Дюжина дней (и ещё четыре)

      Цветы под слоем песка остаются невредимыми. Сохраняют форму, хрупкость, цвет.       Теряют жизнь, сохраняя память.       Шурф обмахивает мягкой кисточкой соцветие сирени, не ломая ни единого цветка. Движения привычны, он просто не может сделать ошибки.       Шурф хотел спрятать Макса — тогда, в начале. Спрятать, защитить от всего, ото всех… Он обрывал каждое своё неначатое движение, наблюдал, не касаясь. Боялся не удержаться, дышал на шестнадцать счётов.       Не сбивался, хотя казалось, не хватит и на вдох.       Цветки акации крупнее, чем сирени, крепче. Всё ещё сломать можно любым неосторожным движением, но ветер уже не страшен сухим цветам. Шурф выдувает аккуратно песчинки из узких мест.       Потом он хотел быть рядом. Всегда рядом, всегда на его стороне — и чуть поодаль, чтобы не коснуться невзначай. Получая тепло чужого внимания и зная, что в той же мере его получает весь Тайный Сыск.       Весь Мир.       Цветы миндаля не хранят запаха, но его и не нужно. Шурф вспоминает то, в чём клялся себе — ещё не ему.       Что защитит. Удержит. Сам уйдет, если так будет нужно, но его за край не отпустит.       Что в этот раз доверившийся ему не погибнет.       Репейник редко любят. Шурф стряхивает с него песок, застывает на несколько долгих секунд, разглядывая, и на стол кладёт аккуратно.       Он благодарен Хельне больше жизни. Хельне, отступившей в сторону, пожелавшей удачи, оставшейся хорошей подругой. Шурф надеется лишь, что она сумела не любить его.       Он когда-то не сумел не любить её.       Гроздья амаранта ярко-красные даже сейчас, и Шурфу поначалу страшно было их касаться. Потом он вспоминает: им не сделается ничего. Остаётся всё же аккуратным до предела.       Медленными шагами шёл, боялся оступиться. За поцелуем в итоге потянулся Макс, а Шурф выдохнул длинно и ответил.       Как отвечает теперь каждый раз.