У Чалова на утро разбитый вид и зуд в голове оглушительный, тонна вопросов и ни одного вразумительного ответа. Неизвестность пожирает все посторонние мысли и потуги встать с постели, настроившись на рабочий лад. Он лежит на спине неподвижно, мерно дышит и смотрит устало перед собой, прослеживая на подкорке, как за окном медленно начинает светать, и комната постепенно окрашивается в тускло-синий.
Это поедом ест, мучает постоянно и выбивает нормальную жизнь из-под ног, поэтому просто оставлять все как есть кажется невыносимо садистским. Чалову нужен прямой и правдивый ответ, пусть даже Костя пристрелит его, уложив наповал отказом и безразличием. Жить так, наскоками и набегами, тусклыми пятнами внезапной заботы, которая смешивается тут же с побегами трусливыми и холодным одиночеством, — отчаянно больно.
Он глаза потирает несколько раз в минуту, ерошит волосы рваными движениями, перебирает пуговицы на пижаме, берет телефон в руки и бездумно листает ленту новостей, откидывает его тут же без интереса. Ворочается на кровати мучительно, задыхаясь в духоте и волнении, привстает и похлопывает себя по щекам ободряюще, а потом снова падает на подушку и прикрывает глаза. Это гораздо сложнее оказывается — решиться рискнуть, положить свою жизнь под огромный молоток и надеяться, что при ударе он не размажет ее в лепешку или вовсе стукнет в непосредственной близости, не задев даже.
Но Чалову кажется, что такой вариант гораздо более милосердный, потому что в своем ожидании он гниет заживо, медленно разлагаясь на атомы, ждет чего-то уже долгое время, а получает в ответ лишь новую порцию неизвестности и пугающей нестабильности.
Кучаев бьется в истерике своих стереотипов, вживленных на подкорку, вклеенных намертво, прибитых гвоздями прочно и на века. Феде иногда кажется, что Костя похож на цепную собаку, которая рвется, отчаянно лает на цепи, и цепь эта держит крепко и за горло душит при каждом резком потуге вырваться и налететь на Чалова всем грузом неуемного влечения. Федя понимает, сочувствует даже в какой-то степени, но собственное нездоровое состояние куда ближе, куда больнее бьет в солнечное сплетение, поэтому он за себя борется, решает наскочить с разбегу и вцепиться в горло вопросами, душа наступлением, вырваться не давая.
Потому что так дальше — невыносимо.
Находит его в кухне, когда Костя лениво наливает себе чай, потягиваясь сонно, скользит мимолетным взглядом по Чалову и усаживается за стол, отпивая немного.
Тишина давит мучительно, и Федя прислоняется к тумбочке, закидывая голову и устало вздыхая, прикрывает глаза и произносит на выдохе:
— Я устал, Кость.
Получается как-то слабо, безжизненно и убито совсем, Кучаев смотрит на него, отмечая, как тот подрагивает, как боится открыть глаза. Федя стоит, вытянувшись в струну, дышит через раз и будто проваливается куда-то сию секунду, даже не пытаясь цепляться за что-то и выкарабкиваться с трудом.
— Я устал, — повторяет снова, подходит к окну и всматривается без интереса в тусклый пейзаж, — не могу больше.
Он хотел с наскока, четко и быстро, чтоб у Кости выхода не осталось, ответ с кожей вырвать и жить дальше, насколько это возможно. Но получается вот так: полумертво, безжизненно и апатично, потому что словно выбили все чувства из груди, пнув отчаянно, и Чалову снова становится страшно и чудовищно одиноко, несмотря на то, что ни к чему определенному они еще не пришли. Кучаев сидит за его спиной неподвижно, флегматично отпивая остывающий чай и косясь на его спину изредка.
Федя не оборачивается, все также всматривается в тусклую улицу и тающий снег, упираясь ладонями в широкий подоконник, а потом опускает голову и дрожит весь в отчаянии, стараясь выдавить, наконец, из себя что-то членораздельное.
— Просто прекрати бегать.
Пожалуйста, — ему воздуха не хватает, перед глазами пелена, и мысли скручиваются в тугой узел, давят на виски, обезоруживая окончательно.
Кучаев не говорит ничего, не смотрит даже больше в его сторону, вообще поворачивается на стуле и поглощает бесшумно печенья, запивая их остывшим чаем, когда Чалов скатывается на пол и садится спиной к батарее, вытянув ноги перед собой и голову запрокинув. У него рвется внутри что-то, взрываясь оглушительно больно, и Федя с трудом сдерживается, чтобы не вскочить на ноги и не встряхнуть Кучаева пару раз, больно приложив обо что-то.
Просто совсем нет сил, и голова кружится, нервы напряжены до предела, и что-то натягивается внутри, того и гляди порвется и разрушит до основания.
Они сидят в тишине около двух минут, а Чалову кажется, что проходит как минимум час, и он за это время переживает весь спектр эмоций, начиная от отчаянной беспомощности и заканчивая лютой яростью. Вскакивает на ноги и нависает над Костей, смотрит с ненавистью и обидой, потому что тот так и сидит, словно не происходит ничего необычного, словно не разрушается человек рядом, рассыпаясь под грузом собственного отчаяния у его ног.
— Кучаев, ты меня убиваешь своей нестабильностью этой проклятой, — Чалов говорит загнанно, будто пробежал только что километров десять без остановки, вцепляется в его плечо, словно упасть боится, но Костя взгляда не поднимает и сидит все также, держа в руке полупустую чашку, — просто определись уже: или ты со мной…
Чалов задыхается словами, у него лоб холодным потом покрывается, и непроизвольно рука грубее чужое плечо сжимает, когда он договаривает чуть слышно, шипя практически в немом отчаянии и отчаянной злобе:
— Или проваливай к черту.
Он вылетает из кухни, собирает рюкзак впопыхах и бежит на учебу, словно ища там спасения, потому что его разрывает на части, и этот ультиматум душит, давит и ломает внутренности, обжигая страхом и ужасом: Чалов теперь боится до одури того, что Костя выберет второй вариант и уйдет.
Федя рискнул и поставил свою жизнь на кон, под молоток, но понял только сейчас, что вообще-то если тот и ударит, то с такой силой, что от него самого ничего не останется.
Когда Дзюба входит в кухню, подмечает мельком, как Кучаев руками лицо закрывает и вцепляется пальцами в волосы, смотрит перед собой невидящим взглядом, а потом встает грузно и уходит, волоча ноги с трудом, будто что-то подкосило знатно.
Смолов открывает неохотно, с минуту кругами по комнате ходит и картинно закатывает глаза, а потом все же поднимается и бредет к двери медленно, видит на пороге Миранчуков. Антон смотрит колко и недовольно, словно прожигая в Феде чувство неловкости за намеренное оттягивание их с Лешей свидания, потому что Смолов, проснувшись раньше братьев и обнаружив себя в их постели, подгоняемый чувством стеснения, ретировался быстро, тихо, чтобы ненароком не разбудить. Все утро избегал близнецов, прячась то в ванной, принимая душ около часа, то в кухне, намеренно долго нарезая себе бутерброд. Леша же за спиной брата смотрит тепло и добродушно, улыбается мягко, и у Смолова остывает внутри чувство неоправданной тревоги и очередной порции трусливого заточения себя в четырех стенах. Антон уже привычно тянет к нему руку, желая одарить утренней порцией теплоты, Леша подходит ближе и тоже намеревается дотронуться одновременно с братом, но Федя отстраняется недовольно, и несмотря на подступающий к горлу легкий холодок, бурчит угрюмо:
— Мне не холодно, — вспоминает картинку утра и себя, окутанного объятиями и жаром чужих тел, отводит взгляд раздраженно, — согрели уже. Спасибо.
Антон ухмыляется не слишком дружелюбно, говорит тихо:
— Ну-ну, — и уходит к себе, оставляя брата с Федей переминаться с ноги на ногу на пороге комнаты Смолова, неловко отводя друг от друга глаза.
Леша на брата непохож совершенно, и Смолову кажется, что спутать их практически невозможно, потому что Антон всегда с вызовом смотрит, говорит с ноткой превосходства и намеренно колко, в тон самому Феде, словно заранее защищаясь таким образом от его вечного напускного высокомерия. Старший ведет себя по-иному: смотрит добро и искренне, открыто и без тени желания доминировать или заявлять права. Он и говорит всегда мягко, успокаивающе, словно сглаживая углы в моменты, когда Антон и Федя особенно раздражены, и дело идет к конфликту. Он ведомый, и Смолову такой вариант привычнее, потому что в общении он с давних пор привык быть на первой позиции, предлагать и тянуть за собой, а не хвататься за руку и следовать, смотря в чью-то спину. В нем вдруг даже просыпается что-то из прошлой жизни, и ответственность на плечи ложится опять, потому что Леша ждет его слова, его предложения, готовый согласиться, а не предложить сам.
— Давай прогуляемся просто? — Смолов смягчается, как только они остаются наедине.
С Лешей совершенно не хочется говорить нарочито грубо, смотреть в глаза с вызовом и каждым действием соревноваться за лидерство, потому что трофей уже у него в руках, и он — ведущий в их
паре.
— Конечно, — Леша отвечает тепло, но все же смотрит обеспокоенно на Федю, опасаясь, что во время прогулки того охватит холодом внезапно, а в одиночку его отогреть ему не удастся. Добавляет все же. — Я тогда пойду собираться.
Погода однозначно не лучшая для прогулки, это Смолов осознает в скором времени, когда они входят в парк и проходятся с полчаса по взрытому мокрому снегу, проваливаясь и скользя неуклюже, наблюдая вокруг унылую серость нулевой температуры и повсеместное таяние.
Леша недовольства не выказывает абсолютно, лишь предлагает невзначай свернуть и выводит Смолова на большую аллею, так что их дальнейший путь проходит более гладко по широкой асфальтированной дорожке.
— Вы с братом постоянно дома, — Смолов начинает первым, смотрит по сторонам и говорит невзначай, будто для проформы, словно не интересно совсем, чем живут его родные люди. — Живете на что?
С Антоном на личные темы поговорить вчера не удалось, ситуация не располагала, и вся их встреча явилась праздной веселостью, в которой Смолов забылся и окунулся в давно забытые ощущения беззаботной радости, не думая ни о чем и полностью отпуская себя. Да и сложно себе представить было серьезный разговор с младшим, так что Федя решает вдруг, что сейчас — самое время.
— Мы недавно уезжали с братом на крупное строительство и занимались там нехитрой работой, — отвечает Миранчук, опаляя горячим дыханием холодные пальцы, — заплатили неплохо, так что сейчас можно позволить себе отдохнуть.
Смолову такая жизнь кажется непонятной и странной, потому что сам он раньше — сгусток амбиций и нескончаемого потока растущих потребностей и деловых стремлений. Если бы не своеобразный психологический блок, страх сделать шаг снова и попробовать все сначала, наверно, он и дальше продолжил бы двигаться вперед и выхватывать от жизни все и в полном объеме.
Но Федя сейчас — совсем не тот Федор Смолов, и прежние достижения рассеиваются перед глазами, настоящее душит холодом и тоской, потому что в последнее время единственным его стремлением было не мучить себя болезненными воспоминаниями о прошлом, которое он сам же и похоронил.
Жизнь Миранчуков Феде кажется слишком бесхитростной и неяркой, потому что Антон не поступил в ВУЗ, Антон не захотел работать обыденно, не блистал амбициями, а Леша просто следовал за ним по пятам, словно приклеили их друг к другу намертво, и жизни соединились в одну, целостную и неразрывную.
Феде кажется глупым не использовать шансы и ездить время от времени на другой конец страны, устраиваясь разнорабочими, ловя на ходу большой проект и неплохую оплату труда, а потом возвращаться обратно и жить на заработанные деньги. Потом снова начинать этот замкнутый круг, который больше походит на гонку за собственным хвостом, нежели на поступательное движение.
— И не хочется чего-то большего? — вдруг спрашивает Смолов, когда они подходят к центральному выходу.
Миранчук теряется на пару минут, будто в себя погружаясь, тускнеет как-то, и Федя понимает по этой реакции непроизвольной:
хочется. Но Леша головой встряхивает еле заметно, будто отгоняя грустные мысли, и говорит на выдохе, стараясь не выдать себя окончательно:
— Нас все устраивает.
Смолов удивляется даже. Люди кругом часто воспринимают их как единое целое — это понятно, близнецов вообще нередко путают и не стараются даже выделить отличительные черты и относиться к каждому по-особому, учитывая тот очевидный факт, что это два совершенно разных человека. Но Смолову кажется странным то, что и сами братья не стараются жить своей собственной жизнью, буквально срастаясь друг с другом мыслями и образом действий, стремлениями и жизненными установками. И если Леша хочет чего-то большего, если ему не хватает такой жизни без перспектив и учебы, то он душит нещадно всякий зародыш индивидуальности, отгоняет свою идентичность как муху назойливую и отвечает за двоих, не выделяя себя самого, будто по-другому и быть не может: «Нас все устраивает».
Смолов же идентифицирует, отделяет их друг от друга, воспринимает по отдельности.
— Как скажешь, — только и говорит он в итоге, совсем не стараясь проявить интерес и как-то озвучить собственные мысли, бьющиеся в голове назойливым стуком.
Напускное безразличие душится искренней заинтересованностью, и Смолову необычно все еще от того, что их у него двое.
Федя нервничает, даже сейчас копаясь в собственных мыслях, будто выпадая из реальности и не замечая совсем, куда они направляются, краем глаза улавливая сменяющие друг друга малолюдные улицы. Он рассчитывал раньше, когда первый шаг делал им навстречу, что личный контакт по отдельности с каждым братом поставит все на свои места, и ошибка природы ярким пятном проявится, потому что
отношения на троих не делятся.
Но все как-то незаметно, постепенно под откос катится, и Федя вдруг замечает за собой странные метаморфозы, чувствуя непривычную теплоту наедине с Лешей и давно забытую яркость чувств рядом с Антоном.
Смолову вдруг страшно становится от того, насколько хорошо ему с каждым.
Антон как живительный кислород, который врывается в легкие против воли, вталкивает жизнь в онемевшее тело, тычками и колкими выпадами тормошит, заставляя язвить, упрямиться и чувствовать,
чувствовать. С Антоном Смолов ощущает в себе того Федора, которым был когда-то, и прежние желания превосходить и бороться за лидерство выжигают тоску и отрешенность, он будто горит в этой страсти соревнования, лучится надменностью и напускным безразличием, бодается по-ребячески и живет снова.
С Лешей он чувствует себя тепло и уютно, будто после долгой зимы вдруг сразу наступило лето, убаюкивая шелестом листвы и до сонливости ласковым ветром. Старший смотрит открыто, говорит мягко и рассудительно, его прикосновения отличаются трепетностью и заботой, и Федя не чувствует в себе сил сказать что-то резкое или отдернуть руку, когда они остаются вдвоем.
Антон –дикий кот. Он урчит недовольно, смотрит недобро и царапается нещадно, в итоге, после бурной стычки все же ложась на колени и укладываясь удобнее,
греет.
Леша же — котенок домашний. Он встречает у порога и мяукает ласково, растапливает замерзшее сердце и пугает своей неуемной способностью успокаивать и уравновешивать, потому что Смолов сопротивляться не в силах и принимает каждое касание, греется каждым словом и утопает в скоплении нежности.
Феде вдруг думается, что они не похожи в той степени, в какой дополняют друг друга, и если один разжигает в нем жизнь, то второй умеряет пыл, не давая самому Феде сгореть в этом пламени.
Смолову бежать хочется, потому что в сердце зарождается что-то постепенно, кажется, пробирается туда тихо и крадучись, но проникает напористо и остается там, не оставляя путей к отступлению.
Смолов возвращается в реальность, когда Леша чуть ощутимо дергает его за локоть и вопросительно кивает в сторону небольшой знакомой кофейни, чувствуя острую необходимость согреться горячим напитком. Федя кивает утвердительно и проходит внутрь, кидая с улыбкой:
— Поддержим добрых соседей визитом.
Они садятся у окна, и пока Зобнин старается над заказом, Леша позволяет себе окинуть Смолова взглядом, отмечая при этом, как сильно тот отличается от фотографий, до сих пор пестрящих на страницах некоторых сайтов. Федя сидит с потухшим взглядом и опущенной головой в чуть вытянутом свитере и с неопрятно отросшими волосами, от былого лоска, роскоши в одеянии и общем имидже следа не осталось, будто действительно кто-то другой красуется на давних снимках, лучась уверенностью и заражая решительностью.
Миранчук настораживается, отмечая вскоре, как Смолова начинает мелко трясти, и тот непроизвольно дышит на руки оледеневшие, устало прикрывая глаза и кляня все на свете, в очередной раз сталкиваясь с чудовищной беспомощностью и колоссальной зависимостью от братьев.
— Замерз? — обеспокоенно спрашивает Леша, уже прекрасно читая ответ в чужой мимике и действиях: Федя укутывается в пальто, буквально утопает в широком шарфе, допивая горячий кофе, но понимая при этом прекрасно, что напиток согреть его явно не в состоянии.
Леша подхватывает его под локоть, злясь на себя за то, что они с братом утром так и не довели дело до прикосновений, потому что чувствовали прекрасно, что Смолову уже тогда было прохладно. Миранчук отмечает про себя, что с каждым днем Федя замерзает все быстрее, и каждой новой дозы тепла хватает ненадолго, так что характер Смолова против него же и оборачиваются. Чем дальше он отстраняется, чем больше уходит от тактильных контактов с ними двумя, тем быстрее и ощутимее мерзнет, буквально обмякает за несколько минут и не находит в себе силы передвигаться без посторонней помощи.
Леша помогает ему забраться в салон такси и садится рядом, обеспокоенно глядя на Смолова. Лихорадочно делает вывод о том, что не отсутствие реальных контактов так сказывается на нем пагубно, потому что всю ночь они провели втроем, и при этом на утро через пару часов уже после пробуждения Федя чувствовал себя явно неважно. Смолов страшится их, отстраняется мысленно, отделяя и разграничивая, вероятно, привыкая к каждому по отдельности и снова совершая ошибку, никак не в силах принять, что их отношения — это они втроем, и нет тут никакого деления на Федя-Антон и Федя-Леша. Потому что природой запрограммировано совершенно другое, и Смолову необходимо понять, наконец, что ни младший, ни старший брат в одиночку не в силах ему помочь.
Лешу догадка оглушает и бьет по голове чувством вины, потому что они оба пошли на поводу у Смолова, согласившись на свидания по отдельности, подумав, что это весьма неплохое начало и позволит Феде сблизиться с каждым. Но на деле оказалось, что искусственное их расчленение только навредило Феде, и теперь он замерзает стремительно, погружаясь в омут ломающей боли и режущих судорог, находясь с одним из братьев на расстоянии от второго.
Федя пугается, собственное состояние в ужас приводит, потому что часто ему было холодно, часто он напивался до потери пульса, желая затуманить разум и не чувствовать, и мерзлота кромешная будто кости крошила нещадно, убивая и леденя жизнь в нем круглыми сутками, но сейчас все
по-другому. В голове на осколки разлетается будто вечная Антарктида, у Смолова сердце бьется непростительно медленно, и ноги сводит судорогой, пальцы немеют, а боль дикая заставляет не сдерживаться и стонать болезненно, потому что раньше такого не было, потому что к такому он готов не был.
Леша просит водителя ускориться, держит Смолова за руку, обжигаясь пугающим холодом бесчувственных пальцев, старается не выдавать собственной паники и смотрит в отчаянии на искривленное болью лицо, шепчет успокаивающе:
— Потерпи, Феденька, — Смолов прикосновения не чувствует, но смотрит прямо в глаза умоляюще, потому что такое — по-настоящему страшно, — уже почти приехали. Еще немного.
Леша телефон из кармана выуживает и набирает дрожащими пальцами короткое сообщение брату, и когда машина останавливается у дома, Антон уже ждет их, нервно ходя из стороны в сторону. Подлетает тут же, и оба брата одновременно крепко сжимают руки Смолова в своих. Федя чуть ли не падает, повисая на Леше, стонет болезненно ему в шею, так что братья на себе вталкивают его в дом и укладывают на кровать, отмечая в испуге, что на этот раз
лечение проходит куда более медленно. Смолов, безвольно откинув голову на подушку, мечется в лихорадке, не в силах сдержать редких вскриков, и пока Леша обнимает его голову, прижимая к себе и сидя у изголовья кровати, Антон растирает ноги, избавляя от судорог, потому что Федя вскидывается на постели от ледяного безумия.
Смолов дышит загнанно и лежит неподвижно, все еще отходя от только что пережитого, когда братья, чуть придя в себя, устраиваются по обе стороны и обвивают его руками и ногами, накрывая всех троих одеялом, дышат куда-то в шею и не выпускают руки из цепкой хватки.
Когда Смолову становится лучше, братья приносят ему горячий чай, и Федя сидит в их комнате на кровати, укутанный по пояс в два одеяла, держа в обеих руках большую чашку. Смотрит перед собой, и его до сих пор не отпускает чувство недавнего оцепенения, когда страшные боли и дикий озноб жизнь из него вышибали. Миранчуки сидят рядом, слишком близко, словно боятся отлучиться на пару минут или отстраниться, Леша смотрит потерянно и несколько обреченно, а Антон хмуро вцепляется взглядом в Федю и лучится решимостью, потому что Леша успел уже, пока они заваривали для Смолова чай, поделиться с братом своими мрачными предположениями.
— Больше мы тебя не слушаем, — заключает вдруг младший, строго смотря на Смолова, — лучше запрем тебя в комнате и никуда не выпустим, к кровати наручниками пристегнем, чем будем смотреть на то, как ты мучаешься.
Федя вскидывается, хочет было возразить по инерции, но сникает тут же, отпивая обжигающий чай, взгляд опускает и тонет в своих противоречиях и упертом непринятии, когда Леша аккуратно трогает его плечо и говорит мягко, но также решительно, твердо:
— Федь, не разделяй нас с братом. Мы — единое целое, — Смолов не понимает, потому что это дикость какая-то, и ему невдомек, как люди могут быть настолько близкими в том смысле, в каком должны быть близки они, судя по связи. — Постарайся принять нас обоих. Не бойся.
Федя не может, чувствует себя неспособным когда-нибудь позволить им нечто большее, чем такие вынужденные посиделки после очередного безумного приступа разрушающего оледенения, потому что мозг плавится от одной мысли о том, что ему предначертано однажды оказаться в их постели
по-взрослому. Он даже невольно по лбу ладонью проводит, сгоняя испарину, чувствуя жар подступивший от глупой фантазии, которая врывается своей нездоровой болезненностью и злит Смолова не на шутку, у него вообще в последнее время в голове полная неразбериха, и все смешивается в единую муть, разъедая и не давая отдышаться как следует.
Он чувствует себя гораздо лучше, пробует высвободиться из-под контроля и скрыться у себя в комнате, потому что такая близость теперь, когда Смолову не просто тепло стало, а жарко, кажется неуместной и чересчур интимной, отчего у Феди неловкость бьет по вискам и глушит собой здравомыслие.
— Снова сбегаешь? — в голосе Антона горечь читается, и Федя отворачивается, стоя у двери и цепляясь за ручку.
— Тош, все в порядке, — Леша говорит мягко, но смотрит грустно и как-то подавленно, отмечая про себя, что несмотря на встречи сближения как такового не получилось вовсе, и как только Федя приходит в себя, спешит снова за дверь, не в силах смотреть на них, мучаясь в плену собственного упертого и непробиваемого мнения, что
отношения для двоих придуманы.
Смолов стоит под горячим душем, подставляя лицо под струи воды и силясь прийти в себя окончательно, но выходит крайне плохо, и мысли путаются, рассыпаются. У него в голове-то не помещаются братья как единое целое, как родные и близкие, что уж говорить о возможности поселить их обоих в сердце.
У Феди жизнь походит на изувеченную шоссейную трассу, по которой давно не ездит никто, боясь угробить машину, и только два отчаянных и самоуверенных парня вдруг въезжают на внедорожниках, прорываясь вперед и буксуя нещадно, но давят на газ и катятся медленно, преодолевая метр за метром. Ускоряются постепенно, а потом, проваливаясь в очередную глубокую яму и с невыносимым трудом выбравшись на поверхность, упрямо едут вперед, не сворачивая, даже не думая, кажется, искать другую дорогу.
Он вдруг понимает со страхом, что встречи даром не прошли вовсе, и каждый близнец открыл в нем что-то давно забытое, загнанное силком в самый темный и дальний уголок опустевшего сердца. Потому что Антон — это когда-то бурлящее в нем чувство жизни и радости, а Леша — оазис спокойствия и уюта домашнего, которого у Феди, если задуматься, и не было никогда раньше, а сейчас появилось вот, и он пинает от себя нежность, швыряет в сторону радость, уже через силу, кажется, закрываясь в скорлупке. Смолова душит привычное, набившее оскомину за последнее время:
отношения на троих не делятся, и вдруг впервые взрывается в голове отчаянное и отдаленное несогласие, и он спрашивает себя зло:
а почему они, собственно, делиться не могут?
Смолова душат противоречия, собственное упрямство мертвым грузом ложится на плечи, и ему вдруг начинает казаться, что он вовсе не с братьями борется, а с самим собой, закидывая приятное впечатление от обеих встреч на самую верхнюю полку, ругая себя за каждую мысль крамольную о том, что, как правило,
природа не ошибается.
Он возвращается в комнату и прикрывает за собой дверь, ложится на кровать, отворачиваясь к стене, и устало глаза закрывает, ощущает приятную теплоту, разливающуюся по телу. Душит себя отчаянным противоречием, которое разрывает шаблоны и будто перезагружает все его установки, обновляет систему, и назойливо четкий вопрос бьет по вискам неустанно, так что Федя вздыхает вымученно и садится на кровати, смотря перед собой в задумчивости.
С чего он вдруг взял вообще, что отношения на троих не делятся? И зачем бежать со всех ног, когда в минуты чудовищного изнеможения тебе сразу два человека с готовностью руки протягивают, да еще и бегают за тобой, силясь помочь, когда ты отчаянно все их попытки на нет сводишь и каждый раз закрываешь дверь перед носом, понимая при этом прекрасно, что без них — конец света.
Феде страшно до дрожи в коленях, он вообще не готов был и полшага делать, а теперь вдруг решает попробовать, не из каких-то мотивов влечения или симпатии внезапной — такого нет совершенно.
Перспектива пережить подобное снова, корчась отчаянно в судорогах и перемалываясь в ледяной мясорубке, кажется куда более ужасающей, нежели сближение с родными людьми, которое совсем не обязывает его к интиму или слишком откровенной близости, но сулит облегчение и избавление временное от тотального ледяного ада. Этот ад сегодня его к земле прибил своей жестокостью и болезненностью, буквально выбора не оставляя и вынуждая идти Миранчукам навстречу, запрятать в потаенный угол собственные установки и принципы. Если на кону его существование, лишенное вечной мерзлоты, отношения поделить на троих кажется не такой уж большой проблемой.
Когда Миранчук буквально на себе выводит Смолова из кафе, а Зобнин помогает ему, открывая заднюю дверь такси, у Ромы в голове тысячи мыслей взрываются одновременно, и одна единственная, оглушительно громкая колотит отбойным молотком в голове, не давая опомниться. Зобнин убить ее хочет, задушить в зародыше, но пугающий вид обессиленного, практически бессознательного Феди, который корчился от дикого холода и непринятия собственной связи, обескураживает окончательно. Зобнин вдруг переживать начинает, заходясь странным волнением, потому что Кутепов сейчас также не в зоне его досягаемости.
Рома сторонился, умирая в собственном отчаянном одиночестве, и избегал всякого мимолетного прикосновения, весь остаток ночи проведя на краю постели. На утро проснулся первым и убежал, оставив того досыпать, заставил себя практически выбросить из головы тот факт, что в последнее время Илья заходится болью куда более страшной, и временной интервал между каждой тактильной близостью и новой лавиной боли уменьшается день за днем. Судьба будто намеренно сплачивает их, приклеивая друг к другу, и давит на совесть Зобнина пятитонным грузом.
Рома с головой уходит в работу, благо, клиентов достаточно, и старается не думать, не доводить себя до нервного оцепенения и тревоги за человека, который вряд ли когда-либо будет способен также переживать за самого Зобнина. Но это оказывается выше его сил, и из рук вываливаются поочередно с глухим грохотом столовые приборы, а когда он умудряется уронить поднос с тремя напитками прямо посреди зала, не выдерживает и набирает-таки короткое сообщение Дзюбе:
«Как он?»
Ответа нет, и у Ромы в голове тысячи предположений взрываются, охватывая его языками пламени, потому что перед глазами проносится, будто Кутепов сознание теряет или корчится от боли, как Смолов совсем недавно, и ведь не попросит о помощи, не поедет больше в кофейню. Зобнин сам оборвал их недавнее соглашение, вполне обоснованно оскорбившись и наказав этим в итоге себя же.
Ему Кутепов небезразличен до сжатых губ и нервной дрожи, до онемевших пальцев и спутанных мыслей, поэтому он поминутно проверяет смартфон, сидя за одним из столиков, пока Марио, все понимая, делает его работу и готовит умело напитки для посетителей, попутно занимаясь еще и десертами. Ответное сообщение заставляет выдохнуть несколько облегченно:
«Терпимо. Работает».
И Рома вновь погружается в дела, убеждая себя активно, что их последний контакт был меньше суток назад, поэтому Илья, если и чувствует сейчас боль, то не слишком уж сильную, с которой жил же как-то до Зобнина. Проживет и еще немного.
До вечера.
Когда Марио сообщает, что вынужден уйти пораньше, смотрит потерянно и улыбается вымученно, Рома понимает прекрасно:
пропал. Так же, как и сам Зобнин, помешался на человеке, которому, скорее всего, тоже даром не нужен, но отойти на безопасную дистанцию сил в себе не находит. Рома видит в друге отражение себя самого, кивает грустно и говорит, что закроет кафе.
Не останавливает, потому что бесполезно, его бы тоже остановить никто не смог. Лишь молится про себя, чтобы не дай Бог Черышев не разбил его до основания. Марио — слишком хрупкий, стеклянный совсем, и одного нечаянного движения может хватить, чтобы он упал и разбился вдребезги.
Денис заходит за ним в точно назначенное время, и Марио голову кружит от его чистой и лучезарной улыбки, он будто слабеет на глазах и теряется, как подросток, совсем не в состоянии скрывать своих эмоций, но Черышев в упор не видит чужой слабости. Взахлеб рассказывает детали предстоящей выставки, когда они едут в машине, и ведет себя дружелюбно,
приятельски, кидая взгляды лучистые, от которых у Марио внутри полыхает все.
Денис — сама жизнь, праздник, врывается фейерверком и раскрашивает серость яркими красками, вселяя в душу тепло и участие, и Фернандесу рядом с ним летать хочется, когда он смех его слышит и в разговоре участвует, удивляясь в который раз, насколько они чутко понимают друг друга.
Огромный зал сокрушает своей роскошью, и Марио сутулится и сбивается как-то в окружении нарядных счастливых людей, пышущих уверенностью и успешностью. Он по сторонам смотрит потерянно, не отставая от Черышева, на ходу всматриваясь в великолепие необычных картин.
К Денису подходят, здороваются и вовлекают в разговоры, он слишком быстро оказывается в центре людского внимания, в кругу интересных мужчин и ухоженных дам, некоторые из которых откровенно намекают на себя, кокетливо улыбаются и плечиком поводят соблазнительно.
Марио пропадает окончательно. Любуется им, в восхищении смотрит, как Денис к каждому проявляет участие, как умело и грамотно отвечает на любой вопрос и поддерживает беседу, как держится на публике и выделяется среди остальных, даже таких же успешных и привлекательных, как и он сам. Фернандесу кажется вдруг, что настоящее и неподдельное произведение искусства здесь, от которого замирает сердце и больно дышать становится — это и есть Денис.
Он никогда ни в кого влюблен по-настоящему не был, и сейчас тонет впервые в чувстве всепоглощающей оторванности от мира и смертельной тоски по человеку, который находится слишком близко, смотрит открыто и улыбается так, что хочется закричать от отчаяния. Черышев смотрит на всех одинаково, улыбается всем одинаково, он бы и трогал всех одинаково, быстро найдя себе пассию на ночь, только вот помеха на пути не дает вдохнуть полной грудью.
Марио плохо,
отчаянно плохо, и мир кружится перед глазами пестрыми красками, потому что это впервые, и все его прежние симпатии оказываются детской забавой. А это чувство перекрывает все, и разрывая на куски, откидывает на обочину.
Фернандес кивает приветливо, встревает в разговор, когда требуется, и даже улыбается чисто, открыто, хороня себя заживо. Он хочет вдруг впервые, наверно, чтоб Денис прямо сейчас поцеловал кого-то глубоко и интимно, прижимая к себе и круша его мир в щепки.
Марио просто поверить не может, что его собственная судьба, найдясь, наконец, ускользает сквозь пальцы.
Марио тихо сообщает, что ему отойти нужно, и Черышев кивает только, вновь вовлекаемый в разговор. Фернандес исчезает невидимкой, находит туалет и умывается ледяной водой, потуплено смотря на свое отражение.
Он чувствовал, что так будет, боялся до дрожи и все равно пошел, решив вдруг, что умирать рядом с ним гораздо лучше, чем мучиться в одиночестве.
И это явилось самой роковой ошибкой в его жизни.
Черышев проявляет интерес ко всему и ко всем, поровну распределяя между людьми свое участие и внимание, но постоянно держится Марио. Если им удается перекинуться парой впечатлений от рассматриваемой работы, то тут же находится кто-то, вклинивается в беседу и крадет у Марио незначительные минуты их диалога.
Девушки настойчивее, игривостью и кокетливостью перекрывают Марио кислород, и тот видит,
видит, какими глазами смотрит на них Черышев, как обмениваются они телефонами и как Денис одаривает каждую сногсшибательным комплиментом, однако, пресекая попытки особо смелых дотронуться и поцеловать ненароком. Потому что Марио мертвым грузом ложится на плечи и душит естественные потребности, не давая возможности Черышеву воспользоваться каким-либо из заманчивых предложений и очутиться позднее в постели с кем-то, кто явно себя предлагает.
Фернандес чувствует себя лишним, несуразно большим и неуместным здесь, в жизни Черышева, в его окружении, вообще в этом мире, потому что как может по-иному чувствовать себя человек, чья судьба заявляет однажды, что рассматривать его как партнера — дикость.
Марио ошибкой кажется, что он вообще появился на свет, и чудовищная апатия накрывает тяжелым пологом, у него взгляд тускнеет, и жизнь ускользает медленно. Шепчет Черышеву, что нужно уйти срочно и на его предложение подвезти отвечает отказом.
Плетется пешком по слякотным улицам, не обращая внимания на промозглый ветер и крупный снег, смотрит отрешенно в темнеющее небо, пряча руки в карманах, улыбается пугающе безжизненно.
Долго до дома добирается, а потом укрывается в собственной комнате и тихо сидит в углу, не включая свет, вбивает в поисковик на сматфоне данные Черышева, и тут же вылетают скандальные новости, обиженные излияния брошенных спутниц и фотографии.
Денис смотрит со снимков, и глаза невозможные душат Марио окончательно, он подносит телефон дрожащими пальцами к губам и касается трепетно яркой улыбки, вымученно прикрывая глаза.
Слышится издалека грохот входной двери, и Чалов сразу скидывает мокрые ботинки, проходит устало и застывает вдруг посреди коридора, наблюдая в оцепенении, как Кучаев в комнате Головина собирает вещи в небольшую спортивную сумку, оставив дверь открытой практически настежь.
Костя встречается с ним взглядом и не говорит ничего, ерошит волосы резким движением, продолжает свое занятие. Федя на негнущихся ногах входит к себе и опускается на постель прямо в куртке, глаза зажмуривает до боли, сжимая руки в кулак, и проклинает себя за утренний ультиматум, в отчаянии понимая без слов очевидное.
Кучаев выбрал второй вариант.
***
Головин ждет Александра у квартиры, ходит по лестничной клетке кругами, в пол смотрит и куртку расстегивает, потому что от тревоги и ожидания нервного душно становится.
Ерохин плетется медленно, вяло переступая через ступеньки, и не сразу безжизненный взгляд поднимает, в котором какая-то искорка зарождается, когда он у своей двери Сашу встречает.
— Извини, — говорит тихо, не с первого раза поворачивая ключ в замке, — задержали на совещании.
Головин смотрит на него, входя следом, и сердце кровью обливается от того, насколько Ерохин безжизненно выглядит. Он будто мешок цемента на плечах носит и сбросить его не в состоянии, пригибается к земле и дышит загнанно, сереет с каждым днем от нагрузки и изнывает под тяжестью.
Подмечает, что Ерохин переодеваться идет в другую комнату, стесняясь словно, как небрежно швыряет полицейскую форму и садится на диван, перебирая пальцы рук, и взгляд не поднимает. Головин мнется сначала посреди комнаты, стоит напротив и руки за спину убирает, а потом вспоминает, что вообще-то он здесь
взрослый сейчас, уходит на кухню и из самим же недавно принесенных продуктов быстро соображает ужин.
После приема пищи спать обоим не хочется, и Головин несмело предлагает посмотреть что-нибудь по телевизору, щелкает каналы лениво, подмечая краем глаза, что Ерохин сидит на диване рядом как провинившийся ребенок, боится словно слово сказать, и вообще в этой квартире чувствует себя, кажется, как на голгофе.
Саша даже пульт откладывает в раздумье, не всматриваясь в экран, чувствуя какое-то напряжение между ними, и будто тонкая нить натягивается с каждой секундой, доходя до предела, и вот-вот лопнет, отбросив их в разные стороны.
Ерохин вдруг вжимается весь в спинку дивана, и Саша испуганно отмечает ужас на его лице, расширенные глаза и сильную хватку на коленях. Александр смотрит в экран, не отрываясь, покачивается из стороны в сторону и вдруг за голову хватается, больно впиваясь пальцами, скулит тихо и скручивается весь, так что Саша невольно беглый взгляд на телевизор бросает. Там транслируют какой-то очередной боевик, и перед глазами разворачивается картина избиения: несколько парней склонились над полицейским, который лежит на полу в маленькой комнатке, мыча что-то отчаянно, и те наносят удары один за другим.
Головин тут же телевизор выключает, а Ерохин вскакивает внезапно и закрывается в ванной. Саша подлетает быстро, дергает дверь закрытую и, задыхаясь от паники, просит, чуть не плача, ручку не выпуская:
— Открой, пожалуйста.
У него самого нервы ни к черту, и все это последние силы вышибает, он боится до ужаса, до оледенения, что Александр сорвется, причинит себе боль. Саша не понимает, что происходит, как помочь и возможно ли вообще спасти этого человека, ему страшно до темноты перед глазами, и он просит из последних сил, сам взрываясь и навзрыд умоляя:
— Пожалуйста, открой, — безвольно опускается на пол и сам плачет как маленький, не сдерживая громких всхлипов, весь дрожит от беспомощности и бессилия, произносит загнанно, навзрыд: —
мне страшно.
Прислоняется к стене спиной напротив двери и прячет голову на коленях, когда Ерохин несмело выходит из ванной и опускается перед ним, сгребает в охапку и прижимается вплотную. Дрожит весь и плачет тихо, скупо, изо всех сил стараясь взять себя в руки и успокоить этого юного совсем паренька, которого он в последние дни разрушил своей собственной болью.
Они лежат на полу, дышат неровно, утирая слезы друг другу поочередно, и Ерохин сворачивается вдруг клубочком, утыкается затылком в Сашину грудь, и тишина повисает гнетущая. Головин мягко перебирает волосы Александра. Он сильнее, живее, поэтому быстрее приходит в себя и снова накрывает собой, словно защищает хрупким телом от всего страшного и кромешного. Утешает, тонкими пальцами массажируя голову, одаряет чуть ощутимыми прикосновениями, а Александр тонет в этой нежности, чувствуя себя совсем слабым, произносит вдруг, всхлипывая, сильнее вжимаясь в чужую грудь:
— Я тогда работал в другом отделе, — через каждое слово пауза небольшая, будто он решается, будто барьер преодолевает вековой, руша оковы собственного молчания, взрывается накатившим одиночеством и закрытостью, разрушая их до основания и отпуская себя окончательно, — сам ловил преступников.
Головин не шевелится, боясь спугнуть, рассыпать эту горстку внезапно возникшего доверия и откровенного полушепота. Ерохин в словах захлебывается, дышит рвано и сжимает в руках ткань Сашиной водолазки, продолжает загнанно:
— Тогда мы гнались за группой преступников, и один из них наставил на меня пистолет, — Саша целует в макушку, ежась от кома в горле, боится услышать, но слушает внимательно, не дышит почти, покрываясь испариной, — и у меня не осталось выбора.
Головин думает, что на этом все, что убийство Ерохин так тяжело переживает, будучи не в силах смириться с тем, что забрал чью-то жизнь, но тот продолжает, и Саша теряется, немеет весь, и губы пересыхают от волнения.
— Он оказался сыном авторитета.
Ерохина трясет как в лихорадке, потому что перед глазами
они, потому что весь мир вдребезги, и разрушающая лавина накрывает опять. Но ему нужно,
нужно договорить, иначе он просто захлебнется, перемалывая это в одиночку. Клянет себя за то, что именно на Головина опрокидывает весь ужас, но не может остановиться.
— Тот за сына мстить послал.
Он выворачивается из объятий и ложится напротив, осмеливаясь заглянуть в глаза Головину, и тот проникается всей его болью, слезы не сдерживает.
— Я тогда поздно с дежурства вернулся, а они, — он запинается снова, хватая жадно воздух, пока Головин мягко гладит его по щеке, и Александр чувствует, как дрожат его руки, — их трое было. Они уже ждали.
Здесь.
Он вдруг взрывается, корчится в остервенении, путается в мыслях и вскидывается несколько раз, не туша больше криков болезненных, и Саша ловит его, не дает вырваться, припечатывает к себе, несмотря на разницу в силе. Садится на пол и прислоняется спиной к стене, не выпускает Ерохина ни в коем случае, пока тот бьется в его руках раненой птицей и кричит что-то неразборчивое, а потом затихает медленно и взахлеб говорит быстро, утыкаясь носом тому в живот:
— Если бы они просто меня избили, — у Саши что-то обрывается внутри, и простреливает по вискам ярость огненная, он зубы стискивает и головой о стену больно ударяется, невольно вцепляясь в плечи Ерохина, — если бы просто пытали…
Головин прижимает его к себе крепче положенного, буквально дух вышибая, потому что самому слышать невыносимо, мечется внутри боль загнанным зверем, злость слепая и отчаяние лютое.
— Молчи, — просит тихо, беря лицо Ерохина в руки и сталкиваясь с ним лбами, — тише.
Тише. Не говори ничего.
У Ерохина глаза застилает пелена ужасов, и боль, и унижение, и отголоски тупого насилия снова и снова врезаются в душу, где давно выжженная земля и нет ничего живого.
У Головина ужас и оцепление вышибают дух вон, и он смотрит в глаза Александру бездумно, сломано, несчастно совсем, а потом пытается,
пытается взять себя в руки и напоминает вслух скорее самому себе:
— Мы теперь вместе, — у него силы появляются сами собой, хлипкие и шаткие совсем, но они позволяют придать взгляду уверенность и закончить твердо, — мы это переживем. Вместе.
Они до утра лежат на диване неподвижно, оба в потолок смотрят, и Головин за эту ночь взрослеет по-настоящему, потому что выхода нет. Человек рядом, разбитый и сломленный,
его человек, его судьба, которую защитить он должен и вытащить из ада кромешного.
У Головина нет никого больше, и одиночество звериное пожирало его безжалостно, а теперь жизнь подкинула ему, наконец, новогодний подарок, потрепанный, правда, в дороге, в помятой упаковке и с крупными царапинами, но до одури желанный и нужный.
***
Кутепов встречает Рому, как обычно, без особого энтузиазма, и тот входит понуро в дом, отмечая при этом, что сегодня Илья выглядит куда лучше, видимо, еще недостаточно изголодавшись в разлуке. Рома чувствует себя идиотом, у него будто нет совершенно чувства собственного достоинства, потому что он терпит, когда Кутепов провожает его на кухню и молча указывает на холодильник, предлагая приготовить себе что-нибудь и перекусить, а сам уходит в гостиную и продолжает работу на ноутбуке.
Рома чувствует себя преданным песиком, потому что слушается. Готовит себе бесхитростный ужин из найденных продуктов, а потом, когда Илья также молча ложится спать, принимает душ и надевает заранее приготовленную для него привычной ставшую уже пижаму. Ложится на край кровати и понимает, что не нужен сегодня абсолютно, потому что Илье
терпимо, как сказал Дзюба, и его лечебные манипуляции не востребованы.
Ему стыдно перед собой становится, перед Кутеповым неловко почему-то, и Роме провалиться сквозь землю хочется, потому что он сдался совсем, размяк окончательно и трется об его ноги, вторгаясь в личное пространство и буквально поселяясь в доме, ночуя здесь уже третий раз без приглашения, без особого желания хозяина.
Он дворнягой себя ощущает побитой, которая привязалась к человеку и вьется у его ног, преследует по пятам и скулит жалобно, моля о порции ласки, а получает в ответ тотальное безразличие.
Он уйти хочет. Вот встать сейчас и уехать, вызвав такси посреди ночи и не возвращаться никогда.
И не может.
Переворачивается на бок, вцепляясь взглядом в чужую спину и вдыхает запах его парфюма, цепляясь за слабую веру в то, что так не может продолжаться вечно, это ад какой-то кромешный.
Но он выхода не видит совсем, и уйти не позволяет не только собственное нездоровое влечение, но и связь, которая рвет Илью на части, убивает его мигренями и разрушает жизнь в одночасье, заставляя снова срываться и обращать-таки внимание на Рому. Цепляться за него, исцеляясь, а потом снова отстраняться бесчувственно, оставляя того на съедение бесконечной обиде.
Рома уснуть не может, находясь в непосредственной близости и слыша его дыхание, набирает Марио сообщение короткое:
«Как ты?»
Потому что Фернандес пропал также, оглушительно больно ударившись о человека, которому не нужен совсем.
Марио отвечает не сразу, хотя оповещение видит: оно всплывает над очередным фото Черышева, прошивающего сердце улыбкой открытой, и парень набирает ответ бездушно, врет, что в порядке, получает такой же «в порядке» в сообщении от Ромы, и оба понимают прекрасно, что порядок — совсем не про них.
Чалов себя не помнит, и сколько времени пролежал в куртке на постели, уставившись в потолок бездумно, не замечает совсем. Вдруг удивленно обводит взглядом Кучаева, который входит без стука и ставит бесцеремонно спортивную сумку ему на кровать, выкладывает на письменный стол, сгребая учебные принадлежности Феди в сторону, свои личные вещи и поворачивается к Чалову, сталкиваясь с его замешательством.
Подходит ближе и переставляет сумку на пол, ложится рядом с Федей, подкладывая руку под голову, говорит:
— Сам напросился. Вот я и переехал, — Федя сверлит его взглядом, а Костя лишь улыбается криво, добавляет тут же, —
к тебе.
Чалов аж на кровати подпрыгивает, вспоминает внезапно про куртку и расстегивает молнию поспешно, срывает ту с плеч, а Костя демонстративно руку вперед выставляет, практически в грудь его упирается, произносит, смеясь:
— Не так быстро, — Федя краснеет чуть ощутимо, отворачивается в сторону и не смотрит больше, а Кучаев серьезным тоном заканчивает: — я просто жить к тебе переехал. Постепенно будем приучаться друг к другу. Ну, не готов я пока…
Он замолкает неловко, про поцелуй вспоминает и взгляд отводит, не зная, слишком ли обидной выйдет заготовленная фраза, но Федя понимает его, перебивает тут же и говорит с явным облегчением в голосе:
— Постепенно так постепенно.
Хотя бы так.
***
Лунев возвращается поздно. Они вместе заехали в отель с утра, сняли двуместный номер, и Андрей сразу отправился на работу, оставив Далера до вечера.
Кузяев встречает его тепло, улыбается ласково, и Лунев целует мягко, прижимая к себе, выглядит уставшим и сонным, на ходу клюет носом и поминутно протирает глаза. Проходит вглубь номера и смотрит сначала на привлекательный ужин и бутылку вина, а потом на смущенного донельзя Далера. Тот стоит рядом, взгляд отводит, робея, и говорит тихо, путаясь в словах, краснеет обворожительно:
— Хотел устроить романтический ужин, — Андрей улыбается счастливо, и Кузяев чуть смелеет, смотрит в ответ с нежностью, — но уже поздно для вина, так что можем перенести на другой раз.
Луневу даже стыдно становится за свое долгое отсутствие. Мысль греет, что завтрашний рабочий день обещает быть недолгим, тем более, что послезавтра они должны возвращаться домой.
— Солнце, — Андрей обнимает его снова, гладит по спине мягко, и Далер неловко обхватывает в ответ, — извини. Завтра я приду рано, и мы будем весь вечер вдвоем. И ночь,
если захочешь.
У Далера сердце заходится буйством эмоций, и он расслабляется в его объятиях, понимая вдруг, что как бы ни было страшно, может быть, этому человеку он будет готов отдаться полностью, потому что общее желание головы кружит.
Андрей целует его в нос, и они оба ужинают в тишине, прерываемой лишь редкими голосами из коридора.
