WOAS

Барбара после Джима не различает плохих и хороших, всё вокруг кажется однотонным, серым. Мир перед глазами предстаёт перестиранной обесцвеченной тряпкой, люди кругом не лучше — сплошной беспросветный мрак, да и только. Не зря её предупреждали, Готэм — гиблое место, отбирает душу, перекраивает, а возвращает уже потрёпанной и откровенно грязной. Готэм — монохромный чёрный, ярких цветных пятен, вроде блондинистой макушки Барбары, он не терпит; забирает всё до остатка, перестраивает-перекрашивает, ломает, если приходится, и мажет угольно-чёрным по всем мало-мальски светлым. Барбара некогда чистая — ярчайший пример идеальной девочки со стереотипным блондом раскиданным аккуратными локонами по плечам и кофте да мутно-голубым спокойствием разлитым по радужке; типичная такая, богатенькая девочка-барби с подростковыми зависимостями от алкоголя-наркотиков-сильных_девочек и большой любовью к честному-честному детективу вдоль линии жизни. Ей бы счастливой быть с этим детективом или каким-нибудь другим, носить излюбленные пастельные платья выше колена и ежедневно укладывать шелковистые волосы в незамысловатый пучок, ей бы куда-нибудь в обычную жизнь с семейной поездкой на пикник каждую субботу-воскресенье, куда-нибудь, где смех её маленькой копии с растрёпанным хвостиком и ослепительной улыбкой будет родным и привычным, где белый забор и скучные будни будут приносить ей, и какому-нибудь детективу, самое обычное человеческое счастье. Ей бы куда-угодно, но только не в Готэм, потому что чёртов город прожжён до основания двуличием и фальшью каждого встречного-поперечного, потому что Готэм приносит лишь смерть и страдания, потому что однажды приехав, ты уже не уедешь. Боль и разрушения затягивают всех без разбору, неон лампочек в случайном баре, что из каждого переулка сияют премерзко-жёлтой подсветкой полок с алкоголем, не завораживает и не приносит чувства опасности. Когда ты уже в Готэме — бояться глупо, тем более, смерти. Смерть в Готэме дело обыденное, приевшееся, накорябанное размашистым почерком невыводимой константой для всех живых, как доказательство примитивного киношного штампа: «убей или будешь убит»; но в городе, обильно политым кровью, нет ничего, что хотя бы отдалённо напоминало бы закон, кроме этой простейшей истины. Для любого другого города смерть — синоним траура и скорби, но попадая в Готэм понимаешь, смерть — избавление, и Барбара, к сожалению, не исключение, она тоже понимает. А потому, пистолет у виска ничего, кроме, надломанной усмешки не вызывает. Кин в Готэме уже, кажется, целую вечность, в душе ни единого светлого пятнышка, лишь совершеннейший мрак в самом прямом смысле этого слова да вкрапления багряно-кровавого по рваным ранам вдоль края обожённой плоти. Глаза напротив отдают тем же абсолютным безумием и полнейшей бездной, существование в проклятом городе действует на всех совершенно одинаково и Зсасз не особенный, душа выгоревшая и заляпанная, чёрный, как известно, не отстирывается даже с хлоркой. Виктор самый простой, по меркам Готэма даже нормальный, пистолет в руке такой же незамысловатый, изящество Зсасза не привлекало никогда. Барбаре от этого даже легче, в миг размазанные по стене остатки мозга не худший финал испорченной сказочки. Виктор (к сожалению) курок не спускает, удар по голове отдаёт зубодробящей пульсацией и привкусом железа во рту, Кин просыпается спустя чёртову кучу времени и первая связная мысль, что рождается в воспалённом мозгу «похмелье и синяк, что наверняка уже расползся отвратным сине-жёлтым пятном по острой скуле, — сочетание откровенно мерзкое». Жутчайшая мигрень при попытке открыть глаза вдалбливает недавнее открытие на подкорку куда сильнее, чем папины-мамины-гордоновские нотации. Дни пролетают незаметно, руки оказываются развязаны уже на второй день (когда Виктор, наконец, убеждается, что бежать нет не только сил, но и желания; да, и если уж совсем честно, некуда и незачем), а вот глубокие кровоподтеки остаются непроходимым напоминанием, что она — козырь в рукаве то ли Фальконе, то ли Марони, то ли вообще кого-то третьего, Кин не разбирает и не спрашивает, какая, теперь, к чёрту, разница для кого быть тряпичной куклой? Виктор о ней не заботится от слова совсем, обеспечивает едой и круглосуточной охраной, Барбара оставляет попытки заговорить день на третий, когда непробиваемая ледяная маска не даёт ни единого сбоя. У Кин из «многочисленного разнообразия» развлечения лишь еда да неотрывный взгляд в его сторону. Он ничего не говорит и не запрещает, да и какая, в принципе, разница? Они в гребаном Готэме — весь город живёт по правилу «всё, что запрещено — разрешено», так почему Барбара вдруг должна выбиваться из общего ряда прогнувшихся, пускай и под своеобразную, но систему? В глазах у него та же обречённость, что и у неё, он окончательно сдался (да и неизвестно, боролся ли когда-нибудь) и это так очевидно, что выть от досады хочется. У них идентичные рваные жесты, будто содранные в кровь костяшки отчаянно не желают подчиняться, одинаковые опустошённые взгляды друг на друга, будто и в душу и сквозь одновременно, будто и видят друг друга насквозь, да только не понимают зачем им эта картинка — покорёженный, словно размякающий в кислоте, кусок плоти, разгоняющий кровь по телу, фиолетовые дорожки-сеточки вен под истончившейся кожей да вспоротые чужими руками рёбра — всё внутри безотносительно точно такое же, лишнее напоминание о развороченных внутренностях не надо ни одному из них. Барбара находит в нём отражение себя, и это не пугает (а должно бы), лишь добавляет в её устоявшийся образ стервы нотку фатальности и большей обречённости; незначительные коррективы для смертника, на самом-то деле. Кин в карих омутах с головой утопать готова целую вечность, а вот это уже пугает, она была уверена, что её тип — красивые детективы, идущие против системы; закоренелый преступник ломает систему с поразительным упорством, но Барбара совсем не против; вечность ведь для неё чертовски короткая, козырь на то и нужен, чтобы его использовать. Виктор изящество не ценит ни грамма, прижимает к сонной артерии дуло пистолета остервенело и как-то надорвано, Барбара посылает Джиму улыбку совершенно сумасшедшую и глаза закрывает в бесполезной попытке доказать, что лучше умереть с кромешной пустотой на сетчатке, чем с его лицом перед глазами. Но Виктор почему-то тянет, видно, доламывать и без того сломанных под ноль девочек — не интересно. Барбара открывает глаза и видит лишь размытые контуры, колени стукаются об пол болезненно, но слишком глухо; курсирующая с удвоенной силой кровь перебивает любые рефлексы. Ей бы попытаться убежать куда-нибудь в тёплые объятия Джима, смотреть смерти в глаза кажется слишком отчаянным и глупым. Но Кин всё-таки утопает в карих глазах на неимоверно долгую секунду и не чувствует за рёбрами ровным счётом ничего, кроме благодарности, за эту возможность. Пуля выпускается в сердце, портить милое личико, даже для такого циника, как Зсасз, кажется недопустимым кощунством. Пуля дробит выдумано-сломанные рёбра совсем не метафорически. Красивые девочки должны умирать красиво, и это одно из немного, что удаётся у Барбары по жизни, потому что ломалась она откровенно уродливо, презентабельностью от грязных баров и наскоро купленных таблеток, не веяло ни капли. Готэм — синоним смерти, и Барбара не портит городу статистику.