду, стремительно идёт к кровати. Этот день в очередной раз какой-то чересчур бесполезный, прожитый из каких-то последних сил, со своими мечтами и воспоминаниями, что лучше бы горели в аду. Мы даже себе работу находим, постоянно занимается чем-то, заняты, однако время успеть заплакать на ровном месте находится, и это только хуже выводит. А как было раньше? Дни летели так незаметно, оставляя лишь сладкие флэшбэки на языке, тогда и смех не длился пару мимолетных секунд перед очередным скандалом, как сейчас. Тогда всё лучше.       Данила, стараясь не сделать и лишнего движения, ложится рядом с Мидлер, практически сразу же прикрывая глаза, но его имя, произнесённое едва ли тихо, заставляет аж вздрогнуть:       — Даня, — девушка ежиться в пледе, но ничего не говорит, да и не успевает. Руки молодого человека обнимают её за талию, слегка прижимая к себе.       — Тише-тише, спи, я рядом, — его шёпот, собранный из каких-то странных воспоминаний, больше мало позволит спокойно погрузиться в сон. Такие слова он говорил Лизе, когда отходил покурить ночью и возвращался, иногда случайно тревожа сон возлюбленной, за что всегда оставлял поцелуй в висок и делал все остальные действия аналогично, что и буквально пару мгновений назад.

***

      — Ну, Дань... — Лиза протягивает руку вперёд, желая сжать ладонь рыжеволосого и потянуть к себе, но тот в ответ лишь только закатывает глаза.       — Блять, я же сказал, что я не фотогеничный! Хватит заниматься этим бредом, пойдём гулять дальше.       Да, русоволосая столь сильно любила эти автоматы, что одним щелчком и печатали и фотографировали, иногда выдавая такие милые кадры, а иногда довольно нелепые. И сейчас, увидев такой, желание посходить с ума дошло до какого-то предела, в который всё время хотелось не переставать улыбаться. Вот только парень до последнего не соглашался, скидывая это на какое-то глупое слово "фотогеничность", что не хотелось восприниматься совсем.       — Дань, а я тебя поцелую, — он, словно на что-то отвлекаясь, в одно мгновение поворачивает голову к тому самому автомату, но не успевает особо много сообразить. Резко дёргают за руку и нежно затягивают в поцелуй, пока щелчки якобы "фотоаппарата" сопровождаются каким-то тихим, но неприятным звуком. Свободная рука, зататуированная под любимый "DARK", резко прикрывает шторку красного эстетичного цвета одним движением, запуская теперь все пальцы в русые волосы.       И они были готовы даже задохнуться, только бы не отрывать губы от столь любимых. Зато потом фотографии вышли очень себе даже неплохо и висели дома на стене довольно долго, а потом их сорвали совместно, между скандалами, словно покупая билетики, что слегка рвут в вагоне, а при выходе и вовсе выкидывая на платформу последней станции поезда:

Санкт-Петербург. И ваше сердце остановится между уходящими поездами, которые поедут в никуда...

***

      Убив всё прекрасное, что так долго строилось и казалось чем-то бесконечным, участь выпала ещё хуже. Теперь оба жалели, что так решили когда-то тогда, закончив далеко не счастливым концом, разочаровав себя, а нужно было просто сделать несколько вдохов и выдохов, вспомнить Пролетарскую, по которой они катались и пили чай с мятой, дать друг другу время. Но кто-то так отчаянно крикнул тем самым голосом грешной совести:       — Это конец, а вы протянете друг без друга.       — Протянем же, да?..       — Да запросто...       — Нет!       — Почему-то мы слишком поздно это поняли, любовь моя.