foolishness

доён наскоро сбросил лакированные туфли и забился в плохо освещённой комнате (тесной такой, удивительно, как в ней помещалось ещё что-то, помимо узкой кровати и самого доёна), или совершенно забыв про пальто, или специально оставив его на плечах, для антуража. в углу у него стоял испачканный множеством мазков мольберт, напольный светильник, заляпанные банки и старые кисти всех возможных размеров, а ещё — холсты. не только в этом углу, по всей квартире: холсты по-над стенами, холсты на стенах, холсты в шкафах с пыльными полками, а ещё груды бумаги различных форматов. и всё исписанное. грубые слои краски никак не были похожи на изящные линии молоденького лица, или наоборот — аккуратные и мелкие штрихи точно выстраивались в точённый нос и скулы, крепкие челюсти, проникновенные глаза. но именно такую форму они приобретали, когда доён начинал руководить процессом. и только портреты, все абсолютно различные. доён имел лишь два хобби: живопись и секс. внешность каждого из его любовников была выпечатана в сознании, словно облизанная марка, прилепленная большим пальцем к письму с особым усердием. написание портретов людей, с которыми он за частую проводил не больше одной ночи, уже вошло в какую-то очень странную, но с этим романтичную (так сам доён думал) привычку. видимо, от желания, чтобы чудесное тело и всё к нему прилагающееся задержалось в жизни одинокого доёна подольше. он пододвинул ближе к мольберту покоцанную табуретку и нырнул рукой во внутренний карман пальто. кроме забытой однажды шоколадной конфеты с карамелью внутри там обнаружилась полароидная карточка. доён не привык делать фото, ведь считал, что таким образом обесценивал свой же труд, но в этот раз просто не смог отказать себе в удовольствии запечатлеть во время очередного свидания чужие черты, чтобы каждую до единой в ювелирной точности перенести на холст. в фотографии ничего необычного не было, разве что парень, явно моложе самого доёна, совсем не ожидал, что окажется под прицелом объектива, когда с улыбкой на лице разворачивался, показывая рукой куда-то вдаль. плоское изображение не могло передать всех тонкостей действительности, но доён готов поклясться, что в этот момент его новый любовник был самым живым, настоящим и искренне счастливым человеком, которого он когда-либо встречал. красные щёки и нос пылали на фоне побледневшей под светом вспышки кожи, будто распустившиеся посреди зимы пионы, а волосы спутались и падали на глаза, схожие с месяцем, повисшим на затянутом непроглядной чернотой небе. руки доёна никогда не тряслись так сильно, никогда его сердце не трепетало в рёберной клетке с таким неудержимым рвением, пока он выводил маркером буквы на карточке и дату восемью цифрами. д ж е н о доён смотрел на фото мальчишки, гладил пальцами резкие линии лица и жалел его, такого ещё невинного и беззащитного, попавшегося в его цепкие лапы. вообще джено, на первый взгляд, не особо подходил под описание невинного и беззащитного: джено восемнадцать как-никак, он уже пресвободно курил, пил и сегодня, на первом их свидании, совсем не стеснялся, но для доёна это не являлось помехой, чтобы увидеть все его обнажённые детские внутренности. ещё около часа доён просидел с этой фотографией в руке и белоснежным пятном перед глазами, а всю оставшуюся ночь предпринимал безуспешные попытки всё-таки собрать себя в кучу и хотя бы начать писать в правильном русле. но кисти валились из рук, а то, что выходило, являлось полной противоположностью совершенного в своей несовершенности оригинала. обычно, всё получалось легко и просто, стоило доёну лишь подумать о желанном результате, поэтому он и не предполагал, что эта мимолётная игра затянется. джено, решил доён, не был человеком. носил человеческую оболочку, но сам был чем-то большим, неизмеримым, отдельной стихией, уместившейся в сосуд обыкновенного тела. ни через день, ни через неделю, ни через месяц доён не смог написать уже перманентно въевшееся в разум лицо именно так, как хотел, со всей присущей джено ребяческой чувственностью, которую тот отчаянно пытался скрывать (хотя спустя время сдался — доён всё видел). он перекрыл все предыдущие работы новыми, чересчур разными, но на всех — джено. счастливый, серьёзный, печальный, жаждущий — но не настоящий. эта погоня за идеалом казалось бесконечной, ведь с каждой новой работой доён отчётливее понимал, что сможет его достигнуть, лишь клонировав существующего джено. они встречались уже второй год, тот жил в квартире доёна, спал вместе с ним на узкой кровати и танцевал утром в тесной комнате перед зеркалом, напевая под нос надоедливую песню. доён не особо смыслил в этом, но был уверен, что у джено получается безукоризненно, верно, так, как не спел бы ни один лучший артист. даже в колледж утром джено собирался с каким-то своим особенным шармом, что уже говорить о том, как он целовал доёна или снимал с себя одежду без всяких подтекстов. спустя ещё один год их квартира стала заметно чище и просторней. стены уже не подпирали деревянные рамки, за каждой пылинкой не следила пара чьих-то (джено) глаз, и ступать по паркету можно было легче, не боясь что-то ненароком испортить. написание портретов любовников, с которыми доён зачастую проводил не больше одной ночи, уже вошло в какую-то очень странную, но с этим романтичную привычку. джено давно перестал быть любовником. и с ним для доёна перестали быть все остальные.