В интересах... Империи?

       — Вы же понимаете, мы были слишком сильно стеснены в средствах. Это не мое дело, но… Я не совсем понимаю, какие планы возможны относительно господина Рецкого, — Торжевский хмуро покосился идущих впереди жандармов. Те, со всей аккуратностью и мягкостью, что только могла быть присуща их внушительных размеров фигурам, несли массивный ящик, содержимое которого было скрыто под темным полотном. — Если он себя скомпроментировал — о дальнейшей службе и речи идти не должно, если же вины его нет… Не думаю, что он сам пожелает остаться в должности.        Яков Петрович добродушно улыбнулся, чуть склонив голову: луч такого редкого, но от этого еще более яркого чем где-либо еще Петербургского солнца блеснул на синих очках. За последнюю неделю Торжевский показал себя довольно перспективным молодым человеком: достаточно разумный, чтобы не витать в облаках, искренне преданный своему делу и не чурающийся самых разных методов, большинство из которых общественность сочла бы совершенно бесчестными. Конечно, Торжевскому не хватало опыта, но это временное явление. А самое интересное заключалось в том, что он располагал к себе, словно случайно выведывая информацию: Яков Петрович то и дело останавливал себя, чтобы не сказать лишнего.        Что ж, стоило отдать Торжевскому должное: для человека его специальности он был достаточно умен и хитер.        — Максим Егорович, при всех своих недостатках, человек неглупый, — Якова Петровича, казалось, окончательно охватило какое-то ленивое благодушие, — а специфику своей работы — все вот эти допросы, случайные обвинения — знает отлично. И признаваться в чем бы то ни было не пожелает… Да просто потому, что любой донос без доказательств — чушь собачья, вы уж меня простите, Михаил Васильевич. И то, как его допрашивать будут — тоже знает, ему все это… Как с гуся вода. Выйдет из ваших застенок, и через месяц уже вокруг вас его люди кружить начнут.        — Мне казалось, люди его типа очень тяжело переносят лишения, — Торжевский удивленно приподнял бровь и остановился: вся процессия уперлась в массивного вида двери.        — Так, господа, здесь опускайте, и свободны пока, — Яков Петрович чуть нахмурился, когда заметил, что край полотна в одном месте сполз, и повернулся к Торжевскому. — Михаил Васильевич, вот потому-то вы и не преуспели. С таким человеком, как господин Рецкой, нужно быть… Тоньше, что ли. Вот вы сами-то угроз испугаетесь? Сколько вы их слышали? Вас боль напугает — только не простая какая, а позаковыристее, вам отвратительно до уровня ваших… Допрашиваемых опускаться. Так и Максиму Егоровичу ваши лишения… Что в люди выбраться. Неприятно, да привычно — военный бывший, всякого в походах натерпелся.        Торжевский гордо выпрямился: задели его слова сказанные.        — А вам, стало быть, виднее, чего Рецкой боится? — не рассчитал, обида в голосе слышалась. — Хотя кто, если не лучший друг, о слабостях расскажет.        В одно мгновение изменился Яков Петрович, точно хлыстом его ударили: взгляд потемнел, ожесточились черты лица. Вся доброжелательность в небытие ушла: перед Торжевским стоял суровый человек, видевший в жизни столько, что и бывалого военного впечатлило бы. Ни сожаления, ни мук совести — только решительность и уверенность чистая.        — Вы, Михаил Васильевич, все эти фразы красивые о дружбе, о привязанностях за воротами оставить должны были. Роскошь это лишняя, — рука, все еще облаченная в перчатку, легла на дверное кольцо. — Здесь не за слабости, а за грехи свои ответ держим. И кому ведомо, чей грех сильнее будет, мой или Максима Егоровича. Для власть имущего, похоже, ответ ясен, иначе не я бы здесь стоял.        Не то чтобы из себя Якова Петровича слова Торжевского вывели. В другом дело было: мысли подобные и его самого беспокоили. Правильно ли поступает? Уж не подлость ли?        Только раздумья тяжелые всегда одним заканчивались: в верности действий своих Яков Петрович убеждался. Потому что, дьявол свидетель, именно Максим Егорович помешал ему тогда добиться успеха в одном из важнейших дел его жизни. К чему кривить душой — после событий в Персии Яков Петрович питал глубочайшую неприязнь к своему лучшему другу. Потому сейчас, в шаге от решающих действий, заново обдумывать все не было ни нужды, ни желания.        — Михаил Васильевич, я с собой кое-какие документы привез, — короткая реплика, передышка между пикировкой с одним человеком и едва ли не битвой с другим. — Будьте так добры, не открывайте пока эти папки.        Заметив краем глаза, как скривилось лицо Торжевского, Яков Петрович усмехнулся, забрал из рук подошедшего жандарма светильник и вошел в допросную.        Двери, точно в дурном романе, тяжело заскрипели. Конечно, кто будет смазывать петли: каждый звук — тем более такой отвратительный и протяжный — часть точно выверенного механизма. Полное отсутствие света, чудовищная вонь, мерзкий беловатый мох на темных стенах, сырость, холод… Щели в стенах и крыше вовсе здесь были сделаны специально, хотя уж этого добра в любом старом здании было предостаточно. Непередаваемая атмосфера особых допросных комнат. Все для вас, Максим Егорович… Во всех смыслах.        — Яша, ты что ли? — сгорбившаяся фигура пленника на мгновение озарилась жалкими крохами лучей дневного солнца, пробившихся в допросную через ненадолго открытую дверь.        Зажженный светильник только и смог, что превратить непроглядный мрак в полутьму: в отблесках огня Якову Петровичу удалось разглядеть темнеющий синяк на лице Максима Еговоровича. Интересно, кто из подчиненных Торжевского не сдержался и почему?        — Чудесно. Весь этот вынужденный отдых уже осатанел, если честно, — Максим Егорович взъерошил волосы, словно пытаясь отогнать дрему.        Стук, с которым светильник опустился на стол, казалось, можно было услышать на другом конце Петербурга. Не удостоив собеседника даже приветствием, Яков Петрович привольно устроился в деревянном кресле, точно утрируя удобство мебели.        — Да чтоб тебя. Хватит разыгрывать визит уважения, в Отделении работы за это время накопилось, а мне еще перед дочерью объясняться, она с меня три шкуры снимет, — Максим Егорович подскочил, словно пытаясь самому себе напомнить, что жизнь его не замерла. Вот только ответом ему была все та же тишина.        — Яков, ты повеселиться решил? Говори им, чтобы двери отпирали, и вещи мои пусть отдают, — уверенность Максима Егоровича с каждым мгновением словно таяла. — Ты же не хочешь мне сказать, что поверил этой чепухе, которая кому-то пришла в голову?        Полыхнувшая во взгляде Якова Петровича ярость заставила Максима Егоровича замереть от неожиданной догадки:        — И ты поверил? Ты? Да что за работа такая, каждый считает другого предателем. Мы с тобой у турков едва богу душу не отдали, а ты теперь веришь каким-то лживым бабским росказням?        Яков Петрович неторопливо поднялся, все свое внимание устремив на вольготно растущий на стене мох:        — Максим Егорович, вам прекрасно известно, что я хочу знать. И, будучи далеко не дураком, уже поняли, что здесь вы моими стараниями. Будьте любезны, освежите в памяти весну двадцать шестого года. Думаю, неделя вынужденного воздержания от алкоголя смогла прояснить ваш разум? Воспоминания какие зашевелились… Навряд ли чувство долга там проснулось, но не сотрется же прошлое начисто, верно?        Максим Егорович вдруг захохотал, точно рехнувшись:        — Двадцать шестой год? Серьезно? Ты бы еще детство вспомнил, как кто тебе фингал или подножку поставил, и сюда обидчика приволок. Яша, заканчивай эти игрушки, я занятой человек, это ты по всему Петербургу как мальчишка бегаешь.        Хлипкий деревянный стол жалобно скрипел: Яков Петрович предпочел вновь сменить свое местоположение. Судя по всему, показная бравада Максима Егоровича не вызывала у него никаких эмоций, более того, заставляла утратить последний интерес к сказанному.        — Знаешь, Егорыч, а моя совесть… Ну или что там у нас всех вместо совести имеется. Так вот, чище некуда она — честно предложил все рассказать, даже о размещении твоем позаботился, — горечь, которую можно было услышать в этом «ты» Якова Петровича, неподъемным бременем опустилась вдруг на плечи Максима Егоровича. Так непривычно было слышать что-либо из уст давнего друга, кроме вежливости. Немедленно пришедшее осознание того, что теперь Гуро может выкинуть что угодно, заставляло кровь стыть в жилах.        Что-то неосязаемое, эфемерное, то, что сдерживало его, похоже, только что кануло в лету.        Неожиданный грохот заставил вздрогнуть: звук, с которым Яков Петрович два раза ударил кулаком по столу, отдавался от стен. В последовавшей тишине Максиму Егоровичу казалось, что Гуро отчетливо слышит каждый удар его сердца и, более того, наслаждается этим страхом.        Что пугает больше неизвестности? Понимание, что человеку напротив тебя пришло в голову что-то чудовищное, и никто даже не подумает его остановить. Та же неизвестность, только вот чудовищный ее масштаб тебе знаком. А еще полнейшая беспомощность перед неизвестным.        Доброжелательный, вежливый Яков Петрович, душа любой компании, галантный и обходительный… Чушь собачья.        Дикий, умный и хитрый зверь, затаившийся перед броском. Знающий, как правильно подобраться к жертве, чтобы один прыжок — и впиться в глотку. Или так, чтобы жертва осталась жива, но не смогла убежать. Переломать ноги, растерзать суставы, лишить последней надежды на спасение… И все его благодушие, почтительность, внимание к остальным — того же рода, что и у леопарда, греющего свои кости на солнце. Сытый хищник, загнавший свою жертву, вдоволь наигравшийся и разорвавший ее в клочья.        Стоит ли говорить, что вошедшие в допросную жандармы, да и огромный ящик, который они несли, одним своим появлением едва не довели Максима Егоровича до сердечного приступа.        Яков Петрович коротко улыбнулся и тут же небрежным жестом выставил жандармов прочь. Точно заправский фокусник на арене, обошел он стол, на который водрузили ящик. Пальто с перчатками на кресло полетели — в абсолютной тишине слышно было, как металлические пуговицы по дереву ударили. Неспешно рукава закатал, словно нарочно каждую лишнюю на его взгляд складку разравнивая. Замер Яков Петрович на мгновение, прищурился, да отточенным движением повернул светильник — явно добиваясь идеальной видимости того, что под собой прятало полотно.        В ящике послышалась странная возня и шипение. Чему-то явно не нравилось, как часто его тревожат.        — Признаться, все это никакого удовольствия мне не доставляет. И я бы предпочел обойтись без этого. Не скрою, тот труп, у турков… Сейчас уже не вспомню имя, кажется, человек этот был вашим другом? Так вот, я никогда не понимал подобные казни. Если только для запугивания… Но тогда стоило добавить им публичности. А так — до людей же только крики и доносятся. Самое же страшное остается за запертыми дверьми. Как человек пытается в первую очередь уберечь лицо и горло от когтей, но сдается, стоит ощутить несколько царапин, что поглубже. И подумать не мог, что такое мелкое животное может едва ли не лоскутами сдирать с живого человека кожу, с такой яростью выгрызать плоть, раздирая тело до самых костей… Пожалуй, самое любопытное, как инстинкты заставляют зверя целиться в первую очередь именно в глаза, чтобы жертва стала более беззащитной.        Максим Егорович буквально вжимался в ледяные каменные стены. Он прекрасно все помнил. Николашка… Разум отказывался осознавать, что человек, с которым он был знаком с детства, человек, который с минуту назад рассказывал давнюю шутку, чтобы успокоить остальных, уже мертв. И даже от тела мало что осталось. На привычные для военного трупы это было совершенно не похоже: разодранное в клочья человеческое тело, белесые кости, проглядывающие среди алой мешанины, и темная кровь, впитывающаяся в горячую османскую землю. Какое ядро или штык может сотворить такое с плотью? Разве обычный солдат поступит так с кем-то из вражеской армии? Насколько ужасающей должна быть жестокость и ненависть к жертве?        Огромные мухи, словно живая иллюстрация библейского «Откровения». Пыль, смешавшаяся с кровью. Глубокие следы на земле, оставленные умирающим, который в бесконечно долгие последние минуты своей жизни тщетно пытался спастись. Леденящие душу крики — уже давно затихшие, но долго еще отдающиеся эхом в ушах. Предсмертные хрипы, которые не заглушало даже безумно громкое мяуканье обезумевших хищников.        Облизывающееся и умывающееся зверье, ждущее еще одной не менее ужасающей трапезы. Отвратительное раскатистое урчание набившего брюхо чудовища, готового, казалось, снова ластиться у ног хозяина.        Первое, что сделал Максим Егорович по возвращению домой — вышвырнул всех многочисленных кошек, обитающих в особняке. Всю эту пушистую ораву, спасающую вещи, книги, запасы от полчищ мышей и крыс. Вместе с их клыками, когтями, горящими глазами и диким нравом. Не слушая криков жены о том, что он совсем рехнулся на войне и что ему нужно бороться со своими страхами. Не обращая внимания на осуждающие взгляды прислуги.        — Мне огромного труда стоило раздобыть в Петербурге этот восхитительнейший экземпляр, — Яков Петрович, казалось, все еще чего-то ждет, медленно стягивая с ящика полотно. — Уверен, вы, как никто другой, оцените его грацию и темперамент.        Признаться, Максим Егорович просто не слышал, что говорил Яков Петрович.        Из-за решетки, составлявшей стенки ящика, на Максима Егоровича уставились два горящих глаза. Слишком больших, чтобы принадлежать домашней кошке. Еще более красноречиво на размеры чудовища указывала его тень — зверь не спешил выползать из ставшего привычным полумрака, оставляя взору только свой силуэт. Максиму Егоровичу казалось, что это существо прижимает уши лишь для того, чтобы не задевать ими деревянный верх клетки.        Не шевелиться. Не двигаться. Тогда эта дрянь не учует, не заметит, оставит его в покое, и он будет в безопасности… Даже не дышать, чтобы не разозлить это…       И без того не слишком продуманный план отчаявшегося человека рухнул в ту же минуту, стоило Якову Петровичу приняться на весу неторопливо сворачивать полотно.        Пушистая тварь — черт возьми, какая же она огромная, где только Гуро раскопал такую, — зашевелилась. Зашипела — огонь светильника, озаряющий комнату, да и движение рядом с клеткой, явно пришлись ей не по вкусу. Когтистая лапа ударила по решетке, заставляя Максима Егоровича, человека, верящего в нечисть, но никогда не задумавшегося о Создателе, вспоминать слова всех когда-либо слышанных молитв.        — Здесь темновато, разглядеть в деталях не получится, но будьте уверены, зверь очень хорош, — Яков Петрович, ничуть не беспокоясь о том, что когти дикой кошки могут вспороть его ладонь, провел рукой по решетке. — Вопрос вот в чем: или вы, Максим Егорович, говорите, куда спрятали тот ведьминский камень, или эта крохотная защелка может ненароком открыться. Сейчас-то не станете отпираться?        — Как? — в горле пересохло. Лишь один вопрос, сдавленно, с хрипом — вот все, что смог сейчас произнести испуганный до смерти Максим Егорович. Разум еще слабо пытался обработать сказанное, но на удивление просто не хватало сил. Мир сжался до размеров допросной, и вся жизнь, казалось, происходила только в клетке — чудовище то и дело шипело и рычало, когтями царапая доски. Даже свою собственную жизнь Максим Егорович видел каким-то странным недоразумением. Не было никакого прошлого и будущего, все события представлялись сказкой. Как можно было понять, откуда Гуро знает так хорошо скрытые тайны? Как вообще можно думать о чем-то, кроме когтей существа, в несколько раз превосходящего размеры обычной кошки?        — От раны остался только шрам. В той проклятой пустыне вы, без должного образования и инструментов, просто не смогли бы меня вылечить, да и не порошком же из высохших прутьев и золы меня черноглазая ведьма залатала, — Яков Петрович не стал скупиться на объяснения. — Вместо этого уже через пару дней мы с вами брели прочь оттуда. Я — полагая, что дело наше провалено. И единственная вещь, обладающая столь превосходными целительными свойствами, по слухам, и вовсе способная подарить бессмертие, — Алатырь-камень. Та самая диковинка, которую мы искали.