***
Поволока блуждала у реки, оплетая стволы олив, и собиралась в заводи под скатом крутого берега. От деревьев до других и затем по крутизне, к мутному следу, что размыт потоком, туман разбрасывал тенета. Пеленал крепнувший по обеим сторонам Елехе масляный лес. Тот у самого края клонился нижними ветвями, просеивая бегущую воду, немало похож на ресницы. Звались заросли сообразно облику; имя вручили им хифнеки заодно с историей происхождения — от божественных дев, дочерей земли. Притаившись в тростниках, возлежали на брюхе чудо-звери нездешней породы: лоснящиеся покатые бока были в чешуе, а также шеи и груди, да жёсткости, сразу видно, необычайной — ни волной, ни гарпуном не взять. За пределы укрытия выглядывали только головы — и то недалеко — пучеглазые морды и пасти, растянутые в оскале. Истинно гадюки — неподвижны, терпеливы, позволяли мареву вить коконы вокруг своих тел, в длину равных тридцати трём шагам от ноздрей и до кончиков раздвоенных хвостов. Не посчастливится одинокому рыбаку проплыть мимо, ибо не успеешь опомниться, как вынырнет из тумана страшная челюсть и перекусит напополам лодку. И человека вместе с вёслами. Вдали, над парящей стеною, моргнуло пятнышко света. Его появление вызвало суету в тростниках, и вот уже оба чудища, ждавших в засаде, покинули заводь. Стали видны плавники, все двадцать пар, а присмотришься: так и не плавники вовсе. Вёсла. И чешуя — не шкура морского создания, ибо вырезана рукой человека. Наконец, на спинах у «чудищ», где надлежало быть кожистым парусам, стояли мачты; паруса на поперечных балках крепились обыкновенные, из шерсти, и под ними шли от носа до кормы ряды воинов в боевом облачении: кольчугах, кованых шлемах, накидках, расшитых медвежьими головами. Гребцы скоро, но как можно тише, работали вёслами, и «рыбьи ладьи» крались, завлекаемые жёлтым оком.***
До сих пор на устах у туннворгов истории о Верже Свирепом, отце Велета и Звура, деде Остарима. Войско под его началом было непревзойдённым на северо-восточных берегах. Кораблей счётом дважды по дюжине имел он под рукой и привлекал родичей из соседних кланов в изобильные страны — на войну! В зените славы обратил своё стремление к Хели Гефера, снаряжая поход; только бы жизни хватило. А жизнь, сколько ни тешься надеждами, рвётся. Свирепый военачальник покинул мир, не исполнив задуманного. Велет же распорядился наследством без почтения к славе предшественника, и кланы уже решили, дескать, пропало великое начинание. И надо же — спустя годы потомок Вержи собрал верную дружину, явился удалой на зов непролитой крови. Одно это пробуждало в Остариме доселе неизведанное вдохновение: будто ему по плечу самый тяжёлый подвиг. С виду теодунг был тот, что и всегда — сосредоточенный, твёрдый в словах и решениях — и никто не догадывался о восторге, согревавшем сердце под плотно сплетённой кольчужной рубахой и язвившем его нетерпении. Оглядывая город из юношеских грёз, рисовавших кровопролитные рати и пиры средь героев, сам себе Остарим истолковал смысл братиновой чаши: потребно ею черпать блага побеждённых племён, наполнять до краёв, как завещано дедом! Доверив отрокам стеречь корабли, дружина последовала за боевито вздымавшимся то тут, то там мечом вождя. Ход её — ужасней гибельного поветрия — выметал поровну жизней и ценностей из-под крыш, а ведь в белокаменном граде только распоследний бедняк ничего не имел за душой. И будто предчувствуя мор, беспокоились псы в отдалённых дворах. Прибытие ладей с севера и суматоха, которую, как пожар в знойный день, раздул посланник, отстояли друг от друга ровно настолько, чтобы улицы Хели Гефера близ причалов захлебнулись стоном и плачем. Туннворгские разбойники устроили охоту на южан и всех, кто попадался под клинок. Меньше чем двумя сотнями — девяносто привёл в город Остарим, и ещё столько же явилось по сигналу Аниса — было побито и полонено великое множество народу. Врываясь в дома, моряки вытаскивали горожан из постелей и, полусонных, волокли наружу, где скоро решалось — резать их или брать рабами. По велению Остарима жилища избежали огня. Зачем палить, коли некоторые, разросшиеся от щедрот владельцев, точно созданы для передела в темницы? Из всех до смерти напуганных страдальцев ни один до нынешней поры не догадывался, что претерпит заточение под кровом соседей, родичей, друзей. Горстку мужчин, сохранивших головы на плечах, в свой черёд, ждала яма, где под тяжёлой крышкой из дуба хранились запасы зерна… Без боя рьяны овладели ключом к Хели Гефера. Знакомые лишь с торговцами редкостями из холодной дремучей страны, горожане после десятилетий мирной жизни узнали настоящих туннворгов: безжалостное, неистовое племя. И тем оказались ввергнуты в мрачную быль, какую раньше бы выслушали, улыбаясь. Разве подобное возможно: преграда, столько лет хранившая сон людей архонтовых, истончилась, пав пред коварством бореев? Ураган налетел средь погожего лета. Горе краю благоденствия! Горе и разорение! …Стрела вонзилась в щит Остарима. Упредив второй выстрел, теодунг шагнул вправо и оказался лицом к лицу с воином-хифнеком, нацелившимся было пронзить его бок. Сбив; копьё повело, и южанин невольно подался вперёд, подставив затылок, скрытый под пластиной шлема. На помощь вовремя подоспел другой воин, направив заточенное жало в голову Остариму; оружье клюнуло стальной купол, не оставив на готской работе ни щербинки, да пусть бы и так — силён вышел удар! Человеку, не одарённому шеей предводителя рьянов, пришлось бы худо… Полем битвы послужило место, где собирались на торг и празднества жители города — устланная мелкой брусчаткой площадь, её правобережная сторона. Плотно сведённые приземистые постройки с крышами из обожжённой глины огибали ровное поле по контуру в форме подковы; ветви упирались в главный канал, ограничивая с двух сторон горбатый мост, переброшенный над водой. Без слов и боевых кличей отряды схватились грудь на грудь. До того в рьянов полетели стрелы, пущенные над головами копьеносцев. Они буравили щиты, глубоко увязая в расписной коже — уж чем-чем, а своими гибкими луками хифнеки гордились заслужено. Кулак, которым Остарим проложил путь вглубь Хели Гефера, не был столь увесист, как в начале: вкусив грабежа, войско принялось терзать добычу, позабыв, что настоящее дело ждёт впереди. Об этом вспомнила единственно опора вождя: двадцать испытанных храбрецов. Они-то и поддержали натиск Остарима на хифнекские копья и луки, хотя за южанами был перевес в полтора десятка бойцов. От ярой сшибки оба строя перемешались; воины сыпали ударами с неукротимой жестокостью, нанося раны и увечья, ударяли в брони. Царящий меж ними беспорядок отнимал у рук точность, отчего в мгновения, когда пыл овладел людскими головам, стало много помятых доспехов и клинков в зарубках, но ни одной смерти. Под конец бой распался по площади отдельными поединками мастерства… …Отразив выпад, Остарим молниеносно сблизился с хифнеком, и тот упал, поражённый в лицо острием меча; как предписывали порядки его народа, воин носил на голове открытый шлем, стремясь показать бесстрашие и покорность судьбе. Неуловим, словно последний луч солнца на закате, укол продолжился широким замахом от плеча. Остарим наступал, полный решимости встретить месть копьеносца, который был обязан убитому головой. Врагу примерещилось: перешагнув — или пройдя насквозь? — бездыханное тело, на него переваливаясь надвигался «бортник косматого леса»; шуба — стальная сетка, над бровью стрела, в лапе вес дородного кряжа… Остарим рубанул по выставленному древку. Раздался треск. Клинок оставил глубокую рану, и второй на том же месте нельзя допустить — переломится копьё. Отшатнувшись, хифнек решил, что проколет кольчугу. Щит был наготове. Медвежья морда, нанесённая на выделанную кожу, сжала наконечник в зубах. Воображаемый зверь теснил. Отмашка когтями начисто срезала руку повыше предплечья, а пасть, отпустив копьё, раздавила горло одним могучим укусом. В этот самый момент, не успел хифнек повалиться на спину — он ещё жил, но безнадёжно задыхался — стрела просвистела над ухом Остарима, и то лишь потому, что теодунг успел среагировать, повинуясь предчувствию. Следующая угодила в щит, рядом с первой. Остарим огляделся в поисках лучников, но семеро загодя скрылись в тумане, прекратив обстрел. Дружинники добивали раненых врагов. Шорох измятых кольчуг, истекавших горячей рудой — рудой иноземцев, возвещал о гибели чернокудрых воинов со смуглыми лицами. Поветрие забрало и их тоже. Остарим откинул личину с широкими прорезями и золочёным носом. Пот бежал по лбу и усам, по бритым вискам оттенка штормовых волн из-за узлов, навсегда вбитых под кожу; кропил мостовую. Тело в местах ударов обжигало без боли — она придёт немногим позже, к остывшим жилам. Воины кругом обступили теодунга. Больших умельцев сражаться Остарим не находил. С ними он стяжал победы и не сомневался ни в ком из стариков-мореходов. Когда-то из простодушной веры во всесильность бойцов, пивших с Вержей из одной чаши, теперь — потому что убедился: и целое воинство разобьётся о ядро дружины. — Гляди-ка, не только бегать способны! — улыбнулся Лёд, вытирая исполинское копьё обрывком ткани. Оружие толщиной в добротную оглоблю, сделанное, по разговорам, из еловой лесины — абы кому не подойдёт. Говорили также, что наконечник под древко выплавили в лютоземской кузне из двух обычных. Здоровяка Лёда вражеская сталь не щадила никогда. Ему и сейчас досталось за всех. Кое-где кольчуга была надорвана и висела звеньями цепей, рассыпавшись по истрепанным и потемневшим одеждам. Грубую щёку в оспинах пересекал глубокий шрам. Вот каков настоящий медведь! Он был слишком грузен, чтобы поспевать за порхавшим Остаримом. Вся подвижность, которой Лёд славился в молодости, перешла в плечи и живот, где осталась огромной мочью. — Встрепенулись-таки. Но отчего-то их мало, когда должна быть толпа, — говорил приземистый воин по имени Сарем, на лицо неказистый, кто вечно глядел с лукавым прищуром — не сед, но точно старец, выслушивающий жалобы малого внука. — Дозор, кажется. А мы на него налетели в тумане, — заметил ещё кто-то. — Как бы то ни было, — Остарим поправил ослабший ремешок под подбородком. Поднятая личина бросала тень на черты теодунга — очень скоро про нас узнают — стрельцы-молодцы уж, верно, постараются! Помогите собрать людей. Рано ещё войску делить не захваченный город.***
К мрачной скале дворца прибывал народ. Подгоняемый слухами о кровожадных бореях, коварством или при помощи своего ведовства проникших в Хели Гефера, он сбегался со всей округи, надеясь укрыться за неприступными стенами. Однако обитель архонта не могла вместить всех. Даже небольшая часть просителей, пущенных за ворота — лишь воинам в помеху, ибо гнев оставшихся непременно обратится против них. Разгорячённый жрец, упорно подавляя дрожь в голосе, со ступеней храма заклинал добрых людей Хели Гефера вооружиться и сплочённо дать отпор наступающим северянам. Но всё без толку. «Мы напуганы» — отвечало собрание, — «зачем гонишь нас на гибель?» Ремесленники, купцы, лавочники и разнорабочие волновались; одевшиеся — лишь бы прикрыть наготу и согреться, не думая о традициях, дрожали единой дрожью за жизни и оставленное по домам имущество. «Зарублю!» — послышался крик и тревожные возгласы женщин. Люди отхлынули. На освободившемся кусочке земли сцепились, точно стая диких котов, сыновья разных племён: хифнеки били туннворгских торговцев, и те не оставались в долгу. «Сейчас узнаешь, как у нас платят за оскорбление!» — ревел краснолицый северянин с длинными светлыми усами, ниспадавшими на грудь, и тянулся к мечу у себя на поясе. Хифнек, вцепившись в рукава его зелёной рубахи, всячески мешал обнажить оружие. Рядом бились короткими дубинками и голыми руками. «Лазутчики, соглядатаи! Это вы, вымогатели серебра, пособничаете разбойникам!» В толпе нашлось достаточно крепких мужей. Они бросились разнимать и растащили-таки буянов по разным углам. Злобно озираясь и утирая окровавленные лица, помятые купцы плевали под ноги. Напоследок, перед уходом, пригрозили расплатой: туннворг, ищущий мести, добьётся своего во что бы то ни стало, а ежели не он сам, то кто-нибудь из родичей. Куда подевался принц, почему медлит? Заперся во дворце или того хуже — сбежал, прихватив казну? Незнание, каков из себя Крат на отцовском престоле — что склонен предпринять? — приводило горожан в смятение. Гомон усилился, едва ворота дворцовых укреплений, только что запертые, вдруг широко распахнулись. Шёл смотритель дворцовых палат, по-хифнекски — лахинитарий, Саргон. До того как быть удостоенным высших почестей, Саргон несколько раз становился во главе войска Хелитиги и несколько раз бил бродяг-кочевников, прогонял пиратов и племена перешейка. На правах знатока он также обучал Крата всевозможным премудростям военной науки. Покрыв грудь чешуйчатым панцирем, военачальник сразу же принял важный, деловой вид. Знаменитый на весь юг шлем с бычьими рогами и пучком пышных белых перьев, что тлели на концах, был встречен воодушевлением. Саргон появился перед людьми бок о бок с одоспешенным принцем, имея за спиною всю дворцовую стражу, состоявшую из пятидесяти отборных воителей. На плечах они держали длинные топоры. У каждого топора со стороны обуха выступало, расширяясь, второе лезвие. Крата оберегали варингские щитники в кафтанах из прошнурованных стальных пластинок. Они двигались цепью в сорок человек слева от принца, положив руки на рукояти сабель. Позади две лошади, погоняемые слугой, тянули нагруженную повозку. — Здесь — сердце нашего города! Бореи уже обдирают плоть с рёбер, вожделея его! Пускай лают и рычат на ограду дворца, она послужит надёжной защитой семье любимого нами владыки. Но не дам северным пустобрехам видеть её оголённой. За мной! — пылко кричал Саргон. Многие тогда устыдились своей робости, увидев, что наследник Кимера тоже собирается сражаться, ради чего облачился в начищенные пластины и шлем, украшенный фигурой лозы. — Берите оружие! — произнёс Крат, тонкоголосый соловей рядом с коршуном Саргоном, — берите оружие и мужайтесь! Вместе мы одолеем врага! Слуга завёл повозку в самую гущу людей. Повозку, доверху заполненную всевозможными чехлами и связками. Вытащив из общей груды, что больше по нраву, добровольцы сгрудились возле Саргона и Крата, будто целиком отлитых из золота. Прочие, кто не мог сражаться или слишком дорожил жизнью, пропускали ополчение мимо. Нет помощи в вое да жалобах. От этого не легче — только прибавят лишнего груза! Женщины с детьми, закрывая лица, бесшумно роняли слёзы. Но гордости не утратили — не повисли на мужчинах: для кого супругах, а для кого-то отцах. В храме и во дворце будут они дожидаться исхода, получив защиту взамен расставания с любимыми. Возвращались разосланные по дозорам гонцы. Вернулись и семеро лучников с известием о разгроме патруля. Услыхав, что за бойцы эти северные пришельцы, до чего горячи в бою, Крат шёпотом посоветовался с наставником и дал суровый ответ: — Вы допустили смерть товарищей и не сделали ничего, чтобы воздать злодеям, и за это заслуживаете кары. Но сейчас для суда нет времени. Вы идёте с лахинитарием Саргоном; уже потом я решу, что с вами делать. — Мы отомстим за товарищей и, простившись с ними, как положено, будем ждать твоего решения, милосердный господин! — поклялись застрельщики. Небольшой гарнизон, оставленный Кимером в столице, раздельными отрядами выступал к дворцу правобережной стороной. Поднявшийся ветер распутал клубок марева, поглотивший Хели Гефера, и Саргон, сочтя это добрым предзнаменованием, приказал скорее выдвигаться. В мыслях лахинитария намечалась стремительная вылазка: с полусотней стражей он спускался по запутанным улочкам в два, а то и больше ярусов, желая навести переполох и отступить под защиту ограждений. Крат отрядил ополченцев на их возведение, сам оставаясь при работах и распределяя воинов; наспех сооружённая черта должна была, словно плотина, остановить наплыв бореев. — Теперь я и сам вижу, — мрачно пробормотал Саргон. Тела лежали на площади нетронутыми: доспехи и оружие не покинули бывших владельцев. Близко звучала чужеземная речь. — Не отставай, дети Доблести, — бросил лахинитарий, — пока бореи увлечены грабежом. Крик. И сразу следом несколько других — сердитых и испуганных, пронизанных болью. — За соседними домами! — лучники порывались идти на помощь, но Саргон сдержал самого ретивого, указав пальцем перед собой. Этого да ещё свинцового взгляда оказалось в самый раз семерым беглецам. Не столь трудно для разгадки было молчание лахинитария. Проверив тетивы, лучники отправились вперёд и по прошествии минуты бежали обратно во весь опор: идут! Морские разбойники — не меньше сотни — видно, поджидали защитников Хели Гефера, хотя их бурые, с костью, накидки вот-вот только начали возникать из проулков. Дружина приблизилась достаточно, чтобы вести переговоры. Самый рослый среди северян, ловко перебрасывая копьё из руки в руку, начал на южном наречии, и нельзя было упрекнуть его в плохом знании языка: — Привет вам! Сразимся. Больше он не сказал ни слова, но, махнув копьём как знаменем, поднял против южан стену щитов. Вал туннворгов устремился на врага, бросая стрелы и дротики; разноголосые боевые кличи слились в сплошной рёв. Не обращая внимания на стрелы, отскакивавшие от панциря, Саргон в центре фаланги дворцовых стражей кинулся навстречу с обнажённым ксифосом. По большому круглому щиту в его левой руке проносились отражения озверелых кольчужников… Под звон рати — встретились наковальня и молот — во все стороны полетела щепа, отколотые крупицы. Чёрная тень незримо присутствовала при столкновении клинков и бронированных тел, мановением костлявой длани превращая удар наотмашь в такой, что прорубает кости. Повергнув наземь восьмерых и невзирая на собственные потери, стража удвоила нажим. Ей удалось заставить разбойников попятиться, и когда стена щитов откатилась назад, дабы залатать бреши, Саргон призвал отряд к отступлению. Таща троих раненых и огрызаясь, хифнеки отходили к мосту. Дружина северян опомнилась, преследовала их и нагнала бы, не будь семерых стрельцов, посылавших снаряды один за другим. Южане взошли на мост, где встали крепко, частью укрывшись за деревянными заслонами, сложенными из толстых балок. Бореи попытались их взять: справа от Саргона дротиком в шею сразило воина; сулицу рослого северянина лахинитарий отбил щитом, и тем спас, кроме себя, соратника, но орудовать левой рукой с прежней ловкостью более не мог. Дворцовая стража отмахивалась топорами от стальных молний, порой весьма удачно, а стрелы обычно не пробивали их доспехов. Бывало, всё же, игла отыщет щель между пластинами или слабую на прокол точку да застрянет в теле… Кончились стрелы и метательные копья, и вновь набежали северные воители своим строем на строй хифнеков. Воздух загудел от тяжёлых ударов. Люди падали замертво и тонули в водах канала, вытесненные через заслоны. То одни, то другие одолевали, но не было видно предела жестокой сече. Поршни северян и сандалии южных воинов одинаково скользили по залившей мост крови: падёшь — смерть, а под топором или под ногами, не всё ли равно? Саргон с равнодушием отнёсся к исчезновению лучников. Не до них нынче, устоять бы! В щит врезалось исполинское копьё, поколебав лахинитария. Всего со второго удара левая рука повисла бесполезным грузом. — Ух… Назад, фаланга! К дворцу! Сохраняя порядок, уцелевшие стражи принялись отходить и увлекли за собой командира — потеря щита вынуждала его закрываться от ударов то наручем, то ксифосом, отчего оба пришли в негодность: вмятина на вмятине, зазубрина на зазубрине. Долго плелись побитые воины, лицом к мосту из страха показать туннворгам спины. Ожидали преследования. И через пять, и через пятнадцать шагов, однако, никто не пустился вдогонку. Держась строя, даже когда мост пропал из виду, достигли поместий на левом берегу, откуда перебрались на противоположную сторону. Из пятидесяти стражей тридцать ушли от бореев своим ходом, и двоих вынесли на плечах товарищи. Остальные либо захлебнулись, либо легли подле зарубленных недругов на переправе, где встретили смерть.***
Войско, разделённое на две половины — под рукою Остарима и Лёда — широко разошлось и многое охватило. С запозданием рьяны объединили силы перед оградами, осадив последний рубеж горожан. Теодунг не помышлял о штурме: ему никак не взять дворец приступом без подготовки, и потому была придумана хитрость под стать главарю ватаги. Бессилие напало на хифнеков, ибо увидели они ведомых на верёвках соотечественников. Раздетые и разутые полоняне шли перед моряками, которые держали наготове суковатые палки. Остарим обратился к защитникам: — Зовите вашего главного, кем бы он ни был! Я хочу говорить! Промедление было недолгим. На невысокий завал из мешков, тюков, бочек и другого, что отыскалось в домах громоздкого, решительно поднялся Саргон, прижимая к телу перевязанную руку. Не вняв уговорам охраны доверить слово старшему, Крат взбежал сразу за наставником: — Чьи речи меня призывают слушать? — прервал он ещё не начатую фразу лахинитария. — Я Остарим, сын Велета из братин. Приглядевшись, я узнал тебя: Крат, преемник Кимеров. — Да, — Крат на миг вернулся в дни давно минувшие. Он узрел светловолосого мальчика в багряной накидке не по размеру: совсем не детские глаза под насупленными бровями и мягкий, любовно украшенный поясок, обёрнутый вокруг стройного стана, — ты мне тоже знаком. В последний раз, когда мы встречались, наши отцы скрепляли вечную дружбу. Про себя же отметил: «Вот так встреча… значит, правы были люди, говорившие о лиходействах знатного человека, родом братина… Это он — тот, с кем мне предстояло однажды подтвердить отцовский договор!» — Есть такое дело, — согласился Остарим, — родители, твой и мой, заключили союз, но между нами до сих пор нет никакого сговора. Крат оглядел полонян. Жалкая участь подданных — путы, врезающиеся в неприкрытые тела, взывала к его гневу. Выдубленными руками в кольцах и браслетах, что принадлежали труду хифнекских мастеров, дружина натягивала повод. Было много женщин, но совсем мало мужчин… — Чего ты хочешь? — голос принца сорвался. — Довольно пролитой крови, — отозвался Остарим, — как бы храбро ни оборонялись твои люди, они напрасно сложат головы. Нас тоже погибнет немало, но воронам всё равно, кого клевать. Такой ты кончины хочешь? Здесь нет стариков. Нет Велета и Кимера. Ты да я — оба старшие сыны своих отцов; решим же всё миром между собой. — Ты теперь говоришь о мире, когда первым пришёл разорять мой народ?! — вконец рассвирепел Крат. — «Приветил мечом, а расстанься добром» — так говорят мудрые старики у меня на родине. Я возьму выкуп за каждого пленника и оставлю вас в покое. Как видишь, целы дома и зернохранилища: слишком красив этот город, чтобы губить его пламенем. Мне нужна только добыча. Твой ответ? Крат был готов отказать. Язык уже сушило, просясь на волю, нечто едкое. Случайный взгляд, брошенный на измождённых горожан, впрочем, заронил зерно сомнения. Принц склонился к Саргону, и тот, положив здоровую руку на плечо подопечному, прошептал: — Решай, Крат. Сражаться так сражаться, отступать так отступать. Никогда не угадаешь, чем кончится битва; как много жизней она унесёт. С другой стороны, воин не платит за то, что способен отбить. — Я и не воин… — вздохнул Крат, приходя в себя. «Это натура Кимера.» — Саргон прекрасно знал, что последует дальше. Самообладание вернулось к принцу, и он произнёс громко, чтобы слышал вражеский предводитель: — Твоя взяла! Я согласен пожертвовать золотом ради этих душ. Но ты не сказал, сколько просишь за них. Остарим говорил так: — Доставь плату к гавани, где мы сразу погрузим её на корабли. А цены я не назначаю, потому что хочу увидеть, во сколько ты сам оцениваешь свободу своих братьев и сестёр!***
Рьяны вернулись к ладьям, ведя пленных за собой. Выяснилось, что мимо войска проскользнули ловкачи и близко подобрались к судам с намерением их поджечь. От стрелы погиб отрок. Он лежал возле воды, укрытый накидкой. Однако у лучников ничего не вышло. Семеро в ряд на причале; там-то их и нашли в компании Аниса, очищавшего от крови недавно подаренный ему воронёный меч. Пообещав щедро наградить юношу по отплытию, Остарим взошёл на ладью и стал ждать… «Я видел, как уверенно он спустился по сходням боевой ладьи, ни разу не оступившись. Словно не чуял разницы между ненадёжной скрипучей доской и ступенями монаршьих хором. Признаюсь — никогда мне не доводилось встречать человека настолько устрашающего и вместе с тем величественного! Предводитель бореев был невысокого роста, но в его движениях ощущалась твёрдость столетнего ясеня. Его ясные глаза напоминали глаза волка, ступившего на порог овчарни, забитой беззащитными, нежными на зуб ягнятами. Ладонь, в которую поместилось бы две моих, лежала на рукояти меча, украшенной резной головой морского чудища. И я всё ждал — сам не пойму, зачем — когда она оживёт, зашевелится серебряная чешуя на жуткой морде, и клинок с шипением покинет ножны … Вождь усмехался в усы, вроде бы совсем не грозно, но при взгляде на его обтёсанный ветрами лик меня пробирал холод. Я, преемник своего отца, будущий архонт, еле сдерживал дрожь в присутствии этого воина! Ни сабли беольской охраны, ни вся дворцовая стража и близость Саргона не давали мне ощущения безопасности, пока предо мной был Остарим, наследный вождь бореев!»