foolishness

— нет, уйди, отстань, — доён безуспешно пытается вырваться из крепких объятий, пусть их провокатор и не проявляет особых усилий для того, чтобы удержать свою жертву. — доён, пожалуйста, — юта кажется совсем печальным, отчаявшимся, на лице его покоится маска абсолютного безразличия по отношению ко всему происходящему. ким тяжело выдыхает и невольно позволяет схватить себя покрепче, удобнее устроить жилистые руки где-то на рёбрах и пустить жар по спине. — почему ты такой придурок... — юта ничего не отвечает, продолжая прижиматься щекой к чужому выпирающему под кожей позвоночнику, и даже ткань свитера не делает ощущение его менее заметным. — тебе же холодно, зачем- — я люблю тебя. внутри что-то слишком больно ломается, осколки врезаются в сердце, что само разорвётся скоро от того, с какой скоростью начинает биться. вина, которой не должно быть в принципе, устраивается как влитая в районе солнечного сплетения, медленно, словно кислота, разъедая плоть изнутри. этих трёх слов достаточно, чтобы убить в доёне желание сопротивляться окончательно. и так каждую ночь с воскресенья на понедельник. доён юту избегает как только может, ближе чем на метр к себе вообще не подпускает, а однокурсники давно уже зовут японца полным неудачником, когда в очередной раз видят, как ким отодвигается от чужих пальцев подальше. можно подумать, что доён юту не любит совершенно, ничего по отношению к нему не чувствует и только хочет, чтобы тот от него отвязался поскорее. но всё как раз-таки наоборот. он любит слишком сильно, чтобы позволить ему быть рядом с собой. при малейшем касании накамото чувствует проникающий прямо к костям и внутренним органам холод, в то время как доён мучается от невыносимого тепла вокруг себя. и доёну абсолютно всё равно на то, сколько ожогов он получит, если юта не отлипнет, его волнует только количество отмёрзших у того конечностей. юту хватает всего на неделю. и то он из кожи вон лезет, чтобы удержать свои руки на месте, когда рядом находится его маленькое счастье, которое хочется обнимать и тискать двадцать четыре на семь. и юта правда старается держать хоть какую-то дистанцию, хотя бы ради доёна и его ни в чём не повинной кожи, но получается, честно, так себе. доён специально надевает по воскресеньям свитера потолще, чтобы ожогов осталось меньше, но вот, к сожалению, юту это не спасает: мороз проникает под самую кожу независимо от количества тёплой одежды и горячего воздуха от старого переносного обогревателя, что на столе стоит. кажется, будто все те семьдесят восемь процентов жидкости в нём мгновенно леденеют, стоит приблизиться к своей родственной душе. — почему? скажи, почему именно я, блять? — доён думает, что медленно сходит с ума, зарывается пальцами в волосы, судорожно их оттягивая. — почему ты никогда меня не слушаешь? делаешь всегда по-своему, даже не осознавая всех последствий, — юта жмётся ближе. — мазохист конченный. у кима тепловой удар скоро будет, а у накамото кровь заледенеет в венах окончательно. — молчи, — вновь раздаётся по комнате доёновский голос, пусть юта даже открыть рот не успевает. они сидят так полчаса ещё, пока японец не отлипает всё-таки и не берёт в одеревенелые руки гитару, тоже старую. начинает перебирать струны и петь тихо-тихо, себе под нос почти незаметно. ким достаёт припрятанные под подушку конфеты какие-то фруктовые, пихает за щёку сразу несколько (и все с разными вкусами) и садиться за стол дописывать курсовую. а потом засыпают рядом друг с другом, чтобы ранним утром общие друзья нашли на кровати фиолетово-синий труп и чёрные обуглившиеся кости.