милый друг

В апреле пошли дожди. Толстый слой снега смылся с прохожих дорог всего за ночь и после одного дня слабого солнца пошли бесконечные ливни, от которых я моментально слегла с простудой. Всё случилось некстати. В театре меня известили о том, что хотят взять в состав основной трупы, чему я была безмерно рада, но новость необратимо превратилась в пустышку, когда я поняла, что делиться мне с ней не с кем. В машине меня ждал не Тэён, а отец, по собственному желанию взявший за обязательство возить меня на занятия; возвращаясь к нему с этим досадным чувством скучания, мне уже было нехорошо. На следующее утро я не могла встать: за окном нескончаемой колыбелью лил дождь. Я чувствовала себя усталой от всего на свете, даже в груди не было сил сопротивляться настигнувшей слабости и меня весь день тянуло в сон. Маминька приносила мне еду и пыталась со мной говорить, но претворяться, что её голос меня тешит было невыносимо; звуки в комнате казались слишком громкими и чужое присутствие больно сковывало тело. Разбитое состояние менялось на фазу полусна, после меня мучила жажда и жар, от силы которого я снова сваливалась в сон. Порочный круг прекратился после того, как отец, обеспокоенный и взволнованный, зашёл ко мне в комнату с письмом. Это было сообщение от театра, предупреждение о возможной замены меня, в случае моего отсутствия на репетициях. — Ты хочешь выступать? — спросил он меня после прочтения. Я не знала, чего хочу. — Ладно дорогая, — в его голосе точно прозвучала толика разочарования, но он выдавил улыбку. — Ты не в духе, я понимаю. Скажу Тэёну, чтоб зашёл попозже. Моя рука остановила его. Кровь прилила к щекам от обрушившегося вдруг осознания, что он сейчас здесь, и пришел меня навестить. — Я не против, — дабы сохранить беспристрастное спокойствие, глаза опустились в пол. — Пусть зайдёт сейчас. — Ты уверена? Я кивнула. — Что ж, тогда пяти минут будет достаточно. Я не могла перестать улыбаться. Спустя несколько минут с приоткрытой дверцы показались три жёлтых тюльпана и мой выдох застрял в горле. — Можно? Тепло, исходящее с его мягких во взгляде глаз и аккуратной фигуры, вдруг заставили мою руку потянуться к нему. Цветы легли на прикроватную тумбу и две прохладные ладони с неприкрытым волнением ухватили мою горящую кисть. Он наклонился к ней, бережно приложил к щеке и спустя долгое молчание поцеловал. Безотрывно, его губы ещё продолжали шевелиться, но он не мог выронить и звука, будто всё ещё подбирал правильные слова. Это было таким мучительно долгим процессом, что ненароком мою голову посетило отвратительное предположение, будто мой отец, стоящий прямо у самой двери только и делает, что считает каждую секунду его пребывания здесь и ровно после истечения пяти минут просто выставит его отсюда, и я так не смогу поговорить с ним. Но даже не смотря на то, что я хотела говорить, мне было трудно подобрать слова. Наконец, он прошептал моё имя. Дважды, трижды. — ...дорогая, — его голос будто дрожал. — Eго плотно закрытые глаза вдруг распахнулись. — Господь знает, как мне досадно видеть тебя такой. Меня обдало жаром. — Я так плохо выгляжу? — Глупости, — его лицо окаменело от моей реплики и он снова не знал, что сказать. Я впервые видела его таким. Растерянный, со стеклянными от неведомого испуга глазами и слегла дрожащими — то ли от холода, то ли от волнения — конечностями. Он потянулся одной рукой к моему лицу. — Никто не сообщил мне о том, что ты заболела. Твой отец сказал мне это только что, как я приехал. Он с неуверенностью взглянул на цветы. — Я не знаю, нравятся ли тебе тюльпаны... Его уши заметно раскраснелись. — О чем вы говорите? Я... люблю тюльпаны! Я... — я колебалась, зная, что если остановлюсь, то больше не найду смелости сказать это. — И я смертельно скучала по вам. Его лицо сделалось таким поражённым, будто эти слова действительно стали для него чем-то удивительным. Я прикусила язык в страхе признаться в чем-нибудь ещё. — Мне думалось, ты злишься на меня, — будто сам себе говорил он. Я несколько раз отрицательно покачала головой. Несмотря на его отсутствие, на то, что он так некстати исчез, не оставив мне выбора, он сидел как провинившийся ребенок и ему было стыдно. Никогда доселе я не видела более выразительных чувств на его лице. — Как твои дела в театре? — он передвинулся ближе и отстранил губы от кисти. — Я проезжал мимо и видел вывески с премьерой. Ты ведь тоже в трупе? Я неуверенно кивнула. — Разрешишь мне приехать, посмотреть? — Вы хотите посмотреть на меня? Он снова потянулся ладонью к моим щекам. Они наверняка вспыхнули от смущения. — Что за глупые вопросы? Конечно я хочу. Он смущённо усмехнулся, глядя на мои сверкающие от счастья глаза и тут же наклонился к моей макушке. — Всякий поклонник мечтает увидеть свою музу на сцене. Он оставляет сухой отпечаток губ на моём покрытом испариной лбу и не открывая глаз, снова поцеловал кисть. Я едва удерживала прилив нежности в своём сердце. Такие непристойно сладкие вещи его голосом звучали как настоящее вожделение и я удерживалась, чтобы не кинуться в его руки и расцеловать. — Приходите после выступления в закулисье, — сдержанно выдавила я. В этот момент ручка двери со скрипом опустилась, будто нарочно давая нам время на последние секунды вместе. Тэён опустил мою руку и перевел взгляд в пол. Дверь отворилась, зашёл отец и Тэён, притворившись удивлённым, почтительно поклонился мне и вышел. — Отец, — живо прикрикнула я, когда тот собирался уходить. — Принеси мне вазу, пожалуйста. Я хочу поставить тюльпаны в воду. Тот с серьезным видом покосился на цветы, после чего задумчиво кивнул. *** Ранние цветы вянут быстрее; последняя жизнь в этой комнате погибала каждым днем всё заметнее, и причина ей — я. Я наблюдала, как утром солнечные лучи просачивались сквозь тонкие жёлтые лепестки нагревали их вечерним светом, и всё время меня поднимало с кровати желание дать им возможность глотнуть свежего воздуха. В комнате стоял затхлый запах лечебной ромашки, несвежих простыней и навязчивый запах застоялой воды и моя жизненная сила, проявившаяся в румянце на скулах в день нашей встречи, угасала. Это вяли не цветы, поняла я. Как хорошо, что мне удалось найти в его подарке это скрытое побуждение. Он сказал об этом сразу, назвав меня своей музой, сказав, что хочет видеть мой первый выход, но я не услышала ничего того, что заставило бы меня подняться. Наоборот, это обронило меня в обморок, рассыпало. Но вот цветы... Они должны были отдать мне свою жизнь — вот зачем он их принёс. И я приняла её. Мне предстояло вдыхать жизнь, которая по утрам — невинная и чистая, и ту, которая по вечерам превращалась в каторжный кошмар. Все свои пропуски я взялась отрабатывать и до позднего вечера я возилась в зале. Весь упущенный план пришлось выполнять самой. В душном зеркальном зале сломаться ничего не стоит. Из-за белого налета на зеркалах не выпадает возможности глядеть на своё отражение, беспомощное и неумелое, оттого так легко позволять себя жалеть. Я ложилась на деревянный пол, ноги мои пекли, будто голень опускалась в адский котёл. Конечности дергались и иногда это так меня пугало, что из глаз текли слезы. Я не узнавала своё тело, оно перестало поддаваться мне. Стопам пришлось повариться ещё в паре котлов, пока я не поняла, что сама опускаю их туда. В работе я позабыла своё имя; он назвал меня музой — и это единственное, что я высклабливала из своего чрева каждый раз стоя у станка, удерживая апломб. Если я удерживаю в себе его вдохновение, думалось мне, тогда моё тело должно вмещать в себя больше, и хотя я не знала его пределов, желание насытить его было таким же сильным, как и желание матери накормить своего голодного ребенка. За ночь до премьеры я плохо спала. Меня мучило ожидание и приятное волнение от мысли, каким незыблемым было бы прикосновение взглядов, когда он посмотрит на меня со своего места в театре, а я отвечу ему едва заметным взглядом в ответ. Он будет касаться глазами каждой части меня, поэтому всё моё нутро клянётся быть пронизанным всем самым лучшим, что сохранилось во мне. В гримерочной я заняла укромный уголок, где без на спешки готовилась. Возможно, около получаса я справлялась с пуантами, (несколько раз перевязывала неидеально лежащие друг на друге ленточки), а с прической и краской на лице мне помогла солистка. Чувствовалось, рука у нее была набита и совсем равнодушна к этим подготовкам, но это ещё больше приободрило меня; всё шло своим чередом. За тяжёлой красной бархатной занавесью мало помалу собирались люди; их разговоры полушепотом из-за сильной акустики просачивались даже сквозь кулисы, но даже не это взвинчило мои нервы. По-настоящему страшно стало, когда после трёх предупредительных звонков вокруг наступила тьма и разговоры сменились шумом аплодисментов. Занавес медленно поднялась и мои глаза накрыла бесконечная пелена из чужих лиц, у которых не было ни фигур, ни гримас. Ох, как мне стало страшно. Всё это представлялось мне совсем по другому: лица, затерявшиеся в движении, и его лицо, которое - одно из всех я замечаю и могу разглядеть. В действительности зал, наполненный людьми от партера до лож, оказался настоящей обволакивающей воронкой, засасывающей в водоворот. Мне вот-вот нужно было на сцену, вот-вот был мой выход, а я, глядя в ущелье из кулис, как зачарованная чудовищной тьмой, не могла приказать ногам двинуться с места. Кажется, чья-то рука легонько толкнула меня в лопатки и человеческое касание на секунду вернуло меня в реальность. В следующую секунду я нашла себя в беспамятном танце: мои руки, ноги, голова двигались положено музыке, машинально, моё сердце не успевало за телом. Помнится, в то время образ настоящей танцовщицы, эдакий женский призрак почти никогда не возникал определенными очертаниями в моем уме; но во всем, что я думала, во всем, что я ощущала, таилось полусознанное, стыдливое предчувствие чего-то нового, несказанно сладкого... Это предчувствие, это ожидание проникло весь мой состав: я дышала им, оно проникло в меня, катилось по моим жилам в каждой капле крови, ему наконец суждено было сбыться. Меня отпустила тревога за наши взгляды и на какое-то время я совсем позабыла о нём, всецело и даже неосознанно отдавая себя в руки Сумеречной увертюры*. Застывая в точке, раскрывая плечи, вздымая грудь, ощущая, как два моих позвонка трескаются от силы моих стараний, а моё лицо выдает гримасу блаженного состояния, думалось ровным счётом ни о чем. Музыка переполняла моё нутро и я, сгорая в вихре танца, застыла в конечной точке подобно воску, застывающему почти мгновенно после соприкосновения с огнем. Каждая фибра моего существования выжила себя; с глаз потекли слезы. Загорелся свет, сквозь важные ресницы пробились четкие черты чужих лиц и я пришла в себя. Солистка подхватила меня сразу у кулис, замечая мою отчуждённость. Фели́с посадила меня у чьих-то вещей. Она с начала выхода заметила мои испуганные глаза, но тут же поспешила похвалить, вытерев с них оставшуюся влагу. Она попрощалась со мной в лобби, её комнатка находилась этажом выше, поэтому мне пришлось бродить по узким коридорчикам театра самой. Возможно, мне бы не удалось сориентироваться, если бы не человек, стоящий напротив двери моей гримёрки. Я с опаской вгляделась в его лицо. То ли от позднего часа, то ли из-за отсутствия света моим глазам было трудно ориентироваться в невидении, но вот он поздоровался со мной и я его узнала. Это был он. — Как вы нашли мою комнату? Моя правая рука легла на ручку, отчего дверца сразу отворилась, впуская на его лицо жёлтый свет. Его губы слегка улыбались. — Мне пришлось спрашивать у всех выступающих. Тебя, оказывается, не все здесь знают. Не скованный скромностью, он занял место на моём кресле и уложив цветы на столешницу, одной рукой ловко ухватил мою ладонь. Мгновение — и я сижу у него на коленях. — Погодите, но ведь... Это ведь закулисье! Как вас сюда впустили? Всё время что я говорила, он неотрывно глядел на то, как двигаются мои губы, отчего мне стало невыносимо неловко и даже жарко, ведь его от моих были запредельно близко. — Я просто обязан был поблагодарить тебя. — За что? Он взглянул мне в глаза и тут же его губы вдруг поцеловали моё голое плечо. Мгновенно мои и без того пунцовые скулы совсем зардели. Я могла только опустить глаза и, скрывая отчаянное желание провалиться сквозь землю, спрятать лицо в ладонях. — От тебя невозможно было оторваться, — его шепот врезался в мою шею. Я почувствовала прохладный кончик его носа, касающийся моей ключицы и дрогнула. Он поцеловал мою ладонь и она машинально опустилась с лица, а за ней и вторая. Я не знала, что можно ответить на это, хотя сердце в груди ужасно сильно желало его рук на моих лопатках, его губ на своей шее. Эти постыдные мысли так навязчиво заполняли мою голову, что я даже не стала на это отвечать, боясь что-то случайно выронить. В комнате повисло молчание: одна его рука скользнула к моей спине, цепляя крепко завязанный узел на корсете. — О чём ты думала, когда танцевала? Он знал. Он прекрасно знал; до хруста гибкий позвоночник, апломб моих костлявых плеч и вздымание моей груди были наполнены желанием покорить его, но всё ещё он ждал, пока я отвечу. — Разве вам это неизвестно? — Ты думала о Чарли? Моё лицо моментально изобразило вопросительную гримасу. — Откуда вы это взяли? Разве вы знакомы? — Твоя мать мне все уши прожужжала, будто вы весь вечер проболтали на той вечеринке. Да я и сам видел вас. — Вы тогда даже не попрощались со мной. Из-за него? Он опустил глаза. — Я повел себя как эгоистичный мальчишка, и мне честное слово стыдно. Я ухватила его лицо в свои ладони и приподняла. — Так это из-за ревности? — Будет нечестно отрицать, — и его руки ложатся на мои, перекладывая их ниже, на его шею. — Глупый, —сипло произносят мои губы и я бесстыдно тянусь к нему, утыкаясь губами в его лоб. — Значит, у меня ещё есть шанс, — он отстраняет меня на секунду, после чего, хватая ладонью за затылок, тянет на себя мои губы. Я в ответ тяну его шею к себе, и моё тело под давлением его рук, сдается. Его язык нагло раскрывает мои губы, он кажется горячее моего и я, не выдерживая водоворота в своей голове, вырываю томный стон. Одна из его рук развязывает узел на моем корсете и это осознание так сильно будоражит мои внутренности, что я начинаю задыхаться. — Прости, — отрываясь, произносит он. Я стыдливо встаю с его колен и перевожу дух. — Вы можете подождать меня у входа в театр? — В лобби тебя ждут родители. Они заберут тебя домой. — Кто-нибудь знает, что вы здесь? — Конечно нет, — смеётся он. — Твой отец никогда бы не оставил меня с тобой так надолго. Поэтому мне нужно уходить. Я и так тебя задержал. — Всё в порядке, — в последний раз, мне уже не было стыдно подходить к нему с полуразвязанным корсетом и целовать. И всё таки, была бы моя воля, я бы сбежала бы вместе с ним куда глаза глядят, где можно было бы целоваться сколько сердцу угодно. Он последний раз прижал к губам мою руку и его силуэт быстро растворился в темном коридоре, оставляя меня наедине. Уже было совершенно неважно, что меня ждёт впереди: ни стёртые носки после пуант, ни усталость, клонившая в сон, ни даже родительские руки,ухватившие меня на поздний обед не могли оторвать меня от навязчивых фантазий с ним. Скоро к нам присоединился Чарли со своей матерью и в мою сторону поплыл нескончаемый поток из лестных слов в честь премьерного выступления, а я смотрела на него и не могла различить в его словах смысл. Я глядела на него — открытое искреннее лицо, неподдельно светящиеся глаза и лёгкий бронзовый блеск его возникшей от волнения испарины, и не могла не верить в его восхищение. Он не был влюблен в меня, но роль моего театрального амплуа очаровало его и я, осознавая причину этого чуда, слышала в его словах только признание красоты моих чувств к другому мужчине. Не замечая за собой, я сравнивала их и было вовсе не удивительно, почему именно компания Чарли стала превосходить компанию Тэёна для моих родителей, ведь их отличия можно было приметить сразу же. Грубоватые черты лица Чарли кричали о его пристрастии к спорту и состязаниям и потом он бесконечно болтал обо всём на свете. Неопытный и оттого открытый ко всему юноша не мог стоять рядом с... Ним. Как ни подумай, а описать Тэёна сложно, оттого что совсем его и не знаю. Разве влюбленный может знать что-нибудь о предмете своего обожания кроме этого обожания? Я только лишь знала, что моё сердце — в его руках и, увы, к очарованиям Чарли я оставалась слепа. Маминька считала иначе. Она распланировала все мои выходные дни и успела позаботиться даже о том, чтобы сын Ребекки забирал меня после репетиций. Я отреагировала на это без должного удивления. — Дорогая, — она встретила меня в уборной и стараясь скрыть укоризненный тон, начала учебную беседу. — Будь с Чарли помягче. С такими темпами он будет бегать за тобой целую осень. — Что вы имеете в виду? — я горделиво приподняла подбородок и выпрямила и без того ровные плечи. — У вас на него какие-то планы? — У меня на него?— она хитро усмехнулась. — Можешь называть это так. — Её тон смягчился и она протянула ко мне свою руку, второй удерживаясь за сердце. — Я не хочу торопить тебя, Но ты пойми, твоя холодность может и вовсе оттолкнуть его. Оглянуться не успеешь, а он уже найдёт себе новую пассию. — С чего это я обязана его удерживать подле себя? — Но разве он не славный? Ты ведь сама говорила... — не унималась она. — Но это не значит, что мне теперь нужно бросать всё к его ногам. — Никто и не говорит обо всём... — мама опускает глаза и подходит ближе, без надобности заправляя прядь волос за ухо. — Дорогая, ты уже взрослая девочка... В твоём возврате уже нужно иметь при себе мужчину... и вот он, уже на всё готовый! Пойми, я просто пытаюсь помочь тебе.... — Но я не люблю его, — с моих серьезно настроенных губ вырывается последний аргумент в свою защиту, но в ответ маминька только снисходительно улыбается и глаза её, будто смеясь над моей наивностью, закатываются. — Ох, ты все ещё совсем ничего не понимаешь. Поверь своей мамочке, не любовь ведёт к браку, а, наоборот, брак ведёт к любви... — К... браку? Я вдруг затаила дыхание, даже не желая слышать это снова. Всё уже было ясно. — Разве брак с ним кажется тебе чем-то ужасным? — продолжала она — Впрочем, мы можем подождать. Свадьба летом выйдет даже дороже... Мы можем подождать, но не долго. В сентябре... О, отец как раз вернётся с моря! Отлично...В сентябре!