Вены.

      В груди словно что-то застряло — остро и намертво, не желая выходить наружу ни в коем случае и пробивая клином шансы на полное спокойствие. Но Даня даже не думал о том, что на ладони уже высохли остатки крови, и что сама кровь осталась где-то в жилах после нескольких вспышек тяжелого кашля. Он не думал о такой как ему уже давно казалось суке Лере, которая в последнее время уже не ползала где-то в ногах, а иначе стала меньше появляться дома, и ключи приходилось доставать из глуби карманов самому, параллельно радуясь какой-то простой тишине и покою. Он не думал о том насколько же измучен, что будучи атеистом, ходил в церковь, странно и с ошибками молился, и там же как-то спешно, по-дурацки сказал батюшке о собственном несчастье. Он думал о Лизе, вспоминал так много того, что пролетело между ними, когда они были вместе, и то уже не казалось таким печальным, потому что вроде как должно повторится. Он улыбался. Впервые за долгое время улыбался.       И не выглядел молодым, но потрепанным жизнью мальчишкой. Не обращал внимание на взгляды прохожих, не оборачивался так часто. И даже не ругал себя за каждый лишний шаг. А на деле ведь был бóльшим идиотом, каким считал себя во многом до этого момента. И даже не предполагал, что по обычаю загрустит вечером, возможно пьяно коротая сигарету, возможно бесчувственно, на рефлексах стаскивая с Мидлер футболку или в крайнем случае просто гладя её по голове, шепча о том, чтобы заткнулась и дала ему просто полежать спокойно. Он просто слишком радовался так, как не получилось бы год назад. Может быть, даже стал хотя на долю одного процента из ста счастливее. Ему казалось всё.       Воздух больше не был настолько тяжёлым, не затягивал на спине какое-то огромное количество узлов, а земля под ногами кажется даже перестала проваливаться при каждом пройденном сантиметре. Да даже глаза больше не так часто поднимались в небо, ища левые надежды. Всё будто бы вставало на свои места.       Даня спешил. Даня и правда о многом не думал, не ощущал, но не замечал того, что всё это «временно забытое» до сих пор рядом с ним, просто временно осталось в одеяле, заглушилось обстоятельствами, а потом в любой момент может свалиться грузом подобно тонкой оборванной ниточке, что совсем немного выдержала довольно значительную тяжесть. Даня просто слишком быстро дошёл до подъезда, уже включая экран телефона — давно никуда так не торопился, образно говоря: за десять минут долетел.       И Лиза торопилась. Она пыталась привести себя в порядок, но сонный вид до сих пор имел место оставаться, чего не хотелось. Почему-то возникло чувство и ощущение школьницы, что нелепо бежит на свидание в не менее нелепом виде, пытаясь хоть что-то исправить, но даже это не могло слишком уж сильно испортить и точно уж убрать улыбку на лице. Тут всё было как-то искреннее, подозрительно даже, потому что по случившемуся едва реально, с одной стороны так хорошо, а с другой — утягивающие.       Выскочила быстро, словно чувствуя, что вот он Даня — стоит, ждёт, вот только в телефоне видимо время занимая, чтобы не нервничать по правде, но Неред не об этом будет думать. Она тихо со спины подойдёт, всё-таки не решаясь: стоит ли повторять какие-то приёмы, что были привычно своими давным-давно, когда всё было хорошо? И не решится. Не решится накинуться со спины, потому что она уже давно не «его девочка», и это, происходящее сейчас ничего практически не значит.       — Привет, — обойдёт так же тихо. Он не услышал, как она вышла, потому что на двери звуковое оповещение не работает, а хлопок видимо оказался тихим.       — Ой, Лиз, прости, я тебя не заметил как-то совсем, — Кашин вздрогнет, наконец обнимая, но осторожно как-то, трепетно. Никак год назад, точно, — Привет.       А всё в том дело, что как год назад ему страшно, ему неправильно. И на всё объяснение не скрывая, можно рассказать.       Для Лизы Даня теперь — слишком чужой, чтобы быть родным.       И для Дани Лиза теперь — слишком чужая, чтобы стать родной, как было.       Нужно много времени, если ставить всё на свои места, потому и те, кто когда-то расстались, уже забываются и не нуждаются порой, просто не видясь и не делая хуже. Лиза бы с Даней тоже, наверное, ещё чуть-чуть и забыли друг о друге, смирились и свыклись, возможно бы все шрамы с тела стёрли или хотя бы как-то подлатали. Но всё, как назло, против пошло. И до дрожи теперь на метр стоять страшно, даже на метр.       — Пойдём, что ли, за кофе?       Расстояние метра с самым близким, родным, нужным — правда страшно, каждому. Ты стоишь и готов прогнуться под тысячами ударов. Стоишь и смотришь, а от родного человека что-то осыпается. Что-то, что потом невозможно собрать, приклеить обратно. Стоишь и смотришь, а у этого родного человека в руке спрятался нож — острый и заточенный, и он даже ради вас двоих ударит, потому что так надо, потому что по-другому едва правильно и может даже невозможно. И лучше сгореть прямо здесь, но не смотреть на того, кого потерял. Не смотреть нигде: стереть бы из памяти, из случайностей, из фотографий. Закрыться бы на тысячу замков, дверей и главное не смотреть. Только не смотреть. А тот «родной» вроде бы слишком и чужой, далёкий, и расстояние метра уже иным является, подобно противоположному.       — Пойдём.       Неуверенность — вот самое главное чувство, не оставляющее сейчас не на мгновение. Правильно ли это? Не из-за жалости ли друг к другу они вот так вот стоят, словно никуда и не собираясь вовсе? Возникает слишком тяжёлая пауза, которая хватает за самые лёгкие, лишает их воздуха, параллельно и всем шансам на нормальную жизнь. И в этой паузе невозможно найти себе места и хоть немного покоя. Только ещё больше холодит самые искренние чувства, ударяя куда-то под самый кадык.       И этот удар даёт немного больше смелости, ведь Даня протягивает свою большую ладонь, едва касаясь чуть сжатым кулаком тонкой кисти. Он смотрит в такие нужные глаза и боится увидеть неодобрения, возражения, но видит лишь такую простую улыбку, одновременно с потерянностью. И чувствует, как ладошка осторожно пробирается в пальцы, а руки теперь, словно как никогда близко.       Совершенно непонятно почему забыли о том, что где-то там их нелюбимые люди, которые не отпускают просто так, которые сегодня «простили», а завтра «ненавидят» по кругу. Однако с ними и с их вереницей живёшь, точнее существуешь, подчиняясь холодному раскладу правил и обстоятельств. Жизнь сама по себе — правила, которые мы либо сами себе придумываем, либо это делает кто-то за нас. Вот только какое последствие несёт каждое из всех поставленных — неясно, пока пришлось столкнуться только с негативными.       — Ты хоть спала ещё? — Даня произносит как-то на выдохе, не желая оставлять не секундочки молчания между ними, хотя видно, что это требуется. Хотя, всё же намолчались этой же ночью, того достаточно. И скрывать, кстати, не нужно, что пока не виделись порядком восьми-девяти часов соскучились.       — Да, конечно, я даже выспалась, — и девушка знает зачем интересуется, вероятно переживает. И хочет спросить о том же: мол, смог спокойно выспаться, ничего не случилось ли, но не решается, как будто такие вещи слишком личные, как будто точно знает, что ответ будет звучать абсолютно неправдивый, — И видела утром, что ты добавил меня почти везде, помимо ВК. У тебя на Тамблере столько фотографий много...       Замолкает. Замолкает, когда чувствует, как руки выпускают друг друга, а сам Данила словно прогибается от кашля, прикрываясь рукой и слегка отворачиваясь. От этого за него испуг, ещё вчера заметила и теперь, наверное, даже точно начнёт довольно сильно переживать. Как год назад.       — Это я от сиг, стрёмная хуйня, — в горле сухо и больно, даже голова кружится от такого резкого кашля, но во всём туманном разуме не вылетают рефлексы и сейчас очень «важные» вещи. Берёт за руку вновь, со спокойствием замечая, что в этот раз кровь осталась где-то во рту, а не на ладони. Он не скажет Неред, конечно не скажет. Не нужно ей думать, забивать голову чем попало. Даня — это Даня, его проблемы, и даже если приходится гнить, нужно то яро скрывать, быть внимательнее, чтобы не вызывать никаких подозрений. Хотя и в этом нет его вины.       — Может всё-таки лекарств купить? Вчера же также было, а если правда что-то серьёзное.       — Да прекрати, Лиз. Много курю, вот и состояние такое себе. Пройдёт, — на деле голова не отходит от небольшого помутнения, но говорит каждое слово подобно тому, как ни в чём не бывало, хотя ноги даже чувствуют такую чересчур непривычную тяжесть, — Здесь за пару улиц очень классная кофейня есть, погнали до неё?       — Погнали, — почему-то хочется поверить всем его словам до единого, пусть даже если правда будет врать о чём-то важном или совершенно пустом и безразличном — всё равно поверится, потому что это Кашин. И когда он врёт, Лиза точно сможет увидеть, по одному только движению и взгляду. Так кажется, но на деле многое только изменилось.       Говорят о чём-то таком простом-простом, поверхностном, что явно не сидит в самых лёгких и не разъедает их. Говорят о том «стандарте», будто первый день знакомы, но даже так не замечая времени, просто наслаждаясь банальным присутствием друг друга.       — Я зайду быстренько тогда. Латте? — рыжеволосый потрёт между собой ладони, подходя практически ко входу, но слегка улыбаясь, и кидая вопросительный взгляд, сразу же подмечая на то кивок.       — А себе не забудь купить чёрный чай, как будто ты его попить дома не можешь, — улыбается так же мягко в ответ, так безгранично по-уютному, напоминая ту шутку, актуальную год назад, когда русоволосая всё пила так много латте, а Даня брал себе чёрный чай, сразу получая «Я тебе дома могу заварить, дурак» Он помнит, всё помнит. Это действительно согревает лучше любого кофе и тёплого местечка.       И ведь всё получится как тогда, как раньше. Хотя, говорят, что как раньше не бывает. Теперь можно понять, что это неправда, ведь в руке у Данилы два стакана — чёрного чая и латте. Один из них он протягивает Лизе:       — Осторожно, не обожгись.       — Спасибо.       Вновь улыбаются друг другу, в буквальности одновременно пытаясь сделать глотки, но и обжигаясь также тому параллельно, подмечая безуспешную попытку. Придётся ждать, когда остынет, а хочется ведь поскорее. С этими глотками всё может быть станет лучше, что-то да уйдёт окончательно, оставаясь только записями пейджеров в старых симках на чуть ли не поломанных телефонах. Может ли быть всё хорошо?       — Может?       

— Не может.

      — Очень сильно тебя...       

— Люблю.

      — Я тебя тоже.       Дане на деле гораздо больше хочется воды, потому что горло при первом же глотке чуть остывшего чая, словно с болью проходит как будто подали него, пропуская лишь большую тяжесть. Они пьют свои напитки, как-то не торопясь, гуляя по мрачным улицам Питера, вспоминая что-то старое, не желая трогать настоящее, будто совершенно их не касающееся, лежащее где-то отдельно. И так спокойно на душе, тихо, несмотря на то, что по сути должно пулей насквозь проходит то нелюбимое и ловко выжженное «как раньше» Явно стоит верить, что пытаются повторить всё как было, касаясь конкретно моментов, но ставят между этим щит, что-то наподобие «как друзья» Но это уж точно не успокоит, но устаканит ситуацию, а это уже хорошее начало. Остальное потом.       В тот же день ходят мимо витрин, где почему-то смотрят на каждую безделушку, слегка над чем-то да посмеиваясь, потом уже ходят у самих прилавках в торговых центрах. Тогда Лиза беззаботно и быстро бегает по магазинам, всё что-то с осторожностью и интересом рассматривая. В её глазах явно горит огонёк, потому что она его не скрывает, когда смотрит и улыбается, когда Даня самолично готов купить ей каждую вещицу, даже если та максимально ненужная или слишком дорогая, когда жалеет, что год назад мог осуждать за то, что так много активности и веселье на «бесполезном» А теперь согласен обойти хоть все этажи большого торгового центра, лишь бы насмотреться на до боли родной, но такой далёкий силуэт хотя бы ещё чуть-чуть.       — А будку убрали. Она здесь стояла, я помню, — Лиза чуть даже расстраивается, когда той кабинки, что делала мгновенные щелчки и распечатывала сразу же за полсотни, не оказывается на привычном месте, — Я даже её копии, которые мы тогда сделали, потеряла. У меня только половинка оригинала осталась.       — У меня вторая, — сам расстраивается, подходя значительно близко к девушке. Хотел бы исполнить вместе всё то, за что осуждал. Хотя самое важное, что даже если бы ситуация сложилась иначе, как раньше бы не было.       — В следующий раз соединим, только не забудь, как раньше, ладно?       — Ладно.       И с этим «как раньше» они ходят весь день, но пытаются забыть, уже увереннее хватаясь за руки с редкими перерывами и не забывая шутить на самые глупые темы. Время пролетает так быстро и уже темно, когда решаются наконец обратить внимание на часы в экране собственного гаджета, что доставали только ради нелепых снимков чего-то такого — такого же нелепого.       Потом покупают, сами не зная зачем, игрушечных черепашек только потому, что забавность полностью даёт в голову. И совсем не думают, что их дома кто-то в очередной раз ждёт. Но всё-таки отчасти торопятся, когда Даня провожает Лизу до дома, а её подъезд под светом фонарей становится значительно заметным даже издалека.       — Устала?       — Совсем нет. Ещё бы гуляла и гуляла, там целых два этажа осталось, — и мило так зевает, параллельно сама над собой беззвучно смеясь. Улыбки так и не пропали совсем, несмотря на состояние.       — А мы завтра или когда там... Сгоняем, обязательно.       — Обещаешь?       — Обещаю.       Прощаясь, обнимаются как в последний раз, хотя по паранойи так и предчувствуют, одновременно думая обязательно написать друг другу, как только лягут по кроватям, собираясь наконец заснуть без томно-грустных и убитых дум, наконец не глотая снотворные.       — Спокойной ночи.       — Спокойной ночи.       Неред уходит в подъезд, оборачиваясь раз пять за такое короткое расстояние. Отпускать и расставаться не хочет, но последнее, что видит, прежде чем окончательно хлопнуть дверью, так это то, что Даня поджигает сигарету, зажимая ту между зубами. Может по поводу этого с ним стоит поговорить?       Хлопает входной дверью тихо, никогда не забывая собственные привычки и стараясь всё-таки проскользнуть совсем незаметно, но это уже не получается после тихо скинутой обуви.       — Лиза-а, — протяжный и непривычный голос доноситься словно с другого конца квартиры, и девушка, вешая куртку, тихими шагами заглядывает на кухню.       За столом сидит Юлик, а около него стоит почти что пустая бутылка водки и стопка, что объясняет всю ситуацию, только ухудшая настроение. Подобное происходило редко, да и то с поводом. Нужно просто где-то осторожно затаиться и не мешать Онешко якобы «отдыхать»       — Ты где шляешься так поздно? — говорит чуть даже невнятно, уже поднимаясь из-за стола, на что даже Лиза делает шаг назад.       — Гуляла. Спокойной ночи, — разворачивается, собираясь сразу направиться в спальню, но слышит вновь такой неприятный голос.       — Одна гуляла, Лиза? Одна? Да не верю нахуй... — смеётся, но это останавливает лишь на мгновение, — Стой, я тебе, сука, сказал. Любишь меня, Лиза? Ты любишь меня, да-а?       —Поговорим завтра. Я устала, а ты выпил.       — Я спросил, блять! Любишь меня, тварь, любишь!?       Резкий удар. Разбитая бутылка водки.       У Дани из пальцев выпадает бычок.       Лиза вздрагивает на месте, чувствуя, как чужие руки грубо ложатся на плечи, готовая заплакать от одного необъяснимого страха.       Даня кашляет, действительно тяжелее всех прошлых разов, словно поверив в смерть. Что-то явно нехорошо.

Щелчок.

Когда же это всё закончится?