***
Русоволосая листала их старые с Данилой фотографии, прижавшись к подоконнику, стараясь не поднимать глаза. Стоять больше десяти минут на балконе в такое грустное время года довольно трудно, потому что чересчур быстро замерзаешь, особенно в тонких джинсах и худи, но на это практически плевать, когда пытаешь подавить слёзы и не забиться в истерике прямо тут. Закрыться на балконе изнутри являлось лучшей идеей, когда тебе просто не дают покоя, когда крепко держат за руку, говоря лишь до жути пронзающие обидой оскорбления, когда заявляют, что выкинут из квартиры, стоит только сказать то, что не понравится. Все эти действия способен выполнить один человек — Юлик. Он так же сильно любит, как и, наверняка, ненавидит, а может, второе чувство даже больше. Об этом не хочется думать, ведь прозрачные дорожки начинают появляться на щеках невольно. — Если ты, сука, не откроешь сейчас, пеняй на себя, — удар кулаком по стеклу. Несильный, но довольно слышимый. Девушка слегка вздрагивает в который раз, но молчит, лишь возвращаясь к экрану телефона, пролистывая очередной кадр, где они с Кашиным, где им кажется, что в этом мире больше никто не нужен. Их осталось так много и на всех они так беззаботны. Беззаботность — пришедшая так незаметно и ушедшая так быстро. Беззаботность — может, самый главный враг, — Лиз, солнышко, ты же не хочешь, чтобы я эту дверь выбил. Давай поговорим по-человечески. Эти фразы в одних и тех же контекстах, наверное, за всё время звучали миллиарды раз. «Поговорить по-человечески» или «нормально» невозможно, кто-то сорвётся вновь и более чем вероятно этот кто-то будет Онешко. Лучше же заболеть и замерзнуть тут, нежели зажиматься от малейшего крика там, в любой из комнат, где придётся в очередной раз делать вид, что плевать абсолютно на всё, когда вместо этого внутри вытекает невыносимое желание раствориться здесь и сейчас. А фотографии и правда не заканчиваются. За всё время рука не потянулась удалить хотя бы одну, откладывая это дело на потом. Но на деле вместо этого хотелось лишь распечатать и повесить их все на стену, смотреть так долго, улыбаясь и вспоминая лучшее прожитое время, а потом закрывать руками лицо, понимая, что этого больше ничего и никогда не случится. — Нам не о чем говорить, — громкие и уверенные слова, чтобы слышал через стекло и отстал наконец, только вот голос-то всё равно предательски дрожит. Не скроешь. Услышит ли Юлик всё сказанное чётко? Не так уж важно. Только бы дал время посидеть в тишине и прийти в какой-никакой порядок, — Оставь меня в покое, пожалуйста, хотя бы сейчас. Но Онешко не оставляет, лишь сильнее дёргает ручку закрытой изнутри двери балкона, пару раз долбя кулаком по стеклу. Если он чего-то захотел, то вряд ли успокоится, доводя свои интересы до конца. Сейчас его интерес неизвестно чего услышать от Неред. Слова извинения и признания того, что она сука? Или может быть о том, что Юлик просто прекрасный человек, а она на его фоне просто ноль? Он всегда требовал такого рода фраз, но часто не слышал и банального «прости», сам потом каялся, но не понимал, что же такого совершает. Или всё-таки ему хватит того, что она выйдет? Заниматься ремонтом ручек не хочется, особенно при осознании того, что это съёмная квартира, а хозяева, узнав про это хоть что-то, готовы будут закопать, устраивая настоящие скандалы с обещаниями чуть ли не выселить. Наконец Лизавета с каким-то страхом и неуверенностью поднимает глаза, выключая телефон по привычке, делая несколько шагов вперёд до двери, что сейчас отчётливо отражает молодого человека, который стоит буквально впритык и словно молчанием объясняет, чего ждёт. Проходит буквально пару секунд, как ручка оказывается направлена вправо, а дверь резко летит вперёд, практически сбивая Юлика, что не ожидает таких быстрых действий. Сама же девушка стремительно старается обойти парня, который специально не пропускает её, двигаясь в разные стороны. И как жаль, что с первого раза не удаётся разглядеть в его омуте дьявольскую злость, а ведь это предвестник не очень хороших последствий, которых избежать теперь точно не удастся. — Дай пройти, — русоволосая пытается протолкнуть Онешко плечом насколько позволяет мощь хрупкого телосложения, но все попытки оказываются тщетны, ведь тот сам в несколько раз сильнее и просто не позволяет хоть как-то самозащититься. А в моменты, когда слёзы невозможно сдержать и ещё мгновение, как весь скопившийся огонь выйдет в истерику, хочется побыстрее найти более комфортное пространство, но вместо этого всё происходит подлее, а ситуация танцует самый подлый канкан, — Отъебись хоть на десять минут. Это что, так трудно? — буквально крик и ещё одна отчаянная попытка пройти дальше хоть каким-нибудь образом. — Не разговаривай, блять, со мной в таком тоне, — Юлик, просто неспособный контролировать себя, неожиданно и грубо хватает тонкую шею, дёргая Лизу полностью на себя. Ей не так больно, ей раздирающе обидно. Она замирает на месте, молчит, делая вид, что пострадала довольно-таки нехило, но вместо этого гораздо быстрее обводит возлюбленного, и вылетает за пределы квартиры, что не оставила никаких хороших воспоминаний, лишь разочарования, стараясь не оборачиваться вовсе. Но почему-то ноги не ведут на крышу по привычке, наоборот вниз, почему-то на улицу. И даже не поймёшь, отчего бешено колотится сердце, то ли от нехватки воздуха, то ли от страха… Но хочется поскорее найти этому всему конец. Непонимание. Может, эти вечные скандалы, особенно в последнее время случаются лишь потому, что Лиза не любит и никогда не любила того, кто просто помог ей пьяной почти одиннадцать месяцев назад добраться до дома от любимого бара? Тогда Онешко казался единственным спасательным кругом, а всё вокруг гарантировало тот факт, что с каждым днём тонешь лишь сильнее, буквально захлёбываясь. И пришлось зацепиться. «Странно и страшно иметь что-то без чувств» — это же импульсивно кричало внутри, когда чувствовала, как Юлик буквально сдирал джинсы с худых бёдер, оставляя багровые засосы на шее. Потом его спящий, довольный вид, пока в очередной раз приходилось пытаться сдержать слёзы. В душе засела привычка к рыжим волосам, к такому другому, безупречно родному голосу. И отпускать её было сложно; в ту же ночь поломанная, израненная, уже готовилась сделать шаг вниз, лишь открыв форточку. Но даже на это не хватило сил, поэтому кто-то внутри назвал девушку ещё более слабой. Даже не способная закончить это всё, не думавшая гораздо раньше о их счастье, от которого осталось лишь слово. И как же трудно всё помнить и просто жить, с этой нелепой фразой: «Время лечит» Кто-то когда писал, что правда время не лечит, но фиаско всегда стоит лишь перетерпеть. Но даже это не было полной правдой: никакого фиаско не существует, всё режет по живому, до громких криков, которые невозможно сдержать, да и держать не имеет смысла. Юлик был хорошим, буквально идеальным довольно долгий период, вот только всё равно он не оказался тем самым спасательным кругом. С ним приходилось опускаться только к самому дну, чувствуя лишь давление на всё хрупкое тело, иногда позволение вынырнуть, позволение сделать глотки такого жадного воздуха, но этого времени, чтобы вернуться в нормальное состояние совсем не хватало. Дальше приходилось вновь опускаться… Лиза счастлива, всё хорошо. По-другому быть не может, а улыбку строить куда проще, когда окончательно захлёбываешься. В глазах всё плывет, слёзы вновь и вновь по щекам, к шее. Уже и на это совсем плевать, как и в детстве, тогда мы плачем с поводом и без, пока родители уверяют нас, что это всё глупости — и мы верим, когда нам пять, но всё также громко кричим при плаче. В десять стараемся потише, потому что показывать настоящие эмоции слегка стыдно. В пятнадцать кусаем губы, закрывая рукой рот, осознавая, что никто и ничего никогда не должен знать, ведь принципиально не поймается. А в двадцать остаётся лишь невольно давиться всем, чем только можно; плач сам отходит куда-то, мало проходя в слух. Когда родились — заплакали, и это было чересчур себе оправдано. Мы знаем, что наперёд нас не ждёт ничего хорошего, потому и пытаемся словно заранее попросить смерти. Шок берёт своё окончательно, поэтому и сейчас девушка, остановившись, лишь всхлипывает, обнимая себя руками. Сверху неё еле мигает фонарь, которому по виду гореть остаётся максимум день. Его слабый свет падает неприятным потоком куда-то вперёд, тот словно сам боится осветить разочарованную, будто бы ему самому тоже стыдно. Только вот ничей стыд Лизе уже не нужен и ничей вины она не видит. Только чувствует, что вот-вот потеряет сознание, как и недавно с пониманием того, что упала на то самое дно, по пути в которое пыталась спастись любыми способами, но не выбиралась самый правильный, что удержал бы на суше, её время попытаться истекло. Закрываются глаза, слабые руки уже сжимаются между собой, словно всё всегда было хорошо… — Девушка, вы в порядке? — чей-то голос не даёт упасть, почему-то кажется каким-то чересчур знакомым, таким будто тёплым-тёплым. Его можно раздать на всех одиноких, поделить на тысячу осколков воспоминаний, ещё он подобно виду на заре, апрелю. Своей теплотой позволяет вернуться куда-то обратно, в реальность, как и устоять на ногах из последних сил. — Я… — не находится сил и говорить, когда дыхание сбивчивое, а пульс вот-вот перестанет подавать собственные сигналы. Стоит хотя бы повернуться и посмотреть на того, кто в такое не раннее время ходит по их небезопасным дворам, в которых легко остаться без всего: от денег до жизни. Только вот секундный страх подтверждается — голос, к сожалению, оказывается тем, что всегда необходим, едва заметно блестят его слегка испуганные, но всегда красивые карие глаза. Даня. Нет, он снится. Всегда снился. Приходил, говорил что-то, почему-то всегда мало улыбался, был каким-то чересчур пустым, что было очень заметно, даже в сюжетах, где всё происходило быстро, из неразборчивых слов, которых так много говорил молодой человек, можно было отличить только что-то про счастье. Ведь счастье — главное, за чем двое так долго шли, пришли к победе и также победно его потеряли. Сейчас всё вновь сон? Когда же он оставит её в покое? Когда это всё закончится? Не сон? Быть не может. — Лиза? Лиз? Неред, блять! — слегка трясёт за плечи, никуда не исчезая, становится гораздо страшнее. О том, что самый нужный рыжик — фобия, понятно давно. Нет, не сон. Реальность осыпается пластами карточного домика, ветер бьёт в рёбра, под ногами вырисовывается словно какая-то бело-чёрная полоса. И теперь только чувствуешь как же на улице холодно, а когда холод и в душе — два сочетания готовы убить. — Даня… — шёпот, почему-то такой еле произнесённый, не отводя взгляда. Шаг вперёд, он такой близкий, вновь, будто бы и того колющего года не проходило. — Что у тебя произошло? — с громким звуком расстёгивает куртку, замирая на пару мгновений, собирается её снять. Сейчас далеко не счастливый май, да и осень закрывается под давлением рвущихся на мелкие кусочки листьев из-под подошвы — в сотый раз холодно. Он замечает, что русая без куртки сразу, несмотря на довольно заметный шок ситуации, потому и собирается отдать свою. Но не успевает. Такая родная и нужная в его глазах прижимается близко, на что сразу идёт позволение спрятаться в куртке. Слёзы всё ещё текут, а поверить, что греет Кашин едва возможно. — Я хотела тебе как есть тогда сказать… Знаешь, я не счастливая, совсем, и дела мои только хуёвее с каждым днём, — всё ещё шёпот с привычным уже всхлипом — лучшее лекарство такой речи, когда ощущение, что вот-вот можно раствориться расплавиться подобно луже бензина. — Пойдём со мной. Я знаю, где мы сможем поговорить. Ты точно сможешь идти? — его руки уже давно обняли как можно крепче. И теперь Лиза маленький забившийся в уютный уголочек котёнок. Только даже сейчас, когда перед ней стоит тот самый во всех нужных смыслах нужный человек...Она всё равно понимает — хорошо уже не будет точно.