WOAS

Джон весь шаткий-шаткий, расхлябанный, почти что ветхий — впалые щеки да обглоданные изнутри внутренности — полнейшее отсутствие эстетичности или хотя бы её иллюзии. Всё, что осталось — образ, пьяница-экзорцист с поверхностным знанием латыни и эдакими чаевыми за изгнание в ад очередного демона, не более. У него внутри -273 по цельсию, говоря языком знакомых героев-моралистов — абсолютный ноль, помноженный на извечную вину и путёвку в ад с открытой датой — всё заработано честным трудом и даже не пропито, можно было бы даже гордиться, если бы за рёбрами не скребло так надрывно больно. У Джона в сухом остатке надоедливый ангел с вкраплениями чернильно-аспидного на белоснежных крыльях и маячущий резерв на личный котёл в преисподней, Константин глушит зарождающуюся панику виски и въевшимся под синевато-бордовую кожу смирением, просто потому что так легче. Не питать бесполезных несбыточных иллюзий о спасении легче. Не обращать внимания на дряблые белёные кости за слоем истончившейся, периодически лопающейся-разлагающейся кожи легче. Не строить из себя подобие человека с настоящей, не выжженной-выкуренной сигаретным дымом и жгучим ментолом душой и (не)пропитым пару лет назад шансом на искупление легче. Потому что за душой, в конечном счёте, бездонная пропасть да сотня-другая правдивых историй из цикла «Как не сдохнуть пытаясь изгнать сатану», но большего, по сути, никогда и не было. Остаточное безрассудство, под прикрытием громкого слова «отвага» да желание жить и сражаться прямиком по венам, никогда больше. А Константин сражаться банально устал — фатально и так по-человечески, что аж сбоящие от количества алкоголя и беспроходных побоев внутренности сводит. Потому что один урок Джон усвоил ещё давно — сколько не старайся, если Дьявол хочет заграбастать твою сальную душу себе, быть тебе извечным антагонистом; Джон сопротивляться желанию Ада просто-напросто задолбался, бороться за изрешечённую и подпалённую душу просто не имеет смысла, говорят, принятие помогает смириться — вариантов у него в любом случае абсолютная бездна, так что мешает испробовать хоть один? Для Константина жизнь отдаёт агонией и прогнившими вторыми шансами, разукрашенное метафорическими премерзко-жёлтыми синяками лицо вписывается в философию жизни чересчур складно. Соулметческая связь кажется бесполезной и даже лишней, никчёмной обузой для того, кто на другом конце провода; Константин отхаркивает лёгкие вместе сердцем, грудину дерёт так, что, кажется, слышен глухой треск от лопнувших внутренностей/терпения, рёбра крошатся осколками внутрь, а его соулмейту плевать. У девочки по другую сторону даже дыхание не сбивается, Джессика лишь хмурится и разрывает тонкую кожу над костяшками об чужую челюсть, самочувствие соулмейта её не трогает, ей по собственной линии жизни везло как утопленнику, так ещё и его перманентное состояние с психиатрической лечебницей на быстром наборе вечно добавляло уныния. Джессика тоже устала, извечное нытьё и отчаяние (своё собственное, в купе с нерадивым солмейтом) расшатывают нервную систему похлеще Килгрэйва и несправедливо завышенной концентрации геройства в крови; Джонс почти распадается, вливая в себя алкоголь чуть ли не инстинктивно, когда на пороге квартиры появляется чудак-британец с забавным акцентом и пафосным видом, с ходу требующий что-то нелепое и паранормальное. Джессика ожидаемо посылает к чёрту, собственных проблем предостаточно на ближайшее столетие, беспардонные и полупьяные экзорцисты, пропахшие тяжёлым табаком и почему-то горьким кофе, сейчас последнее, что требуется. Но Константин, собственно, и не спрашивает, совершенно нагло проходит в комнату и лениво осматривает хаос из бумаг на разваливающемся столе, Джонс не выдерживает, резко и болезненно заламывает руку чётко выверенным движением и припечатывает хмурым лицом к холодному дереву. Константин не брыкается, шепчет что-то на коряво сложенной латыни и резко раскрывает руку, Джонс не ожидает, уставший (пропитый и перекроенный вдоль и поперёк) мозг работает словно в сонном режиме, едкий порошок будто прожигает болотно-зелёную радужку без остатка, но Джонс-то восстанавливается нечеловечески быстро, а у Джона нет даже этого — жёлто-карие радужки прошибает кислотным коктейлем куда мучительнее. Джессика откидывается на стену, демонолог-экзорцист, кажется, проклинает её на всё-той же (почти не фальшивой и даже когда-то выученной) латыни вообще не скрываясь, а она просто смеётся — припадочно и как-то совсем уж жалко да тянется к опрокинутой бутылке. От осознания не становится радостно или грустно — из чувств всё ещё исключительно апатия и безразличие, гашёные литрами алкоголя с градусом крепости не меньше семидесяти и отчаянно вспарывающим рёбра желанием принести хоть какую-то пользу. Джессика чертыхается громче обычного и предлагает початый (пролитый и пропитавший раскуроченные доски пола) виски, Джон не отказывается — боль у неё почти проходит, оставшаяся резь фантомная и чисто выдуманная, проходит после первых глотков и придвинутого ближе стула. Они не думают и не разговаривают, просто Константин из её квартиры выходит лишь на следующее утро, и то, лишь потому, что алкоголь заканчивается. Они не встречаются и не съезжаются, просто Джон как-то раз заявляется с привычно-бесцеремонным «Моего арендодателя сожрал демон, так что я поживу у тебя, лапа» и Джессика не протестует, без Джона почему-то совсем плохо, приходится смириться. Они не любовники и, тем более, не друзья, просто отдельно существовать больше не получается, приходится признать очередное поражение перед вселенной. Они не меняются, не ради друг друга точно, Джон так и остаётся стопроцентным мудаком с градусом обречённости, застрявшим на отметке восемьдесят с лишним процентов, душа не отстирывается и не зашивается — чернильно-прожжённые метки остаются на изнанке рёбер и гложат изнутри своим мерзостным равнодушием ко всем попыткам быть лучше. А Джессика от алкоголизма и безотчётного желания сдохнуть (стать героем) так и не вылечивается; Джон соскребает внутренности от раза к разу всё легче, девочка-на-другом-конце оказывается не маленькой и ни разу не слабой, Джессика дробит костяшки об чужие кости и предсказуемо не прислушивается к его просьбам не давать переламывать себе рёбра. Они не вместе — просто рядом, делят один воздух на двоих и пытаются не загреметь в психушку с расстройством личности, получается заведомо провально и безнадёжно; они переломанные, из двух сломанных кусочков целое не собирается, но они и не надеются, довольствуются тем, что осталось — цепляются за чужие пальцы и пробуют не сорваться вниз; пока получается, они не жалуются. Они не строят иллюзий и не загадывают, пока живы — сражаются, горящая путёвка в ад не уничтожается, всего лишь откладывается, Джон чувствует это и знает, но Константин ведь упрямее любого дьявола, пока удаётся сбегать — сбегает, и даже почти не думает об этом «дома» рядом с любимым виски и Джессикой, нервно раскидывающей какие-то бумаги по комнате и проклинающей очередного чёрта. Они не меняются, но рядом спокойно и не одиноко, они привыкают.