***
Между ними повисла напряженная тишина. Кенуэй сидит за столом, напротив Кормака, читает газету, то и дело отхлёбывая чай из фарфоровой чашки. Кто пьёт чай в пять часов вечера? Кто читает газеты в двадцать первом веке, когда каждому доступен смартфон, где можно скачать приложение с той же самой газетой Times? Но вся Америка буквально помешена на бумаге. Все готовы платить несколько центов, чтобы получить газету на руки. Дурацкая американская привычка. Шэй не смотрит и не читает новости. Знает обо всём лишь из разговоров коллег на работе. Знал… В отказе от телевизора и всего этого новостного мусора самое сложное — это пережить утренний подъём и ту самую первую чашку кофе. Когда встаёшь с кровати, умываешь, а из ванной идёшь уже на кухню жевать яичницу с беконом, так и хочется знать всё, что произошло в этом огромном и безумном мире за ночь. Отправила ли Северная Корея ядерную боеголовку в Японию? Пьёт ли президент России водку и есть ли у премьер-министра Медведева свой персональный медведь? В каком штате начался общественный беспорядок и вновь начали бить витрины, протестуя против президента? Самое сложное — перетерпеть. Справиться с осознанием, что мир не рухнет, если ты не узнаешь чего-то такого, что тебе не пригодится никогда и забудется через три минуты после прочтения. Но сейчас не утро. К чему это чтение газеты? Между Кормаком и Кенуэем — затянувшаяся пауза. Шэй кидает взгляд на часы, чтобы хоть как-то сдержаться и не достать телефон. Почему-то совесть ему не позволяет это сделать. Не разрешает вот так вот поступить, хотя Кенуэй и не смотрит на него. Он вообще уткнулся в газету и периодически переворачивает страницы, когда доходит в чтении до конца. Как вариант — уехать в комнату. Но Кормак остаётся. — Что произошло сегодня на приёме? Ты выглядел крайне мрачным, когда тебя забирали. Мне об этом сказал Джим. А твой лечащий врач позвонил и сказал, что у вас произошли какие-то проблемы на приёме у психотерапевта, — Хэйтем откладывает газету, предварительно закрыв её сложив пополам. Он вновь делает глоток из чашки, Кормак внимательно за ним следит. Тот этого вопроса Шэю неуютно. Он чувствует себя школьником, которого застукали курящим на спортивной площадке у школы. Или подростком, который нажрался на вечеринке у одноклассника, приполз домой и наблевал в матушкину любимую вазу, подаренную ей на свадьбу какой-то престарелой тётушкой. Давно забытое чувство. Словно Кормак выступает в роли отца, знающего всю правду, но решившего уточнить подробности у самого виновника трагикомедии. — Ничего не произошло. Мы просто уточнили некоторые формальности. И сошлись на том, что мне больше не нужны визиты к нему. Тут Кормак не врёт. Они и правда сошлись на этом вместе с его врачом. Вопрос состоял лишь в том, в какой форме это произошло. Но это бывший ассасин не собирается уточнять. Он вообще не должен и не собирается отчитываться перед Кенуэем, хотя сложившаяся ситуация явно намекает, что теперь от этого «покровителя» не должно быть секретов. Хэйтем Кенуэй контролирует всё. Теперь он контролирует даже Кормака, что последнему совершенно не нравится. — Шэй, — Кенуэй ставит на блюдце чашку, непроизвольно подаётся вперед и серьёзным взглядом смотрит на Кормака, — Ты же понимаешь, что никто не пытается тебе навредить? Все хотят, чтобы тебе стало лучше. Нам нужно разобраться с твоими проблемами. Для начала — с твоим желанием жить. Во взгляде Хэйтема нет прежней стали, скорее небольшая усталость. Усталость от всего: от собственной власти, от того, что было возложено на его плечи другими людьми, от страха за жизнь Кормака. — Нам нужно? — цинично подмечает Кормак, едва удивленно вскидывая бровь, — Скажите мне, мистер Кенуэй, почему вы пытаетесь скрыть от меня то, что касается моей жизни? Что касается меня самого?! — инстинктивно Кормак упирается ладонями в стол, желая подняться, податься вперёд, чтобы сократить расстояние между собой и Кенуэем, но понимает, что не может это сделать. От этого он становится только злее. — Я хочу помочь тебе, Шэй, — Хэйтем знал, что об этом Кормак и захочет поговорить, что его реакция будет максимально непредсказуемой, — Мне просто не хотелось, чтобы ты чувствовал себя каким-то другим, неправильным или дефективным. — От того, что я не буду знать, что остался инвалидом, ты думаешь, что я буду чувствовать себя лучше?! — Кормак вскипает от злости. Он смотрит на спокойного тамплиера и ему хочется съездить по его наглой морде, — С чего ты, Хэйтем Кенуэй, вообще взял что мне так будет проще?! Но весь его гнев разбивается о холодную стену безэмоциональности Кенуэя. Мужчина смотрит на него слишком спокойно. И это ледяное спокойствие нисколько не остужает пыл Шэя. — Шэй, насколько бы эти врачи не были хороши, сколько бы раз они не спасали наших людей и не собирали их буквально по кускам, сегодня я им не верю. Не верю в правдивость поставленного тебе диагноза. Ты можешь сейчас сколько угодно здесь со мной ругаться, но, послушай, я не желаю тебя зла. Мы на одной стороне. И ты всё ещё тамплиер. Кормак слышит то, что хотел услышать от кого-нибудь. Вот только это его совершенно не успокаивает. Совершенно никак. Он думал, что будет проще, если кто-нибудь скажет ему, что он не ущербный, что всё не так безнадёжно. Но вот — Кенуэй сказал. И что по итогу? Ничего. На душе осталось всё так же паршиво. Ещё и добавилось ощущение, что он совершенно безнадёжен. — Ответь мне, Хэйтем. Зачем ты это делаешь? Зачем ты мне помогаешь? Почему? Что с тобой не так? Я не прошу бегать за мной. Мне не нужна помощь! — Шэй сжимает правую руку в кулак до побеления. Кормак стискивает зубы, видно, как у него вздулась и пульсирует на виске вена — сигнал о том, что он зол. Кенуэй сцепляет руки в замок, кладёт их на стол перед собой и подаётся навстречу Шэю. Эти вопросы действительно важны. Кормак жаждет получить на них ответ. Но по Кенуэю видно, что он явно ни готов давать ответы. Либо он просто не знает, что такого сказать, чтобы Кормак понял его правильно. Именно так, как это нужно сейчас. Тамплиеры смотрят друг другу в глаза, дотошно пытаются докопаться до сути. Кенуэй — что он хочет донести, Кормак — что услышать и понять. Но вновь тишина. Гнетущая, сводящая с ума тишина. Никто ничего не говорит. И уже не скажет. Между ними огромная пропасть, через которую никто никак не может найти переправу, не может перекинуть мост и перейти, чтобы найти где-то на середине мирное решение вопроса, подписать соглашение и изъясниться. Шэй откатывается от стола. С трудом разворачивается, чуть не врезаясь в стол. Коляска не позволяет ему быть мобильным. Он неповоротлив, не уверен, с какой именно силой нужно крутить колёса, чтобы спокойно передвигаться. Все движения Кормака нерешительные. Теперь два колеса для него — это не скорость и свобода, а всего лишь необходимое условие, чтобы перетащить своё тело из одного угла в другой угол. Шэй уезжает в комнату, не без проблем преодолевает коридор. Хэйтем подрывается помочь, чтобы довезти бывшего ассасина до комнаты, но остаётся стоять возле стола. В нём срабатывает желание заботиться о Шэе, которое он отчаянно давит, не понимая причин, и ещё это обещание, данное полковнику Монро, висит над ним словно Домоклов меч.***
Стеклянный стакан опускается на стол рядом с бутылкой коньяка на единственное чистое место, не заваленной бумагами и папками — важный, но почти бесполезный хлам, может на что-то когда-то сгодится. Каким бы педантом не был Хэйтем, но в кабинете дома у него творится чуть ли не первородный хаос, может где-то в этом бардаке завалялась даже Яблоко Эдема. Не исключён и подобный вариант. Кенуэй опускается в кресло, откупоривает бутылку и наливает себе половину бокала, прямо как заправский алкаш даже льда не добавил. Он делает глоток. Терпкий вкус хорошего алкоголя. Приятное дополнение после тяжёлого дня, только если это не становится пагубной привычкой. Хэйтем откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза. Алкоголизм — это не та вещь, с которой тамплиер хочет иметь дело. Но почти каждый его день заканчивается именно так: кабинет, бутылка и желание нажраться до состояния овоща, которое он так всё никак и не осуществит вновь с того самого момента, когда ему позвонили, когда сообщили, что его жена умерла. Бывшая жена. Он так ничего и не решил со своим ребенком. Сыном. Теперь у мальчишки остался только он и полоумная бабка, которая совсем отчаялась из-за потери дочери и не желает ему отдавать сына. Да и сам Кенуэй не уверен, что мальчишке с ним будет лучше. Мужчина вновь делает жадный глоток из стакана. Может лучше, чтобы его сын остался с бабкой. Та хотя бы будет о нём заботиться в полной мере. Сможет дать ему то, что он сам не сможет: внимание, заботу, любовь. Кенуэй может дать сыну лучшее образование, отличный дом, но отец из него получится, да и получился не очень. Они ждали этого ребенка, но по итогу оказалось, что их семья совершенно несостоятельная. Не жизнеспособная, хотя Кенуэй любил эту женщину. И даже после развода испытывал к ней привязанность и тёплые чувства, напоминающие о былой любви. Кенуэй допивает содержимое стакана и наполняет его вновь. Слишком много людей появилось вокруг, которым нужна его помощь. Теперь помимо сына, ответственность за которого он так боится взять, Кенуэй пытается опекать Кормака. Пытается ли он получить так уверенность в том, что справится с маленьким ребенком? Не исключено. Ведь Кормак теперь сам почти как ребёнок. Маленький мальчик со взрослыми проблемами. Хотя сколько у них разница в возрасте? Пять или может быть шесть лет? Хэйтем негласно дал обещание полковнику Монро, что будет присматривать за Кормаком. И сейчас винит себя в этом. Зачем он пытается взвалить всё это на свои плечи? Своих проблем что ли мало? Мать его ребенка погибла, ассасины скрылись, но продолжают действовать исподтишка, пытаясь убивать его людей, один из лучших агентов стал инвалидом, а он пытается взять ответственность за это. Отчёта себе Кенуэй не отдаёт. Он уже не ставит бокал на стол, а залпом выпивает его содержимое. В этой жизни у него есть всё и одновременно ничего. Огромное количество денег и высшая цель — порядок, не делают его счастливым. Тамплиер чувствует, как его прижимает к земле ответственность, которую он ещё пытается тащить, пока под её весом у него хрустях и ломаются кости. Что делать? Ответа на вопрос Хэйтем не имеет. Хочется попросить о помощи, получить совет от кого-нибудь, кто хоть что-то понимает, кто хоть когда-то находился на вершине. На ум приходит Реджинальд, но Кенуэй с отвращением морщится. Даже если бы он мог, он никогда бы не пришёл за помощью к этому человеку. Мерзкий, отвратительный тип, который просто перерезал всю его семью, а потом, так, словно ничего не случилось, воспитывал его, вкладывал в голову идеалы тамплиеров. Он ввязал его в эту войну, заставил прорываться вперёд. Может, если бы не честолюбие Кенуэя, развитое в нём этим паршивым предателем, то он бы сейчас не мучился из-за сложившихся обстоятельств, к которым сам приложил руку. Кенуэй берёт в руки телефон, снимает блокировку с экрана и открывает список контактов. Он задумчиво листает, словно ему действительно есть кому позвонить, кроме его водителя и Чарльза Ли, который сразу же начнёт суетиться и выносить ему мозг. Его главный помощник порой раздражает его больше, чем ассасины и их выходки. Тамплиер всё же выбирает человека, которому никогда бы не позвонил ранее, с которым его связывает разве только доля в наследстве и ничего больше, даже кровь у них одинаковая лишь на половину. Он набирает номер и слушает гудки на том конце. Какова вероятность, что его сестра снимет трубку и вообще захочет с ним разговаривать? Да, он спас её жизнь, но она ему совершенно ничем не обязана. — Если ты занята и не хочешь меня слушать, Джени… Это, вообще, не особо-то и обязательно, — на выдохе произносит Хэйтем. Из динамика телефона всё ещё доносятся гудки. На что он вообще рассчитывал, — Я просто не знаю, кому ещё я бы мог позвонить. Да и… — Ало? До тамплиера доносится уставший, но не сонный голос сестры. Он и забыл, что у них разница во времени пять часов. И там сейчас… Двенадцать ночи? Поздновато он набрал. Он вновь чувствует смесь из стыда и неловкости. Раньше излишняя вежливость никогда ему не позволяла нарушать чужой покой. Это было почти также непозволительно, как курить в доме, как вообще курить в пятнадцать лет. Или ругаться матом на публике, когда твоё лицо публиковала на своей обложке каждая вшивая газетёнка или жалкий журнальчик. Но сколько из его фразы сестра уже услышала? Всё? Или только последнюю реплику? — Здравствуй, Джени. Я бы хотел узнать, как у тебя дела? — как можно более непринужденно пытается начать разговор тамплиер, не понимая, почему ему становится совестно за свои слова практически перед чужим человеком. — Я знаю, что твоя бывшая жена сгорела в пожаре. Не делай вид, что у тебя всё хорошо. Я, может, и не вижу твои глаза, чтобы разобрать, что ты там чувствуешь. Но я и не настолько глупа, чтобы не понять, что ты так отчаялся, раз решил позвонить мне. Я слушаю. Кенуэй выдыхает.