Look me in my eyes Tell me everything's not fine Or the people ain't happy And the river has run dry
Стены давят со всех сторон. Огромная комната всего за несколько мгновений сжалась до размеров двухспальной кровати. Потолок опустился совсем низко. Теперь это напоминает бетонную коробку. Или гроб. Разве только сверху никто не кидает землю. Или, может, просто не слышно? Да, наверное, не слышно. Он заживо похоронен в этом бетонном гробу, чтобы не выбрался. И не выберется. Даже не попытается хоть что-то сделать для того, чтобы постараться выжить. Собственная жизнь за несколько месяцев ему перестала быть нужной, он перестал чувствовать хоть что-то по отношению к себе. На душе огромная дыра. Можно сказать, что Кормак живёт по накатанной, вот только это далеко не так. Он не живёт, а существует за чужой счёт, словно какой-то паразит, не способный ничего сделать и хоть как-то себя спасти. Хотя, почему словно паразит. Он и есть этот самый паразит — червь, который жрёт бюджет Кенуэя и его же жизненные силы, параллельно с этим убивая самого себя. Кормак закрывает глаза. Пустота отзывается горьким привкусом отчаяния. Отец учил его никогда не плакать. Он должен быть сильным. Ведь он же мужчина, а мужчины никогда не плачут. Его воспитывала улица, напоминая, что на удар нужно отвечать ударом. Но сейчас у Кормака связаны руки. И единственное, что он действительно хочет сделать, так это разреветься, как маленький ребенок, потерявший свою игрушку где-то среди множества других игрушек. Он хочет, чтобы по щекам потекли слёзы, чтобы ему стало от этих слёз легче, но он не может выдавить из себя ни одной слезы. Тамплиер не без проблем садится на кровати. Всё это наваждение с огромным бетонным гробом — всего лишь фантазия, его воспалённый ум издевается над ним, подкидывая всё новые и новые испытания, будто ему и так мало проблем. Шэй касается ладонями усталого и измождённого лица, растирает щёки, виски и лоб, чтобы избавиться от морщин, которые уже сами не расходятся, ведь он постоянно хмурится. Со злостью и агрессией Кормак смотрит на мир. В дверь стучат. Не дожидаясь ответа, заходит Кенуэй. Неудивительно. Никто другой это и не мог быть. Зачем стучать? Кормаку всё равно. Никто не нарушит его покой, не помешает заниматься делами — он ничего не делает, ничего не хочет от жизни. Шэй кидает затравленный мрачный взгляд на Хэйтема, продолжающего стоять в дверях. Они живут в одной квартире, но не разговаривают друг с другом, обмениваются только редкими и мрачными фразами в духе «доброе утро» и «подай соль». Больше ничего. И это невыносимо, даже страшно так существовать. Живёшь с человеком, но вы с ним даже не друзья. — Я подумал, — Кенуэй продолжает стоять в дверях, не проходит в комнату. Он либо не собирается задерживаться, либо пытается не нарушать личное пространство Кормака, — Тебе бы не помешало постричься, Шэй. Завтра съездим на работу, посмотрим, куда тебя можно перевести. В технический отдел, как вариант. Если хочешь, я запишу тебя сейчас в салон… Работа. Туда Шэй хочет меньше всего. Он давно уже не был среди нормальных людей и даже не представляет, как эти товарищи могут отреагировать на него и его нынешнее положение. Скорее всего, все прекрасно знают, что с ним произошло, потому что раньше ему приходили сообщения от коллег. Но он предпочёл просто игнорировать всех, чтобы не растрачиваться просто так. А теперь ему предлагают вернуться в общество тех людей, где он никогда уже не станет своим. К нему и раньше относились насторженно, теперь же на него будут пялиться с жалостью и сожалением. К чёрту такую работу. Он не желает ничего делать. Вообще ничего. Хочется просто лежать и смотреть в потолок, думая о том, какой он жалкий и отвратительный. — Лучше просто обстриги мне волосы. И всё, я не собираюсь никуда выходить, чтобы выглядеть прилично, — Шэй спускает ноги с кровати, но даже не пытается встать. Пол всё равно уйдёт из-под ног, а твёрдой опоры у него нет. Хэйтем проходит в комнату и подкатывает коляску Кормака ближе к кровати, чтобы Шэй смог пересесть. Хэйтем кусает губы, чтобы сдержать на языке предложение о помощи. Кормак не терпит, когда ему помогают. Это его раздражает. Хоть как-то он пытается казаться не беспомощным овощем. Кенуэй держит коляску, чтобы та оставалась на месте, пока Кормак в неё пересаживается только при помощи одних рук. Если Хэйтем хоть что-то скажет, предложит помощь, то Шэй может моментально прийти в ярость. Его шаткое ментальное равновесие может разрушить любое неосторожное слово. И в данном случае это «тебе помочь?». Нет, не помочь. Кормаку не нужна помощь, но его молчание отчаянно молит о ней. Кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь, пусть отзовётся на его беззвучный крик. Иначе он захлебнётся и потонет в этом омуте. Когда Кормак оказывается в коляску, Хэйтем отпускает ручки и отходит в сторону, чтобы бывшему ассасину было удобнее развернуться. — Ты серьёзно не хочешь, чтоб я записал тебя на стрижку? — осторожно спрашивает Кенуэй, на что Шэй лишь раздражённо морщится. Но почти сразу одёргивает себя. Никто не хочет сделать ему хуже. Хэйтем ему не враг. Он не пытается его уязвить, ущемить, хоть как-то задеть. Этот мужчина вообще ни в чём не виноват. Кормак прокручивает колёса, чтобы вырулить к выходу из комнаты. Он останавливается спиной к Кенуэю, слегка опускает голову и на мгновение закрывает глаза. Тамплиер всё равно не увидит его лица, так какая разница? Тёмные сальные пряди волос спадают на лицо. Кормак давно не мыл голову. Он вообще забыл, что такое смотреться в зеркало, чтобы выглядеть прилично или хотя бы, как какое-то подобие человека. — Нет, я не хочу выходить на улицу. Просто постриги меня, и я вернусь к тупому созерцанию в потолок. Шэй прекрасно слышит этот чужой шумный выдох. Но он не виноват в том, что Кенуэй воспринимает всё это так близко к сердцу. Да бывший ассасин никогда даже не думал, что в отношение к Хэйтему можно применить словосочетание «близко к сердцу». У этого человека нет сострадания, его сердце замёрзло, покрылось толстой коркой льда, не позволяющей выйти чувствам наружу. Все знают Хэйтема Кенуэя, как холодного и расчётливого человека, жесткого начальника и беспощадного тамплиера. И Шэй знает его таким. Знал, пока Хэйтем сам не проявил слабость, пока не показал свои истинные чувства. Тот полуночный звонок осел в его памяти, как оседает в лёгких дым сигарет. От мыслей о сигаретах Кормаку хочется вытянуть одну палочку смерти из пачки и закурить, отравляя дымом свои мысли и заполняя пустоту. Сигареты спасают, когда плохо, дают лживое ощущение счастья, длящееся ровно до того момента, пока не начинает горчить во рту. Как бы дорого ни стоил табак в твоей палочки смерти под конец он всё равно отдаёт горечью, прямо, как и сама жизнь. На старте ты счастливый, беззаботный, у тебя полно стремлений и планов, но под конец ты начинаешь дотлевать и отдавать всю свою горечь без остатка. — Шэй, ты же понимаешь, что так нельзя. Нужно хоть немного выходить на улицу. Ты совсем скоро уже свихнёшься вот так вот пялиться в потолок. Я уже молчу о том, что это приносит ещё некоторые проблемы, которые меня совершенно не радуют. Кормак останавливается в дверях. Ответить резко? Раздражённо? В очередной раз плюнуть ядом? Любой из этих выборов повлечёт за собой свои последствия. Цепная реакция, бомба замедленного действия. Они могут вновь начать ругаться, могут просто разойтись по разные углы ринга. Так и хочется высказать Кенуэю, чтобы он не лез туда, куда его не просят, но Кормак не имеет никакого права диктовать ему свои условия. Кто он вообще такой, чтобы что-то высказывать? Мусор под ногами. Червь, зависящий от Кенуэя. — Идём уже. Какая разница вообще, где и как я прожигаю свою жизнь. Не всё ли равно? Что я буду выбираться раз в сутки на улицу, что в очередной раз просижу дом, пялясь в окно. Он доезжает до ванной, пока Хэйтем идёт за ним, держась на расстояние. Кенуэй словно боится сказать или сделать что-то не так. Он держится от Шэя на приличном расстояние: слишком большом, чтобы можно было сказать, что они близки, но и слишком маленьком, чтобы заявить, что они незнакомцы. Что-то среднее между безопасным расстоянием от бушующего пламени. В любой момент всё может поменять. И вот ты уже горишь в огне. — Ты прекрасно понимаешь, Кормак, что жизнь на одной травме не заканчивается. Люди прекрасно продолжают жить и полностью парализованные, почему ты не хочешь это понять? В голосе Хэйтема не упрёк, скорее непонимание, отчаяние и щепотка желания хоть как-то замотивировать Шэя. Хотя с чего бы ему вообще отчаиваться? Почему он вообще так над ним трясётся? А если и трясётся, то почему бы ему не понять, наконец, что это для других жизнь не заканчивается. А вот для Кормака она остановилась. Навсегда. Теперь он просто плывёт по течению и ждёт, когда его прибьёт к берегу среди какого-нибудь полуразложившегося мусора, пустых пластиковых бутылок и рыболовных сетей. Это не то, к чему он шёл всю свою сознательную жизнь, это не то, чего он вообще желал. Да и кто в здравом уме вообще будет желать оказаться в инвалидной коляске? Кто захочет сковать себя навсегда с двумя колёсами, если только это не мотоцикл? Кормак не кто-то другой. Он позорно признался себе, что не выдержал и сдался. Его руки опустились. И после этого удара Судьбы он уже не может оправиться, не может встать на колени. Так и валяется на земле. Фраза «I make my own luck» перестала значить для него хоть что-то. Нет никакой удачи. Нет никакого счастья. Он не властен над собой и над своей судьбой. Так зачем что-то делать? Зачем пытаться хоть как-то себя спасти, если можно всё забыть и отпустить. — Я прекрасно понимаю, что кто-то другой с этим справляется на раз-два. Но я не другой. Можешь считать меня последней тряпкой, Кенуэй, но я не могу. Ты бы тоже не смог, если бы оказался в подобной ситуации. Так какого чёрта ты предъявляешь мне всё это? Думаешь, я сам не понимаю, что я убогий? Я тебе уже говорил, я не справляюсь. И не собираюсь справляться. Моя жизнь не имеет смысла. Напряжение нарастает. Кенуэй строит из себя папочку. Эдакого заботливого родителя, который хочет помочь своему чаду. Вот только как у полковника Монро у него не получится это повторить. Полковник хотя бы по возрасту подходил, и хотя бы с высоты своего возраста мог поучать Кормака. Интересно, что бы сказал Джордж, если бы увидел его в инвалидном кресле? Что бы он сказал Кормаку, слушая то, как он отказывается от своей жизни и не хочет слышать никакие возражения? Он бы осудил его. Сказал бы, что так нельзя. Да все говорят, что так нельзя! Но хоть кто-нибудь был вообще в этой ситуации? Какое право они имеют давать ему советы и пытаться наставить на путь истинный? — Но ты даже не желаешь попробовать. В чём проблема? Деньги? У меня полно денег, Кормак. Лучшие врачи, страховка от Abstergo в конце концов. Если ты стыдишься занимать у меня деньги, то она покроет все твои расходы. Ты работал на компанию, а мы всегда берём на себя все расходы, если что-то случается с нашими сотрудниками. Что не так? Кенуэй буквально умоляет Шэя. Да кто-нибудь вообще видел до этого, чтобы Хэйтем Кенуэй предлагал что-то дважды? А чтобы ходил за кем-то в прямом и переносном смысле, бегал, как маленькие шавки Чарльза Ли, и просил принять его помощь? Нет. Никогда подобного не было. Хэйтем Кенуэй — разящий меч Ордена тамплиеров. Мужчина, чьё слово равносильно закону. И теперь он ползает у чужих ног. Стелется, а на него плюют. Но Кормак не может поступить по-другому. Ему хочется, чтобы от него отстали. Ему ничего не надо. Положите его в гроб, закажите отпевание. Можете даже не устанавливать могильную плиту. Пусть это будет безымянная могила. — Да всё не так, Хэйтем! Всё не так! — на пороге ванной Кормак останавливается, не в силах преодолеть этот маленький порог. Он разворачивается лицом к Кенуэю. Смотрит ему прямо в глаза. И видит то, чего не хочет видеть во взгляде этого человека больше всего — сочувствие. Искреннее, не наигранное. Это вызывает отвращение. В очередной раз хочется сблевать себе под ноги. — Пойми уже, не все могут оправиться и идти дальше! Смерть — это лучше, чем полужизнь. Я не хочу быть инвалидом. Я испытываю ненависть к себе, просыпаясь каждое утро. Я был в обществе таких же калек, как и я. И знаешь, что я чувствовал? Жалость. Только сраную жалость. Я не чувствовал, что это такой же равный мне человек. Инвалид он в любой точке мира инвалид. Чтобы ты там не говорил, никто не справляется. Никто не живёт полноценной жизнью. Никого из калек не считают нормальными. Теперь у меня на весь лоб набита татуировка «дефективный»! Клеймо. — Никто не считает тебя дефективным, Шэй. Кроме тебя самого. Ты смотришь на всех, как зверь, загнанный в угол, словно вот-вот охотники выстрелят в тебя, и ты готов грызться, чтобы защитить свою раненую лапу. Вот только никто и не поднимал оружие. Я хочу помочь. Да все хотят помочь! Все люди, что были в больнице. Даже та медсестричка, или твой тренер — самые неравнодушные люди. Хэйтем с закатанными рукавами домашней рубашке и бермудах выглядит непривычно, странно. Только сейчас Кормак обращает внимание на то, что Кенуэй не в костюме, что у него вообще есть какая-то другая одежда, помимо белой рубашки, жилета и наглаженных брюк. Его начальник выглядит так просто, по-домашнему, но это не внушает какого-то уюта или тепла. Наоборот, настораживает. Это другая сторона тамплиера. Совершенно другая. Он тщательно скрывает от всех, что в стенах своей собственной квартиры он уже не чопорный британишка, а простой мужчина. Он скрывает и тот факт, что способен к сочувствию. Но в стенах этой квартиры все маски почему-то сдёрнуты. Ежедневные роли отходят на второй план. Хэйтем просто человек. Такой же обычный, как и сам Кормак. Такой же искренний в своём сочувствие, как и Шэй в своей злости. Только сейчас всё становится на неожиданные места. Только сейчас бывший ассасин открывает глаза. Открывает, но всё равно не понимает чужого порыва ему помогать. — Вот именно, что я так считаю. И мне этого достаточно. Возьми уже ножницы и обстриги мне кусок этого сраного хвоста. Все аргументы разбиваются об упрямство Кормака. С ним всегда было бесполезно спорить. Именно из-за своего упрямства он и оказался у тамплиеров, именно поэтому не побоялся похитить манускрипт и сигануть в окно. По жизни он ведом желанием отстаивать правду и упёртостью барана. Такие люди добиваются многого, если выбирают правильный путь. Но сейчас Шэй гонит себя в дебри. Намеренно плетётся всё дальше и дальше в лес. В очередной раз захлопывает дверь в свою душу перед носом Кенуэя. Тамплиер уходит на кухню, не имея возможности и желания продолжать что-то доказывать Кормаку. Он заведомо выбрал неправильную стратегию, желая воззвать к совести бывшего ассасина, достучаться до желания жить, похороненного под слоем пепла прошлого. Но все попытки оказались гиблыми. Кенуэй достаёт из выдвижного ящика ножницы, возвращается к ванной комнате и помогает Шэю преодолеть порог. Он готов точно так же помочь ему преодолеть все другие преграды и трудности, если только Кормак согласится взяться за протянутую руку. Но недели стали уже складываться в месяцы, а протянутая рука Кенуэя так и остается без ответа. — Сначала помоем голову, потом я уже тебя постригу. Кормак кивает и снимает с себя футболку. Бросает её на край раковины. В относительно большой ванной комнате им всё равно достаточно сложно развернуться вместе. И как бы Шэй внутри не злился, не противился, Кенуэй всё же сам поднимает его из кресла. Кормак упирается руками в тумбу, чтобы хоть немного продержаться до того момента, пока Хэйтем не подставит ему маленький стул у ванной — странное приспособление, которое изначально вообще служило для того, чтобы дети дотягивались до раковины и самостоятельно умывались. Теперь у него иное применение. И пока Кенуэй копается, берёт полотенце из шкафа, делает какие-то мелочи, Шэй смотрит в зеркало, чувствуя, как ноги практические подкашиваются. Он не стоит самостоятельно, лишь держится за счёт рук. Стоит ему отпустить, и он грохнется на кафель, рассечёт себе голову, может ударится челюстью об раковину, прокусит язык, раздробит несколько костей. Из зеркала смотрит откровенно мерзкий человек. Осунувшееся и похудевшее лицо, грязные сальные патлы свисают чуть ли не до подбородка и пустой взгляд. Им можно пугать людей, но куда страшнее внешнего вида Кормак в душе. Шэй кидает взгляд на собственные руки. Все кисти покрыты круглыми ожогами от сигареты, исцарапаны длинными ногтями, которые в последнее время Хэйтем стал неровно состригать практически под корень, чтобы Шэй не издевался над собой. Но куда страшнее, что теперь его руки напоминают руки старика. Всего за несколько месяцев он состарился внешне и прогорел морально. Он, кажется, стал выглядеть старше лет на пять, а может и на все восемь. — Давай, — тихо произносит Хэйтем, подходя к Кормаку ближе. Руки отпускают тумбочку, но Шэй не летит вниз. Не падает, даже ноги не подкашиваются. Кенуэй поднимает его, доносит до этой маленькой подставки и сажает его так, чтобы он упёрся спиной в край ванны. Кормак запрокидывает голову, закрывает глаза. Яркий свет всё равно его слепит, даже через опущенные веки, но ему всё равно. Рядом зашумела вода. Сначала кран, затем и душ. Ради него Кенуэй приобрел европейский душевой шланг, который теперь прикручивается к крану и можно спокойно мыть голову в таком положении. Только вот Шэй ничем этим не пользуется. Он забил на себя. Окончательно и бесповоротно. Осторожно тамплиер касается чужих волос, поливая их из душа. Вода стекает в ванную. Он обращается с Кормаком осторожно, как обращаются с маленьким ребенком. На волосы льётся шампунь с этим характерным мятных запахом. Когда-нибудь производители начнут придумывать что-то поумнее. Вцепившись пальцами в стульчик под собой, Шэй ждёт, пока Хэйтем всё сделает сам. Мужчина намыливает волосы, проходится пальцами по коже головы, старательно растирая мыльную пену и шампунь. Когда-то его волос касалась Хоуп. И это будоражило, вызывала почти такие же ощущения, как и сейчас. По спине проходятся мурашки, а по позвоночнику, кажется, электрический ток. — Я ценю то, что ты для меня делаешь, — неожиданно произносит бывший ассасин. — Не стоит, — Хэйтем качает головой, промывая волосы Кормака. — Я не последний урод, как ты думаешь. Мне просто не понятно, зачем ты всё это делаешь. Мыльная вода стекает по краю ванной, Кенуэй старательно пытается прополоскать чужие волосы. Хотя бы немного Шэй должен быть похож на человека, а не на животное, спустившееся с гор или вылезшее из леса. — Я не считаю тебя уродом. А делаю я всё это, потому что я виноват перед тобой. Вот и всё. Ты прекрасно знаешь, что она умерла по моей вине. Так что можешь даже не оправдываться. Не говори, что ты себя ненавидишь. Я знаю, что ты шепчешь её имя во сне, а иногда даже и кричишь. Хэйтем прекрасно слышал своими ушами, как ночью бывший ассасин шепчет, стонет, а то порой и кричит имя Хоуп. Он мечется по кровати, сминает простыни, пот струится по его лицу. Всё это Кенуэй видел. Но ни разу не решился остановить чужой кошмар. Кормак сам просыпается, вскакивает в постели, но потом точно так же укладывается обратно и до утра пялится либо в потолок, либо в окно. Всё это Хэйтем знает. И никогда не пытается прекратить. Хоуп Дженсен всё никак не покинет чужие мысли, хотя она уже давно покоится в земле. Её тело уж точно начали грызть черви и прочие трупные твари. Она умерла, но Шэй всё ещё не может её отпустить. Каждую ночь в своих снах он встречается с ней. И ничего не меняется. Он не может проститься. — Ты не виноват в её смерти, — Шэй открывает глаза, чтобы взглянуть на Хэйтема, но тот уже повесил душ и отошёл за полотенцем. — Ты сам то в это веришь, Кормак? Если даже ты не винишь меня в её смерти, то я себя в этом виню. Так же, как и в смерти Дзио… так же, как и в смерти полковника Монро. Все смерти на моей совести. И раньше бы я сказал, что мне наплевать. Но нет. Сейчас мне не наплевать.***
Холодный ветер дует в лицо, заставляет жмурится. В уголках глаз проступают капельки — слёзы. Они только вылезли из машины, а Кормак уже продрог насквозь. Кожаная куртка, надетая на толстовку, вообще не греет. Он засовывает руки под плед, который ему так заботливо накинул на ноги Кенуэй, чтобы они не замёрзли. Лучше бы куртку потолще достал, хотя какая разница, Кормак всё равно не выбирается из дома и навряд ли ещё хоть раз куда-то вылезет, кроме очередного посещения больнички. Хэйтем ковыряется в машине, закрывает багажник и оставляет водителя ждать их, пока они не вернутся. Однако, весьма мрачное местечко для прогулки выбрал Кенуэй. Они стоят перед воротами, ведущими на городское кладбище. Единственный раз, когда мужчине удалось вытащить Шэя на улицу разговорами, а не силой, и он выбрал для прогулки кладбище. Либо у Хэйтема отменное чувство юмора, либо он решил намекнуть Кормаку, что следующее его пристанище — здесь. Но Шэй и сам прекрасно знает сей факт. В очередной раз ему напоминать не нужно. Он давно дошёл до мысли, что самоубийство — это всего лишь решение его проблемы, что это просто возможность быстро и беспрепятственно освободиться от собственного тела, ставшего оковами. — Нахрена мы сюда припёрлись? Кормак оборачивается на Кенуэя, который уже положил руки в кожаных перчатках на ручки его коляски. Они не купили цветов, чтобы принести их на могилу полковнику Монро. Он же похоронен на этом кладбище. Какая вообще вероятность, что они идут к его могиле, а не собираются просто так шарахаться среди могильных плит? — Хочу, чтобы ты кое-что понял. Кенуэй везет коляску Кормака перед собой. Он бы мог позволить бывшему ассасину самостоятельно ехать по тропинке, но если он завязнет в снегу, то им придётся покопаться с данной проблемой достаточно долго. — Что я окажусь здесь с таким пессимистичным мировоззрением? Да уж лучше действительно гнить в земле, чем жить такой жизнью, какой сейчас живу я. На это высказывание Кормак не получает никакого ответа. Кенуэй предпочитает его проигнорировать и просто везти в неизвестном Шэю направлении вдоль стройного ряда могильных плит. На некоторых из них имена уже давно затёрлись, какие-то из плит и вовсе треснули от времени. Кенуэй не останавливается ни у одной. Даже когда они заходят всё дальше и дальше, он всё равно продолжает упорно везти Кормака вперёд, шагая неспешно, даже очень медленно. Кладбище не вызывает ни страха, ни холодка в душе. Просто кладбище. Просто надгробья, покрытые белым снегом, который ещё не успел смешаться с грязью, потому что здесь люди то и в обычный день не хотят появляться, что уж говорить о зиме. Шэй оглядывается по сторонам, но не задаёт вопросов. Вообще никаких. Хэйтем преследует свою какую-то незримую для Кормака цель. И, видимо, далёкую для его понимания. Ну да, куда же Шэю Кормаку — простому человеку, без кучи бабла и образования, понимать какие-то сакральные смыслы и посыл в чужих действиях, чувствах и мыслях. Язвительная улыбка появляется на лице Кормака. Но выдал бы колку фразу, если бы Хэйтем не остановился у одной из могил. Кормак кидает вопросительный взгляд на Хэйтема, тот лишь отпускает его коляску и подходит ближе к надгробной плите. Он присаживается рядом, проводит ладонью, стряхивая с надписи снег. И первое, что видит Кормак, когда чужая ладонь отстраняется от холодного камня — знак ассасинов. Что это? Насмешка Кенуэя? Зачем он приволок его к этой могиле? То, что он видит дальше нисколько не радует Кормака.Хоуп Дженсен 1993 — 2020
Всё внутри сжимается до размеров песочной крупинки. Он убил её. Убийца Хоуп Дженсен стоит возле её могилы. На глазах Кормака проступают слёзы. Те самые жгучие, ненавистные слёзы, которые текли по его лицу и шее, когда он разносил раздевалку в офисе Abstergo. Он чувствует тоже самое. Все те же чувства, но они отдают холодом. Он видел её могилу во сне. В своём чёртовом сне он видел, как стоит у её надгробной плиты, как обнимает кусок этого камня и рыдает, желая забраться туда, в тот самый гроб, где лежит Дженсен. Обнять её тело, хотя она была поломана, как кукла. Разбилась практически в лепешку. Он всё равно запомнил только её бледное лицо и алые от крови губы. И во сне она именно такая лежала в гробу. — Зачем ты притащил меня сюда? С какой целью? Если это попытка уязвить, то ради того, чтобы съездить Кенуэю по морде, Кормак готов встать с коляски и не раздумывая это сделать. Он следит за каждым действием Кенуэя, смотрит, как тот поднимается, отряхивает перчатки и после этого засовывает руки в карманы. Тамплиер спокоен, и это вызывает непонимание. — Потому что я хочу показать тебе, Кормак, что на её месте мог лежать ты. Что в этой войне идеалов нет тех, кто прав, а кто виноват. Виноваты мы лишь перед собой, что ввязались в это грязное дело и теперь нам приходится убивать близких нам людей. Ты мог умереть, но подумай головой, сожалела бы она о твоей смерти? Она, вероятно, подумала так же, как думаю сейчас я: мы сами выбрали подобное. Хоуп Дженсен сказала бы, стоя у твоей могилы: «Он выбрал такой путь». И всё. Ты думаешь, она бы проливала слёзы ночами? Я сомневаюсь, — в словах Кенуэя есть доля цинизма. И Шэй это прекрасно подмечает, как подмечает и то, что Кенуэй по сути своей прав. Каждый выбравший этот путь знает, что рано или поздно он умрёт. Неважно ассасин ты или тамплиер. Ты всё равно погибнешь в этой борьбе. И виноват будешь только ты сам, что не оказался более расчётливым и умным, нежели твой противник. Ни на кого другого ты не сможешь свалить всю вину. Да и трупам всё равно, кто там их и когда убил. От чужой смерти страдают живые, но никак не мёртвые. Кормак молчит. Не потому, что ему нечего ответить. Он не считает нужным отвечать. Вновь возвращает взгляд к могильной плите. Он вынимает руки из-под пледа, касается холодными ладонями лица, закрывает глаза и выдыхает облако пара. Его так все пытаются убедить, что он не виновен. Но ему всё равно больно. Осознание собственной невиновности не сделает легче. Шэю проще обвинять себя в чужой смерти, чем смириться окончательно с тем, что девушки, которую он когда-то любил, теперь нет в живых. Кто занимался её похоронами? Лиам? Сам Ахиллес? Кто-нибудь из них вообще представляет, думает о том, как мерзко и отвратительно себя чувствует Кормак после её смерти? Кто-то вообще переживает из-за её смерти, как он? — Отлично. Ты показал. Теперь давай просто уйдём отсюда. Я не хочу находиться здесь.