милый друг

Мы едва слышно спустились по лестнице. Он заметно старался выдерживать допустимое расстояние между нами, и, не чувствуя его позади, я действительно ощутила, что такое один на один стыкаться со своим будущим. В конце коридора у самой входной двери по обе стороны стояли хозяйка дома и мой отец, и когда дверь радушно отворилась, впуская внушительную женскую фигуру, девушка принялась любезно кланяться ей, а мой отец справился с её пальто. Я подходила всё ближе, но никто меня не замечал. Я воспользовалась этим, детально изучая стан неизвестной гостьи. Женщина явно была старше нас обоих, и я смело могла представить около неё ребенка, идущего в первый класс, потому что из её грубого острого профиля всё еще струилась материнская мягкость, которая не теряет своего блеска, только потому что каждый день будит дитя с утра. Косынка её слегла на плечи и показались крашеные блондинистые волосы, туго затянутые то ли в хвост, то ли в каменный пучок. Цвет был явно не натуральным: брови и глаза отдавали темным, но удивительно, что не отросшие корни сдавали искусственный цвет. Уже можно было сделать вывод: не терпит поблажек даже в деталях. Мягким движением она достала из маленького кармашка сумочки мешочек, и оттуда вытянула очки с тонкой золотистой оправе. Теперь её очередь изучать меня. Волнение, что странно, не стало меня тревожить. Женщина не взялась оценивать меня надменным взглядом с ног до головы, не ждала моего приветствия и к моему удивлению улыбнулась мне с такой же открытостью и любезностью, как и давно знакомой хозяйке. Она представилась мне мисс с американской фамилией, и, указав в незнакомый угол дома, мы направилась туда без сопровождения. Обернувшись, я успела уловить его мягкий кивок и то, как его глаза закрылись и открылись, провожая меня. О лучшей поддержке я и мечтать не смею. Женщина отворила тяжелые высокие двери дальней комнаты, и мы оказались в пустом холодном балетном зале. Стены как полагается были обрамлены зеркалами и двух линейным станком, и почти у порога расположился рояль. Она включила свет, загорелись лампочки на широкой деревянной люстре, но светлее не стало. – Снимай туфли, – командным, но всё еще мягким тоном произнесла она, прикрывая дверцу. Деревянный пол походил на ледяной каток, и стоило мне поставить стопу на дощечки, как мне показалось, что я намертво примерзла. Зимой я носила только черные теплые чулки, самые длинные из всех, что существуют, а в теплые зимние дни или праздники мне позволялось наряжаться в белые. Сегодня, в самый обычный день, я, стоя в самой теплой паре, мысленно мечтала разгромить домашний комод и натянуть на себя всё, что попадется под руки. Женщина понимающе взглянула на мою позу оловянного солдатика и склонила голову к плечу. – Так не пойдет, – улыбнулась она. – Сейчас я гляну у себя. Она стала рыться у себя в сумочке, пока не достала еще один мешочек побольше. Справившись с узелком, она бросила мне под ноги белые балетки и с полуулыбкой кивнула. Они тоже были холодными, но плотная нескользящая подошва из неизвестного мне материала внушала больше доверия. – Повернись к зеркалу. Женщина скинула с себя длинную теплую кофту и подошла ко мне. Вот тут-то и начался её непосредственный анализ. Она обошла меня два раза, а после замерла передо мной и взглянула в глаза. – Какой кадр, – с её рта вышел едва заметный пар. – Шея. Я не пошевелилась. – Когда я говорю шея, значит, её нужно вытянуть, – и от меня тут же последовало характерное действие. – Когда я говорю руки, – продолжила она, – значит, их нужно округлить. Голова – держать точку; локти – не опускать; стопы – вывернуть; носки – натянуть; плие – глубже; бедра – вперед. Плечи у тебя поставлены, но если вдруг, то лопатки – опустить и зажать. Я постаралась аккуратно разложить по полочкам всё вышесказанное, но сбилась с толку еще на половине и растерялась, опустив глаза. – Ничего, – добродушно ухмыльнулась она, поднимая указательным пальцем мой подбородок. – Всё ещё впереди. Она снова обошла меня, но уже отошла в сторонку, облокотившись на рояль. – Пятая позиция. Колени. Руки. Ягодицы. Ягодицы? О боже. За меня взялись. Первое время я занималась в уже привычном холодном зале. Отец охотно привозил меня, оставаясь согреваться чаем с гостями, а я, часто даже не приветствуя до сих пор незнакомую мне хозяйку, бежала открывать тяжелые двери. Я ещё робела, стеснялась и побаивалась этой женщины, хотя и глаза у неё были добрые. Мне было спокойнее приезжать за полчаса до занятий, не спеша переодеться, подвязать балетки и проводить разогрев. Я толком не знала, что делать, но с зеркалом перед собой движения шли намного легче. Я водила руками, училась ставить плечи, наблюдала своё «круазе» со стороны, чтобы нравиться самой себе. В зале было непозволительно холодно, потому я наматывала круги. Сначала трусцой, потом галопом, заканчивая неумелой полькой. Я подпевала самой себе, когда была одна – когда шло занятие, приходилось работать только под счет. – Хочешь, подыграю что-нибудь? – однажды предложил он. Я не знала, как долго Тэён стоял в дверях, прежде чем осмелиться признать, что подглядывал. Он застал меня на полу, подвязывающей развязанную ленточку, и голос его оказался слишком мягким, чтобы испугать. Какая-то часть меня хотела отказаться, потому что трудно было дать согласие на добровольный стыд за танцевальную неуклюжесть, но я кивнула, прежде чем подумать об этом. На моё счастье он не стал стеснять меня взглядом и сразу приступил к аккомпанированию. Клавиши разминались мягко – я задействовала руки, удерживая амплитуду, пока музыка постепенно не стала набирать темп. Мне было трудно развить привычку ходить на носках, как положено, а с весенней капелью высоких клавиш меня тянуло ввысь и только. Я потеряла из виду зеркало, забыла о нём, сидящем рядом, поддаваясь телесному желанию вести меня. Мне было хотелось закрыть глаза и бесконечно плыть по этим клавишам. Они отдавали апрельским теплом в пятки, и я позабыла о холодной весне за окном. Я ничего не смыслила в музыке, но мне хотелось улыбаться. Это был теплый май и цветение, это трепет сердца и журчание крови по венам. Мне всё думалось, этого несносного воодушевления в груди будет достаточно, чтобы понимать музыку, и я чувствовала себя такой по-особенному свободной и невесомой, что и вовсе сбилась с толку. Женщина несколько раз похлопала то ли мне, то ли ему, и это заставило меня снова опуститься на пятки. – Продолжайте-продолжайте, – возразила она, снимая перчатки. – Я понаблюдаю. Тэён взглянул на меня с невозмутимой полуулыбкой и смотрел до тех пор, пока наши глаза не встретились. Тогда он медленно кивнул, молча заставляя меня вернуться к прошлому состоянию, и начал сначала. Непрестанно играла одна и та же мелодия, и так разливалась она, будто и нет ей конца. Даме так понравился мой бенефис, хоть и хромой и забавный, и она настояла на том, чтобы в наших занятиях срочно появилось музыкальное сопровождение. Ему нечего было отвечать, кроме согласия, ведь отказывать весомых причин не было, и все это знали. Пить чаи в компании моего отца не великое дело, а аккомпанировать мне – одно из. Первый день такого полноценного занятия оказался самым неловким. Каждое замечание в мой адрес слышал кто-то лишний, и тем более этот лишний – он. Со временем я заметила, что я стала усерднее и аккуратнее благодаря этому осознанию. Даже несмотря на то, что замечания никогда не прекращались, я исправляла их на ходу без задней мысли. Теперь никаких путаниц: плечи вниз, лопатки собрать, ягодицы втянуть. Он смотрел на меня изредка через зеркало, но его лицо не отражало ни единой читаемой эмоции. Я ловила его глаза, особенно часто при обучении держать точки, и он не сторонился моих глаз в ответ, будто всё это было так задумано. У меня не было сил думать об этом во время занятий, а потом всё забывалось и так… Спустя два месяца всё немного переменилось. Меня поспешили пристроить в зал театральной школы, потому что скоро отец, а вместе с ним и Тэён, снова должны были отправиться в море. Последние две недели мать настаивала, чтобы отец провел дома, потому что каждый день он бездельничал в доме у чужих людей и «наверняка уже выдул людям весь чай». Меня раздосадовало, что всё так быстро меняется, а особенно, что больше не выпадет случая увидеться с ним и послушать его рук. – Теперь мы вас больше не побеспокоим, – сказала ему я в наше последнее занятие. Я набросила на себя вязаную накидку и скрючилась на стульчике, что стоял за роялем. Он не видел меня, когда я сказала это. – Что ты имеешь в виду? Он присел на корточки передо мной, чтобы заглянуть под моё опустившееся лицо. Это было непозволительно близко, даже если он соблюдал все нормы. – Имею в виду, – подняла глаза, и тут же опустила снова, – я буду танцевать в зале театра. Не здесь. Отец больше не сможет возить меня сюда. – Ну, разве это проблема, – внезапно возразил он. – Я совершенно свободен. Я так удивилась, что снова осмелилась взглянуть на него, стоящего так, будто всё это в порядке вещей и ничего не стоит. – Нет-нет-нет, что вы, нет, это лишнее. Я просто должна была вас известить… – Я сейчас всё решу, – и буквально сразу же пропал за дверью. Оставаясь в смятении, я боялась начать представлять. Представлять, что он может что-то решить: станет заезжать к нашему дому ради того, чтобы просто завести меня в театр. Я хихикнула себе в плечо и поджала губы. Фантазия щекотала моё солнечное сплетение, но я не могла себе позволить в это поверить. Но пришлось сделать это.