В интересах... Империи?

       Отчаяние. Серое, всеобъемлющее осознание того, что никакого выхода, никакого лучшего варианта развития событий нет и не предвидится, наполняло все существо Максима Егоровича. В его клетке оказалось сразу два зверя и, признаться, он уже не знал, кого боится сильнее.        Ту дикую тварь, что продолжала шипеть из-за металлических прутьев, не сводя своих пылающих адским огнем глаз, или разнюхавшего буквально все Якова Петровича, одним движением способного решить его судьбу.        Впору было начать метаться по допросной, словно крыса, попавшая в медленно наполняющийся ледяной водой колодец.        Спасения не было.        Он уже был мертв. Погиб безвозвратно, допустил ворох ошибок, не отослав Якова Петровича прочь еще с полгода назад. Бессмысленно отпираться, следователь обошел главу тайной полиции. Как? Не без помощи Бенкендорфа? Или еще кто помог? Какая разница, что ему даст ответ на эти вопросы?        Апатия. Мир вокруг словно застилала плотная пелена, холод, голод, вонь точно пропали. Душу вот-вот прихлопнут молотом на наковальне, о каких житейских потребностях может идти речь?        Но что может загнанный в угол человек: отчаявшийся, потерявший всякую надежду? Что такое знает бывший военный, что давным-давно отпечаталось на подкорке его сознания?        Терять нечего. Два слова, определяющие будущее, которое, может, и вовсе не наступит, если человек совершит ошибку. Отчаяние в своем ярчайшем проявлении, как ни странно, дарит некоторым силы.        Попытаться плыть по течению… А там — может, ситуация и изменится? Всего пара глотков воздуха, и он снова почувствует себя живым.        — Убери эту тварь, — как ни старался Максим Егорович, с губ его сорвался лишь тихий шепот. — Расскажу, только убери.        Еще мгновение — и он не выдержит. Упадет на колени, будет умолять о пощаде, плакать, точно малолетний ребенок. Он попытался, не вышло, и сейчас чудовищно близок к тому, чтобы сдаться. Яков не спешит — понял все, понял, что почти сломал, и стал хозяином положения. Доволен ли? Нет, и следа торжества на его лице не заметить. Или играет, как и всегда?        Вновь шорох: развернутое в пару движений полотно вернулось на место. Шипение стало тише — видимо, темнота была по душе этой зверюге. Три шага, три чуть слышных стука каблуков. Два удара кулаком — видимо, условный знак. Протяжный скрип дверей…        Жандармы вынесли ящик прочь, и в свете попадающих в допросную лучей Максим Егорович видел, как изменились их лица: господам явно было интересно, чем настолько сильно известный следователь так напугал одного из их недавних начальников. Максиму Егоровичу только и оставалось надеяться, что рука самого любопытного из них неудачно встретится с когтями мохнатого чудовища в ящике. Но мысль эта так и не получила развития — лишь коротко мелькнула в той части сознания Максима Егоровича, что еще цеплялась за рассудок.        Пожалуй, главная цель — не свихнуться здесь и сейчас.        Стоило жандармам затворить за собой дверь, возможность дышать вернулась к Максиму Егоровичу. Он жив. Пока жив, и этого достаточно. Сейчас ему ничего не угрожает.        Отвратительный сырой воздух допросной с ароматами плесени и нечистот сейчас казался Максиму Егоровичу лучшим запахом, что ему когда-либо доводилось ощущать. О чем там думал Яков Петрович, радовался ли своей победе, не имело значения. Наслаждаясь моментом, Максим Егорович опустился на дощатую скамью, и каждый сустав его, обычно ноющий от холода и иного малейшего неудобства, каждая кость, все до последней мышцы словно пели, отдыхая после столь чудовищного перенапряжения.        — Что тебе рассказать, — язык заплетался, а голос никак не желал слушаться. Опустело сознание, эмоции, казалось, напрочь исчезли, только мгновения спокойствие обманчивое им владело. — Мне все казалось, что ведьма твоя дурное что-то задумала, но тебе ничего не сделает: видел же, какими глазами она на тебя все смотрела, не кривись, все мы обманулись. После того, как эта большеглазая стерва на тебя набросилась и ранила, ты почти сразу потерял сознание, крови, как с кабана какого, за минуты считанные натекло, посинел весь. Откуда мне знать, что она тебя жертвой своей выберет, думал, что мне участь такая предначертана, как лишнему да бесполезному. Пока до дела бы не дошло - не вмешался бы, как ты там развлекаешься, меня не беспокоило. Только ведьма эта нож занесла — я и не понял ничего сначала, а потом… Взгляд ее безумный увидел, к вам двоим бросился, оттолкнуть попытался, только меня самого отшвырнуло. Дурак. Думал, под контролем все — баба, чего она мне сделает, одной рукой управлюсь, если вдруг что. А она… Еще о камни хорошо так приложила, откуда только силы такие взялись, хотя дьявол их, ведьм этих, знает. Пока соображал, что к чему, смотрю — она нож над костром держит, кровь твою огню скармливает, бормочет что-то. Откуда пламя — не помню, вроде дым только был сначала. Ты дышать совсем перестал уже, побледнел… Земля тут загудела, под слова ведьмы этой. Она-то, чертовка, и не поняла, что я в себя прихожу, нож свой в сторону отбросила, в огонь голыми руками полезла, сумасшедшая. Руки почернели, а ей хоть бы что.        Не обрывал рассказ Максима Егоровича Яков Петрович, пусть и хотелось вмешаться. Понимал, что и без того складно что-то говорить после потрясения такого тяжело, так что сдерживаться в вежливости какой или утаивать что Максим Егорович не станет.        — Я и думать не стал. Ты ее лучше меня знал, она бы нам все равно ничего больше своих легенд обрывочных не рассказала бы, хоть на куски мы ее располосуй. Как про ту ведьму-отшельницу под Полтавой - парой слов обмолвилась, и молчок. На косе собственной повесить надо было, да где там дерево найдешь, кусты и те корнями не держатся, — не смотрел он на Якова Петровича, даже глаза прикрыл, в воспоминания погрузившись. — В общем… Наотмашь ее же ножом и ударил, да не раз. Хрипела, кричала она что — не помню. Помню, как волосы ее вспыхнули, запах премерзкий стоял… И крови еще больше, чем от тебя, лилось, да все почему-то в землю уходило. Костер погас, а тело… Не знаю. В пепел обратилось, что ли, вот тебе крест, тогда объяснить бы не смог, а сейчас тем более.        Замолк на мгновение Максим Егорович, детали вспоминая, да продолжил, чувствуя, как голос обычный к нему возвращается:        — Пропало ее тело, я в дряни серой весь перемазался, встать попытался, а рукой в кострище угодил. Ну и… Не уголь там. Камень багровый, большой, зараза, с кулак мой, наверное, прямо из земли торчит. Я о него руку оцарапал, так он и треснул — ровно по месту, где кровь моя текла, будто не понравилось ему в ней что-то. Не сразу сообразил, что это и есть Алатырь этот ваш, а как понял… И легенду вспомнил, дошло, что такое случилось. Если бы ты помер к тому времени, камень больше был — твоей кровью его звали, а в итоге ведьминской кровушки напился, и жизнь из нее всю вытянул. Думаю, чем черт не шутит… Если помочь смогу… Вдвоем пошли в пустыню эту, вдвоем и вернемся. Приложил камень — и рана затягиваться начала сразу же, алым камень сиял, да как тебе лучше стало, дышать принялся, камень вдруг потускнел. Думаю — вот и отдал он тебе все силы, что ведьминским обрядом получил, что с него толку. Себе оставил. Ты через сутки только в себя пришел, да не помнил уже почти ничего.        Снова затих Максим Егорович. Не знал, что дальше говорить, да и почувствовал себя неожиданно паршиво. Может, о том, что силы камня-Алатыря потратил, жалел, или еще о чем…        Безучастно на Максима Егоровича Яков Петрович глядел, точно и не о его собственном прошлом речь шла. Не менялись его черты лица, лишь безмятежное спокойствие его со стороны приметить можно было. Вот только за маской этой эмоции бурлили: каждое мгновение тех событий давно отшлифовано в памяти, все, что только способен был — восстанавливал скрупулезно, и теперь, сравнивая слова допрашиваемого с тем, что сам вспомнил, Яков Петрович буквально горел возмущением, понимая, сколько пробелов заполнил.        Особая комичность ситуации заключалась в том, что оба они — бывший военный, на несколько месяцев прервавший свою работу по созданию тайной полицейской сети в Петербурге, и опытный следователь, распутывавший головоломки не только в делах гражданских, но и военных в таких условиях, когда вынюхивать что-то понятие государственной тайны препятствовало, — полагали, что все держат под контролем. И оба недооценили противника: казалось, что может им сделать девчонка из забытого и богом, и дьяволом места, это ей бояться господ следовало. Ну, подумаешь, ведьма — им ли заговоров бояться. Под Копенгагеном лет с пятнадцать назад на такую нежить напоролись, что ни в одном архиве не описана — некому было, погибали души отважные и смелые. Ничего — выжили, а нечисть раны зализывать отправилась. Вот уверенность в силах своих дурную шутку с ними и сыграла.        Острая на язык девчонка не так уж проста оказалась. Яков Петрович, конечно, понял, что нехорошее она что-то затевала, но чем все обернется… Позднее думал с этой проблемой разобраться. Знал он, что не простила гордячка отказа, разум словами красивыми затуманить хотела: яснее ясного ей, чертовке, было, чего он ищет и чего добивается. Вот только смерть жертвы в ритуал не входила — кровью его призвать да подкормить нужно было, и только на новой луне жизнь ему отдать, тогда силу свою камень обрел бы. Не на руку было ведьме его убивать там и тогда, не объяснила бы она Максиму Егоровичу той смерти, и его на тот свет отправить бы пришлось, а жертву следующую искать… Не глупая, до места проклятого от селений почти месяц добирались, стало быть, в одиночку не успела бы путника найти.        А Максим Егорович все испортил. Не зная броду… Запаниковал? Может, забыл, что о ритуале записи старые говорили? Или, что вероятнее, и прочесть их толком не удосужился? Нож в руках ведьмы увидел и инициативу решил проявить. Толкнул — сильно, вот девица и не рассчитала, клинок, что только кожу рассечь должен был, в плоть вонзился, как назло меж ребер прошел, легкие разрезал, может, и до сердца добрался... Ведьминский нож, особый — вот жизнь и потянул, разрешения не спрашивая, даже быстрее, чем обычное лезвие.        Идиот. Воистину, простота хуже воровства бывает. Ведьму нельзя было убивать, она должна была с ними в Петербург уехать, как и Алатырь, силу полную свою получивший. Тут и его собственная, Якова Петровича, вина была — не понял сразу, какой характер у колдуньи, чего ей хочется, подыграл бы, да слишком увлечен оказался мыслью о камне, что бессмертие даровать способен. Но все равно, как именно уговаривать чертовку стал бы — дело десятое, придумал бы что-нибудь, гордость ее разыгравшуюся благородством и вниманием успокоил.        — И отчеты меня писать заставили, зная, что я все места неудобные обойти сумею, и спрос с меня, недавно раненного, невелик будет, — Яков Петрович, погрузившись в размышления, смотрел перед собой, никак отношения к сказанному не выражая. — Примерно так я и предполагал… Но это еще не все?        С шумом воздух втянул Максим Егорович, да сел на скамье своей — силы возвращались потихоньку, сердцебиение частое унималось:        — Не знаю, в камне дело или еще в чем-то, но мне с полгода снилась ведьма эта. Все про колдовку полтавскую повторяла, будто важное это, а мы с тобой забыли, — не замечая, как Яков Петрович вдруг выпрямился, рассказывал Максим Егорович. Странное волнение его охватило — он должен это рассказать, плевать что будет дальше, но сейчас и здесь, именно этому человеку все поведать должно было. — Конечно, я ее искать принялся — только без толку. Жила она давно, в архивах искать я не мастер, людям своим не доверишь, а тебе… Ну не рассказывать же, что тебя ведьма из-за камня из сказок, который я сам стащил, насмерть едва не зарезала. Все, что узнал, — у колдовки той брат был младший, и перед смертью ее навестил. Местные поговаривали, что силу свою ему она передала, и секрет свой о том, как жить вечно. А вот куда братец этот делся — шут его разберет, как кочевники дикие они с семьей жили. Так что следы эти ничего нам бы не дали. Только время зря потратил, легендами красивыми вдохновившись. А сны мои прекратились, стоило камень из дома увезти, чтобы подальше от себя держать. Оленьке Уваровой на хранение отдал, в шкатулке лежит, ключ в моем кабинете в Третьем Отделении остался. Забирай все это и поступай, как хочешь, мне эти тайны уже поперек горла.       Прекрасно. Сам все испортил, сам исправить попытался: не вмешайся, когда не нужно было, с отвагою своей, и искать никакую полтавскую колдунью по захолустьям Империи не пришлось бы. На ноги поднялся Яков Петрович да к дверям направился: казалось, все, что хотел, выяснил. Собирался уже жандармов позвать, да вдруг понял, что укололи его слова Максима Егоровича. Нет, не обида какая, раздражение скорее — зачем нужно было за дело браться, если сразу ясно было, что не управишься?        — Все-то вы, Максим Егорович знаете, и действия ваши таким благородством наполнены. И меня от ведьмы проклятой спасать бросились, и работу мою за меня сделали — полтавскую колдовку искать ринулись, пока я бумаги в столице в порядок приводил. Грудью, на баррикады, как отважно, — негромкие слова по допросной полетели, не обвинение — насмешка. — Не ваше это — самостоятельно и в открытую воевать. Исполняли бы приказы людей более… В вопросе подкованных, и жизнь стала бы куда приятнее. Здесь бы сейчас не беседовали.       Опустил плечи Максим Егорович, совсем осунулся да взгляд обреченный на Якова Петровича обратил:       — Что теперь со мной будет? Убьют за измену общему делу? Прихвостню своему жандармскому меня на растерзание отдаешь? Не томи, невыносимо уже тут в грязи подыхать.        Впервые за все время пребывания в допросной Яков Петрович улыбнулся: неожиданно мягкой улыбка эта вышла, словно о чем-то неимоверно приятном подумал. Блеском лукавым глаза сверкнули. Обернулся он неторопливо, голову набок склонил:        — Зачем же убивать, руки в крови пачкать? К тому же, терять такого ценного для Императорского Величества чиновника… С вашим-то военным прошлым вам быстро место подходящее для службы найдут, вот увидите. Даже повысят, может быть, — за спину руки Яков Петрович заложил, ближе подошел, да к Максиму Егоровичу наклонился. — Подальше от Петербурга. На Кавказе, к примеру. Только вы осторожнее там… Чтобы никаких моментов из вашего прошлого не выяснилось. Случаи разные бывают, недавно вот один губернатор за растрату средств Императорских в Сибирь отправился. Вслед за декабристами, так сказать.        — Ну и сволочь ты, Яков, — потемнели вмиг глаза Максима Егоровича. Будь бы сил больше, не будь вымотан он пребыванием в допросной, с кулаками бы Якова Петровича набросился, а так — лишь фразой одной ответил. Стерпел…        Все также победно улыбаясь, вновь к дверям пошел Яков Петрович. Довольный зверь, загнал жертву, куда она теперь денется… Все в его власти. Или нет?        — Я, между прочим, жизнь твою спас, — откуда только силы взялись, не знал Максим Егорович. Может, фигуру эту самодовольную разглядел, да понял — драться надо, до последнего, нельзя судьбу свою этому человеку на блюдечке отдавать. — Ты подох бы прямо там, и никто кости твои в столицу не потащил, уж будь уверен.       Сапоги заскрипели: Яков Петрович внезапно остановился, помолчал с мгновение да рукой махнул, точно муху надоедливую отгоняя:        — Не будь вашего вмешательства в самом начале — и ничего бы не произошло. Эта ведьма меня не тронула бы. Я прекрасно знал, что делаю.        — С девицей развлекаясь? — на ноги подняться силился Максим Егорович. Ничего, не один Яков здесь из звериной породы. — Меня за подобное коришь, а сам… Нашел время. Знаток человеческой натуры, дьявол тебя раздери. Скажи мне, знаток, а что будет, если о делах твоего дражайшего батеньки узнает Бенкендорф? Вернее, доказательства моих подозрений получит, я же все ему рассказал. На какие рудники следом за стариком отправишься? Должность мою получить решил? Черта с два я тебе ее отдам, да и Бенкендорф не позволит. Думаешь, так просто все? Думаешь, твое слово — и я все потеряю? Попробуй, намекни Александру Христофоровичу, что на мой пост хотел бы попасть, а меня отослать посоветуй. Да ты в мгновение ока здесь сам окажешь, а отца твоего из Парижа в Россию за бороду приволокут!        Исказилось от ярости лицо Якова Петровича. И предостережение в письме Бенкендорфа, и приставленный к нему Торжевский, и ощущение постоянной слежки — все собралось в единое целое. Он все знает…        Хотелось сломать шею Максиму Егоровичу прямо здесь. Голыми руками. Или сначала душить, пока тот не посинеет, но не сдохнет, а потом согнать в допросную самых голодных и ободранных котов столицы, и слушать, как эта тварь пытается спастись. Как ломает ногти о стены темницы, как кричит от ужаса, а потом, наплевав на все предостережения, труп его бросить в самом грязном дворе Петербурга, среди нечистот и блевотины.       Чего хотел Бенкендорф? Убрать с доски их обоих? Чтобы каждый разобрался с другим? Ну уж нет, мы еще повоюем. Ни один старый предатель с ним так не разделается, не запугает. Торжевский не вмешивается, хотя, как сейчас уже понял Яков Петрович, снаружи было слышно каждое их слово. Значит, время есть. Значит, у Бенкендорфа какие-то другие планы…       А Максим Егорович свое еще получит. Выйдет отсюда, но на свой пост не вернется, даже если ему, Якову Петровичу, это будет стоить жизни. И еще пожалеет, что сунул нос в дела его семьи.        — Остыньте. Будь бы на то моя воля — оставил бы вас прямо здесь, в этой сырости, да еще кандалы добавил, — с ненавистью прошипел Яков Петрович, из последних сил стараясь не наброситься на Максима Егоровича. — Можете и дальше кричать о том, что якобы знаете. Носиться со своими профессиональными фантазиями и подозрениями. Кто вам поверит… Только на вашем месте я был бы осторожнее. Александр Христофорович предоставил мне право решать вашу судьбу. Стало быть, слова ваши — пустое. Надеюсь, для вашего же блага, следующая наша встреча будет нескорой.        Совершенно потеряв интерес к Максиму Егоровичу, Яков Петрович схватил пальто и перчатки с кресла и вихрем вышел прочь. Мгновения хватило, чтобы на лице появилась маска абсолютного спокойствия, такая привычная за долгие годы. Стоило тяжелым дверям вновь заскрипеть, рядом с Яковом Петровичем буквально из ниоткуда возник Торжевский.        — Михаил Васильевич, будьте так добры проследить, чтобы Пушкарским вернули их питомца. А Софье Николаевне скажите, что я ее услуги не забуду, — Яков Петрович не дал Торжевскому произнести и слова, давая понять, что все еще считает себя хозяином положения. — Только побыстрее, пожалуйста, манулы не слишком любят дневной свет, а этот еще не привык к нашему климату. Такое волнение для животного. А я навещу одну из девиц любезного Максима Егоровича.       Торжевский кивнул, даже не пытаясь оспаривать приказ:       — Что делать с нашим допрошенным?       Жандармы у дверей заметно насторожились.        — Пусть недельку еще здесь побудет, к тому времени, полагаю, все бумаги подготовят, и проблема эта окончательно разрешится, — понимая всю важность вопроса, Яков Петрович изобразил беспечный тон. — С Александром Христофоровичем я вечером поговорю, думаю, минутка для моего вопроса у него обнаружится. Глядишь, к тому времени все доказательства и еще кое-что занятное будут у меня. К слову, вы же папку мою не открывали? Вот и замечательно.       Внушительных размеров камень алого цвета с запылившейся трещиной оказался в руках Якова Петровича уже спустя пару часов.