Вены.

      Никогда не было так холодно и никогда не жгло настолько в груди. Внутри поселилось плохое предчувствие, что так и дёргало за плечи, как только две руки соединялись вместе, и держались так крепко с неистовой силой, как будто бы знали, что скоро придётся снова отпустить. Это предчувствие можно сравнить с тем, что было в тот роковой день расставания. Тогда в урну полетел целый приготовленный завтрак, ведь есть не хотелось — хотелось кричать.       Даня чувствует себя слишком слабым, а точнее даже каким-то придурком, что не может решиться на любые рода действия самостоятельно. Лизу нужно обнять крепко-крепко и прикоснуться к губам, и если она подумает возразить, заткнуть её поцелуем снова. Так же было всегда. Она кричала, нервно носилась по комнатам, но стоило было оказаться к ней запредельно близко, как та полностью остывала и лишь что-то там трепетала о собственных чувствах едва разборчивым шёпотом. Сейчас бы повторить этот номер, пусть и без изначального скандала. Но сейчас ни как всегда — никакой вариант из перечисленных не сочтётся верным.       Лизу тоже что-то затягивало в непонятные ощущения. Может, тот факт, что она оступилась, притянув рыжеволосого к себе, а может та боль в ступне, что отдавалась довольно-таки неплохо. Но так просто и беззаботно, как происходило совсем недавно, уже не было. Они не носились мимо каждой улицы, не освещали бесполезные темы, а молчание нависало с каждым разом усиленнее. В одной из пауз даже получилось слишком задуматься, пока голос Кашина не стал ясным после лёгкого толчка в плечо.       — Лиз, я куплю нам кофе? — он спросил совсем обеспокоено, видимо, заметив, что и с Неред что-то не так. Это не могло не стягивать обоих — то чувство, которое не объяснишь, но то, что протыкает словно острым ножом, пролетает пулей через спину.       — А… Да. — ей же останется только одёрнуться, фальшиво улыбнуться. Но Данила не настолько дурак. Научился на всю жизнь отличать улыбки русоволосой девочки, что иногда проявляет по тысячу эмоций за минуту. Однако, не любит и не одобряет фальшивые чувства, пусть не молчит, пусть скажет, пусть не замыкает душу — это ужасно. Был опыт, точнее и по сей день остаётся и практикуется.       — Какой?       — Капучино, если можно.       — Можно.       На улице и взаправду холодно. Это подмечаешь по стандартному холодку, проходящему по спине и лёгкому ветерку. Лиза обнимает себя руками, на мгновение прикрыв глаза, и начинает ощущать лёгкую вибрацию в кармане джинс, что звучит фактически без пауз. И это не звонок телефона, что сообщения очевидно. Вот только от кого?       Время три часа дня с какими-то там минутами — в это девушка не всматривается, машинально открывая сообщения. Юлик. И какой десяток сообщений от него. Неужели позвонить не догадался? Никогда столько не написывал, даже если происходило что-то по-настоящему нехорошее. Я всё знаю, блять.             14:05. Юлик. Я тут для тебя всё, въебываю как попало, переживаю. А ты с Кашиным ебаться время находишь?             14:16. Юлик. Ебальник разобью ему.             14:35. Юлик. Ты же конченная, просто конченная.             15:34. Юлик.       Это всё прочитанное мельком из большого потока бросило в дрожь и панику. Он узнал. Он узнал, чёрт побери. Вот только как, от кого? Хотя, не стараясь это скрыть, обнимаясь с рыжеволосым у подъезда нечему удивляться. Да и всё тайное рано или поздно становится явным. Сколько так могли бы бегать, имея при этом «любимых» дома? А потом этим «любимым» клясться в любви, обнимать крепко-крепко, сдирать простыни с общей постели, а потом вжиматься и правда в родного для себя человека. Сколько этому суждено было продлиться?       Даня. Почему же он до сих пор остался воздухом? Почему внутри что-то давит так сильно, что кричать хочется? Даня. Лучше бы его не видеть, не встречать, не ощущать ладони. Ведь то сильнее пробивает ключом. Они делают вид, что ничего не происходит, но тонут ежедневно, не оставляя и малейшего инстинкта самосохранения.       А Даня старается лишь с излишней осторожностью донести два стаканчика кофе, что совсем ещё горячие и греют ладони притяным жжением. Он совсем забывается о том негативе, стоя в кофейне, пока ждёт заказ и с наименьшим интересом изучает цены. А когда выходит, то старается как можно лучезарнее улыбнуться, вот только в ответ этого совсем незаметно, что вводит только в ступор. Но слышит лишь тихое спасибо, вновь подмечая, что глотки пытаются сделать параллельно, что удаётся не с первого раза. Горячо.       Атмосфера совсем становится другой. Лиза всё хочет сказать, но никак не решится, как будто бы заранее знает, что весь поток информации слишком заденет Кашина, а вернуть чувства беззаботности не выйдет. Хотя, и не выходит сейчас.       У неё ладонь тёплая. Даня хватается, словно за облаками, за последними частичками неба её пальцев. Он нервно озирается на толпу, бегая по людям испуганными глазами с необъяснимым омутом в них — в омуте, вроде как, черти водятся. В парне, очевидно, тоже. Потому и сжимает руку так крепко, как дьявол, что могли бы и сломаться кончики пальцев. Он потому что не может молчать, не может найти себе места. Дышит-Дышит... Пытается взять в горло побольше воздуха... И...       — Всё в порядке, Лиз? — а голос даже не дрогнет. Они остановятся у светофора, а красные циферки будут медленно прогорать на табло. Сгорать бы так же быстро, как и они, не ощущая. Не останутся больше нигде, только в памяти стоящих у пешеходного перехода людей, что побегут и забудутся, что никогда не осудят.       Данила сам дьявол. В нём ведь ничего чистого: всё выкурено, выбито. Семь смертных грехов перебрал как струны на гитаре, ведь до сих пор в памяти, как совсем недавно вытащил гитару, но голос совсем охрип и спеть даже не смог — далось на удивление тяжело. Струны были словно порваны, потому что звучали вместе отвратно, но гитара была настроена, что точно. Зато его ладонь ударила где-то выше струны, то ли от обиды, то ли от собственного презрения. И хотелось взвыть, наверное, но и на это сил не хватило. Терялось всё, стремительно и быстро.       Но вот они общаются. Сейчас всё должно быть лучше, пусть и как друзья, но девушка никогда не давала гибнуть. Один её голос уже даёт на что-то глупую надежду, а её смех позволяет почувствовать еле стоящую на ногах уверенность.       — Да... — но Неред делает паузу, не решаясь сказать сразу. Но понимает, что и скрывать окажется только неправильно, а потом всё само способно узнаться, следовательно будет только хуже. — Понимаешь, Юлик узнал о том, что мы с тобой общаться начали и... Наверное, это неправильно, Дань. Я ведь не знаю, что происходит.       Его ладонь выпускает её. Это как градус в голову, но нехороший градус, дурной, сразу оповещающий о чём-то в край негативном. Звоночек, что мысли перекручивает в голове. И не хочется объясняться, ведь обида, а из неё и вышедшая агрессия делают всё первее.       — Слушай, ты его правда любишь?       Останавливаются где-то у промерзших осенью деревьев города, пока Данил чётко знает, что ему быстро пришедшей стресс замять нужно и тут же хватается за сигарету. Поджигает, выдыхая первый дым. Почему-то боль в лёгких зажимает, но не так сильно. А это можно променять и на сигареты. Там что-то и с врачом, кстати. На приём сходить нужно, но он и лекарства по рецепту и не покупал, что говорить об их принятии. Всё само пройдёт, всё выдумки какие-то, медицинские принципы на «содрать бы побольше».       — Я не знаю, блять. Я просто не знаю.       Холодно. Русоволосая хочет растрепать его рыжие невероятные волосы собственной рукой, подойти ближе, выкинуть сигарету и просто прижаться, и молчать-молчать. Ведь всё ещё слово — серебро, молчание — золото. Пора бы выучить как смысл жизни. Но вместо этого не разбираясь, кричит о том, что внутри. Кого же она всё-так любит? Себя? Юлика? Даню? Кого?       — Да, мы были тогда идиотами, признаю, — затяжки тяжёлые, пропуская никотин чуть ли не через себя, но это всё дабы ему взять себя в руки, хоть и в голове уже мутно. — Но ты никогда почти что не зависела от чьего-либо мнения. Ты всегда была безумной, и я никогда не хотел изменять твоего выбора, потому что он был всегда верным. А что теперь? Ты хочешь поддаться одному ёбаному мнению Онешко? Я смотрю, ты ну очень счастлива с ним, прямо-таки вижу, как сияешь!       Последние слова явный сарказм, и Лиза это слышит, да и видит. Эти слова, как нож по маслу, но где-то между шеей и спиной. Не зря говорят, что правда — больнее всего на свете, а ложь — искреннее, под неё мурчишь подобно кошке, а не рычишь словно дикий зверь, что подходило бы под первое. Но ведь Кашин воспринял всё не так, потому и наговорил сгоряча. Но и сгоряча правда, сейчас не думается, а значит совершенно не важно.       — А ты как будто бы всё видишь! Всегда находил поводы доебать на такие вот неадекватные скандалы, потом упрекал, как только мог. Ничего не изменилось, как вижу.       На улице, хоть и светло, не совсем много людей, особенно на таких спокойных улочках, хоть и говорят они совершенно негромко, не кричат, что хорошо. Как бы не сносило голову стоит помнить об сдержанности и адекватности, пусть и та утерялась в словах. Двое молчать не умеют, рубят с плеча, словно в последний раз, скидывая всё, что накопилось в обидах, но каждую ночь на расстояние улиц и тротуаров прощая друг друга, разговаривая с пустотой. И к хорошему, если не остановят лишь совсем глупые гнев и раздражение, это не приведёт явно.       — Делай, что хочешь. Меня заебало это всё, когда ты сама себе противоречишь и ведёшь себя как больная.       Но он противоречит больше, пусть и не признаёт этого.       — Тогда я не задерживаюсь. За кофе спасибо, деньги куда-нибудь кину.       — Да вали, съёбывай.       Что он делает? Что он делает?       Но его солнце, что светило ярче всех, уходит быстрыми шагами, не оборачиваясь. Наверное, такой расклад и должен был случиться, рано или поздно. Сколько можно было себя мучать?       Даня швыряет недокуренную сигарету на землю, резко затаптывает, жмурит глаза, кричит по-немому: «Стой!» И хочет мучительно завыть.       В тот же вечер протяжный вой в ванной.       В тот же вечер протяжный вой за бутылкой дешёвого вина на последние деньги с карты.

***

      В стакане что-то было: что-то ушедшее, тяжелое на подъём, за что Кашин не нашёл бы сил бороться. В жидкости неестественного красного дешёвого вина на последние деньги с карты было что-то болезненное, но Кашин выпил. С громким отзвуком отставляя стакан на стол, он лишь приподнял зажмуренные от градуса глаза в потолок, сильно поджимая губы. Напиваться не хотелось, но только так хоть немного бы стихли кошки, скребущие на самых тонких закорках состояния. Жгло где-то в груди: беспощадно, сильно, точно выжигая дыры. Даня знал, что ничего не становится лучше, но думать не хотел, не осталось сил.       Рука наощупь потянулась к бутылке, и та вмиг оказалась чересчур тяжёлой. В стакане же вновь появилось что-то стягивающее, но жидкости оказалось немного. Вино закончилось — этому был признак состояние, а не пустая тара, что затуманенным взглядом глаза разглядывали слишком долго, ища смысл. Но то, чего нет, — стало бы, и не найти.       Даже не слышно, как хлопает дверь, чётче слышны выученные шаги Мидлер, что бесцеремонно быстро заходит на кухню. Она слишком противна даже в одном своём движении, но Кашин рассматривает и наблюдает полностью, с головы до ног, тут же оставляя интерес к маленьким буковкам на бутылке, описывающим состав алкоголя.       — Что это? — особа с возмущённым голосом выхватывает вино из рук, заставляя лишь чуть поднять голову. — Красное полусухое? Серьёзно, Кашин? Значит, денег на меня вообще никогда нет, но на «набухаться» всегда пожалуйста?       Бесит её голос до невозможных пульсаций в едва живом теле. Бесит то, что она сейчас села напротив и отставив бутылку, ещё и умудрилась вытащить из второй руки остатки алкоголя. Бесит всё, но в глазах рыжеволосого, кроме пьяных зрачков ничего нет, и эмоций нет, и сил говорить тоже.       — Я всё знаю.       Эта фраза как будто-то бы звучала сто тысяч раз и сейчас была обыденностью будней, будто-то бы заменяла «доброе утро» и «спокойной ночи». Однако звучала фактически впервые. И Данила понял о чём речь, но промолчал, только с отчаянностью протирая лицо руками. Он тоже, к сожалению, всё знает.       Она резко отходит к раковине, ловко выплёскивая из отнятого стакана жидкость, оставляя и его там же. Облокачивается о столешницу, громко выдыхает — в её стиле, но даже слушать тяжело. Хочется спать.       — Чем же я всё время тебе такая хуёвая? — томный вопрос, дурацкий. Девушка скандала хочет. Хочет, наверное, Данилу, что приползёт на коленях, вновь обещая что-то там про любовь, а потом изнурительного секса и пустых обещаний. Но Даня давно уж как не дурак. С тех пор, как оказался под землёй.       Её не видно. Голова не поворачивается, но голос слышен хорошо, но не чётко. Слишком мутит.       — Я устал. — молодой человек набирает воздуха, еле выдавая ответ. И пусть вовсе неверный на заданные вопросы, но отмазка на что только хватило. Душно и плохо, остальное не важно.       — А нет? Я нет? Ты всегда только о себе думаешь. Ебётесь с этой шалавой, да? А ей и неплохо с двумя-то? Или сколько у неё там «бывших-нынешних»?       — Заткнись.       Грубо и нервно, опираясь головой о локоть и шипя сквозь зубы. Ведь не позволит и рот открыть против Лизы, как бы не потонули их взаимоотношения, чтобы не произошло между ними, то совсем не важно. Он не позволит говорить что-то плохое про неё, оскорблять тем более. Потому что знает, что лучше Неред никого не может быть.

хватит себя тратить в эту романтику,

реальность сурово ударит под дых.

      — А то что? — теперь розововолосая подходит гораздо ближе, наклоняясь куда-то к лицу. — Что ты сделаешь? Даня! Ну вы же просто оба конченные! Слышишь? Я тебя ненавижу... Не-на-ви-жу. И никогда не любила, потому что такого ёбнутого нельзя.       Тишина и секунда, чтобы его ладонь чётко оставила пощёчину. Да, она нагородила бреда, но тот, пусть и в порыве агрессии, в большинстве может быть правдив. Об этом думать не хочется.       — Собирай свои шмотки и уёбывай.       Кажется, у неё даже слёзы, но несмотря на это она быстро вылетает с кухни, куда-то в дальнюю комнату. А Даня лишь прикрывает веки, и ложится головой на стол, чуть задремав, теряя счёт времени. Но слышит между тем какие-то негромкие звуки и чёткий хлопок двери.       Наконец, её больше нет. Никого нет. Так случилось.       Находя запрятанную бутылку виски, Даня делает глотки спешно, лишь бы заглушить любую боль, но пробуждая ту только с новыми оборотами. Кашляет, вытирая тёмного цвета кровью губы, оставляя только липкие следы на запястьях, но скидывая на совсем неважные вещи тяжесть в лёгких. Отчаянно хватается за кислород, что даётся вся тяжелее, и много думает.       Лиза. Она, наверное, сейчас плачет, ведь всегда воспринимала всё слишком серьёзно: стоило бы только чуть найти повод, не сойтись на чём-то общем, сказать что-то по вспыльчивости – маленькая девочка сразу срывалась на слёзы, пусть и скрывала, по-детски отворачиваясь и протирая лицо ладонями. Вмиг не менее разъярённый парень начинал оставлять поцелуи от плеч до висков, после и переходя на совсем аккуратные засосы, что после переходили и в более грубые.

любовь — океан,

я всплывал из воды и обратно нырял,

чтоб найти там такую как ты.

      Да, иногда, они мирились сексом. Но не тем, что с Мидлер: не грязным, не пошлым, не в спешке. Только нежность и трепетность, только вечные обещания. А потом чай рано утром, они почти без одежды, мечты ни о чём, но о важном. «Я люблю тебя», объятия, гитара, что давно пылится где-то в дальней комнате… Блять, так нельзя.       Он ищет её новый номер, что скоро всё-таки выучит, как старый. Дрожащими пальцами нажимает на контакт, ставит на громкую связь, слушая душераздирающие гудки. Он проебался, ошибся, виноват, бывает. Он больше этого не допустит, пусть только скажет уйти — уйдёт, приползёт на ногах, если скажет, поверит в этого чёртового Бога, помолится в церкви, но пусть только скажет. Они стали невольниками обстоятельств, вспылили, но даже на это всё в ответ только гудки. Лизе это всё не надо, правильно.       Но Неред засыпает прямо в ванне, закрывшись изнутри от скандалов Юлика, что долго шатал за плечи, с резкими движениями и требованиями что-то там объяснить. Но клясться в любви она ему не обязана и ответила лишь один раз в жизни, кажется, вчера. А Онешко цепкими лапами за счастье, ведь всё ещё зверь. Берёт оставленный на тумбочке телефон девушки, всё также помня пароль и удаляя контакт «Даня», вмиг блокируя его.

не пиши никогда,

не звони никогда,

не кричи моё имя печально в толпё.

      — Тебе такого счастья от этого уёбка не надо. У тебя я есть, Лиз, ты просто ещё не понимаешь ничего.       Но в последних надеждах мелькает, что русоволосая просто не услышала, отошла и телефона. И Данила жмёт вызов вновь, но женский голос по ту сторону говорит совсем холодно: «вы были заблокированы у данного абонента.», заставляя лишь откинуть телефон на стол, вмиг стремясь прижаться к стене, встав из-за стола.

улыбайся другому, молю,

но будь счастлива,

лишь от этого в сердце мне станет теплее.

      Он теперь глубоко дышит, точно понимая, что проебался куда серьёзнее, чем год назад. Сжимает кулаки, и от жалости по какой-то старой недопривычки бьёт кулаком прямо в стену. В костяшках пальцев отдаётся боль.       Кашин прикусывает ту руку, что ударил, лишь тихо: то ли скуля, то ли так вздыхая. Это разочарование, к сожалению, не передать словами, трудно даже описать на строках. Это будто бы стучать в прочное стекло из последних сил и кричать в него, кричать как только можно громко, однако заставлять там кого-то по ту сторону не слышать совершенно. Биться, биться, вот только не достучаться, а прогореть, сжечь собственную душу: и не чувствовать, не ощущать.       Он ползёт до раковины в ванной, словно совершенно не додумываясь от том, что была гораздо ближе на кухне. Включает холодную воду, надеясь, что боль снимет как рукой, но в каждом облегчении всегда есть своя жертва. Ведь что-то внутри переворачивается вдвойне, когда Кашин понимает, что снова проебался: выгнал Леру, не уберёг рядом с собой Лизу, да и сделал всё, дабы остаться предназначенным пагубности и конченному эгоисту себе.       — Лиза, блять, ну возьми трубку! — эти слова звучат совсем пьяными на голос автоответчика о чёрном списке. Глупо звонить заново и надеяться на ментальность со стороны Неред, которая почему-то должна простить его за такие глупые слова. Жизнь не научила год назад, но нарисовала чёткую картинку сегодня, которую уже не стереть ластиком и не подрисовать как надо.       Внутри теперь играют свои игры со спичками обида и непонимание. Но Даня, кажется, знает как прекратит свою боль. Его бритва на полочке в ванной оказывается крепко зажатой в кулаке, а лезвия на ней переливаются, пожалуй, даже страшно. Он знает, что чтобы это принесло негативный результат нужно резать вдоль, но никак не поперёк. Однако, выбирая не смерть, а лишь спокойствие, рыжеволосый садится на бортик ванной, вглядываясь в левое запястье. Шрамы на том не до конца зажили, но придётся им лечь новым «слоем». Он закрывает глаза, кусает губы, будто бы не сам делает такой выбор, а к нему применяют насилие. И режет старательно глубоко и резко, проводя линию вдоль по венам, не издав и звука, но чётко чувствуя, что в венах зашевелилась кровь.

я снова пью,

бью снова кулаком о стены,

только не трогай вены,

только не трогай мои вены.

      Пусть больно, но того совсем недостаточно, нужно ещё. Рядом оказывается порез не такой сильный и глубокий, но ощутимый. За ним ещё один, ещё один. Это чересчур сильный порыв агрессии, старательность дать понять свою вину. А в конце откинутая в раковину бритва и дрожащие руки, что смывают так много неостановленной крови с полностью израненных запястьев и пальцев. Становится немного легче. Тело ноет, как и полноценная боль в венах, но на устах замирает только: Лиза.

в чужих кроватях обнимаемся,

укрывшись небом.

      Через час, продремав на столе на кухне, Даня Кашин запускает в тамблере прямую трансляцию, даже не скрывая большого количества крови на руках и порезы, выглядящие страшно и до безумия неприлично. Но появившееся за минуты две его триста зрителей только, наверное, рады видеть своего кумира в таком состоянии, ведь тот здесь — живая пропаганда грусти. Тот, кто вечно выкладывает фотографии закатов и рассветов с чувственными и печальными цитатами и тот, кто городит слишком необъяснимый, но жизненный бред под час ночи, не стесняясь пьяного состояния.       Но Даня даже не читает комментарии, не спрашивает как у зрителей дела, только с ниоткуда взявшейся отдышкой сразу начинает разговор:       — Блять, трудно что-то сказать... Это... Как бы... Бля, поговорим о любви. Прикольно, да?

лишь бы не трогать вены.

не трогать свои вены.