В чешуе и мясе

Словно гвоздь ледяной вбит в толщу воды, а шляпкой лежит на поверхности Стылого моря остров, побратим двум другим, отнесённым дальше к краю мира.       Посреди него шип — Тоннинвал-гора раскинул на три стороны, до самых берегов, свои дочерние хребты; тем более пологие и сглаженные, чем ближе к набегающим волнам.       Как пахарь рубит цепкие еловые корни, чтобы расчистить поле — много севернее последнего пучка хвои не древо, но камень силы природы кромсали, прокладывая глубокие перевалы между долинами.       В ясную погоду величие Тоннинвала видно даже с Большой Земли. Кельдские готы, рыбачащие на отмелях, нередко становятся свидетелями того, как он выступает из дымки — в точности тень грозного бога, раздумывающего: не пора ли пересечь Стылое Море и пройтись по землям смертных?       Ныне ночным мраком отрезаны Тоннинвал и острова. И без того сплошь выбеленные клочки суши захлёстывает буря снега; за смену Луны и Солнца такая надувает новые холмы, скрадывает устья заснувших рек, будто их никогда и не было. Ветром гонимая морозная пыль ползёт с возвышенности в низины, обильно устилая фирн…       …В плошке вертелся и подрагивал, по капле глотая жир, крошечный алый лепесток. Всё, что ни поднесут к нему, жалил докрасна, так яростно и затравленно, будто детёныш большого огня — оставлен один-одинёшенек тьме на поругание. Близко реяли пальцы в напёрстках кровавого света; то вверх, то вниз ходили по рыбьей туше, распластанной на шкурах. Громадный — только с мороза — белощёкий пелям, какого хлопотно нести в одиночку, нужен крепкий напарник, то и дело переворачивался и вставал на хвост, покорный их нажиму. В это время нож из чёрного железа снимал ломоть за ломтем: в один отрывистый «ш-шух». Перед светильником уже выросла горка тонких рассыпчатых стружек. Следами подранка бежали по мясу волокна.       Вздохи: иногда задавленные где-то на дне утробы, отчего разобрать их мешал свист — свистела, накатывая на хижину, вьюга — иногда, точно исполненные вселенской тоски… подобно лёгкому дуновению, призванному растревожить клубок вязких парных потёмок, чрез которые, кажется, и слово летело бы с запозданием.       Однако дух, настоянный на поте и тюленьем жире, не свежел, не изгонялся. Нельзя уйти ему, когда выход лишь один, и что за выход: низкий, плохо продуваемый лаз, вдобавок, накрытый трофеем охоты, коему сверкать да лосниться на разбойнике дрейфующих льдов, ненасытном ошкуе.       От жара банного Суорун истомился. Оголившись до пояса, он, насквозь прокисший — что вовек не отмыться, был рад любой отдушине. И смятение воздуха хоть ненамного, но остужало закипавшую испарину, напоминая о прочих, кто укрылся от непогоды в моржовом мешке.       Такова была берлога с изнанки. Везде кожи, развешенные врастяжку, с проклейкой из варёной рыбьей требухи. И в самом деле, сошло бы за желудок величайшего моржа! Он отторгал обратно данное плотью, сберегая кладку от нагрева и таяния.       Под слоем мерзлоты ютилось семейство сирпуенов всех поколений: мужи и женщины. Без конца, по-медвежьи, они вертелись, не находя удобства для себя, для собственных грузных тел.       Разделку пеляма Суорун доверил памяти рук, а сам слушал, предвкушая, что вот-вот родня заведёт разговоры. С шёпота, как всегда. Поначалу выйдет нелепица, (освободиться из полыньи всегда тяжелее, чем туда нырнуть) но вскоре разойдутся воды, сомкнувшиеся над ними.       Несколько раз виднелась надежда, будто всё к тому и движется. Будто готов вернуться на круги своя привычный быт. Кто-то шумно прочистит горло или хмыкнет со значением — все чувства Суоруна тотчас же обостряются: «давай, ещё немного»!       По-прежнему не проронив ни слова, сирпуены перешли к еде. Угощение, поднесённое Суоруном, клалось на язык и запиралось зубами. Жирное мясо таяло само, без надобности его пережёвывать.       Одно из богатств севера — морская рыба; не жареная, не варёная, но сырая. Она быстро приносит насыщение, а коли продрог — то и тепло. Голод унять — хватало единственной щёпоти. Проливаясь в глотку, растопленный сок приятно обволакивал внутренности. Придавал сил.       Вручив каждому его долю, Суорун промедлил перед запахнутой занавесью. Он просунул голову в разрез, затем, набравшись решимости, откинул края, пуская вперёд, к застеленному мехами одру, пламя. Алый лепесток запрыгал над одеялами и окончил свой путь у изголовья, где, высветив деревянную маску, внезапно прянул, точно в испуге.       Обозначились разливы сажи, худоба опалых — в куцых волосках — щёк, и на разнице с ними обтянутые кожей косточки: одни оправою глазниц, иные наростами на скате лба. Ноздри плоского и широкого носа еле заметно раздувались, а ресницы подрагивали.       Лицо. Хотя болезнь иссушила его, узнать округлую и дородную наружность в пергаменте, смятом морщинами, шишковатых скулах, широком лбу до сих пор удавалось.       С заботой в уста хворого были вложены стружки. Помогая не выронить еду, Суорун терпеливо придерживал челюсть, которой не хватало сил даже как следует сжаться. Нечто столь простое — рассосать да проглотить нежную рыбу, делалось, можно подумать, на последнем издыхании.       На миг, и не в полной мере, ожил казавшийся угасшим сирпуен. Узкие — словно состояли из одной тончайшей кожи — губы зашевелились. Между тем взгляд из-под век, полусомкнутых, как бы говорил: вряд ли когда-нибудь придётся этим глазам снова увидеть небо. Безвременье загробного мира уже манило их.       В бесхитростном мире сирпуенов мало вещей поистине дорогих, расставанием с которыми проклинают недругов.       Умереть вот так, в кругу близких родичей — этому нет цены. Об этом мечтает охотник, взятый жгучей дланью смерти: хоть бы успеть до тепла и окончиться перед жилищем. Не где-нибудь в бледной пустоши. Без сожалений воссоединиться с предками, миновав участь падали, припорошенной снегом и терзаемой хищниками. Впрочем, никто заведомо не расскажет — разве колдун санай — о таком, что медленно растворяться в тенях на глазах у семьи ничуть не менее мучительно.       Он только выглядел старым. В груди по-прежнему билось сердце, охочее испытаний. В руках ещё хватало сил держать гарпун, бойко накалывать им моржей да тюленей. Дух, бушующий неиссякаемой волей, раздирал оболочку, что озябла под тремя одеялами, став мягкой и сморщенной — не нужно ему такое пристанище! В мыслях сирпуен сражался — противник то нарвалу, то медведю — и предсмертная агония сменялась для него упоением на конце копья.       Внезапно этот вкус… Он ненавязчиво заслонил грёзы, толкая мысль к яви. В горло хлынуло солоноватое рыбье масло, выдержанное в крови моря, и чья-то рука не позволила пролиться хотя бы одной капле. Каждый жгут в немощном теле, привитый к кости ремешок, будоражило снадобье пучины. Бесконечно множась, его могучий всплеск, проходя через всё туловище и конечности, пронзал пальцах на руках и ногах. Последняя попытка удержать обречённого над обрывом забвения.       Суорун осел на пол, привалившись спиной к одру, а плошку поставил в ногах. Вперив взор в огонёк, он сидел так, грузный и неподъёмный с поникшей головой. Всклокоченная чёрная грива, сросшаяся с бородой, обняла виски и щёки наподобие вороньих крыльев. Свой кусок Суорун проглотил; никакого наслаждения от пищи. «Слаще та добыча, которую собственными руками достаёшь» — охотничья поговорка отчего-то не сбывалась.       Спину остудило колкой моросью, и Суорун, поёжился. Ему явилось желание взглянуть через плечо, да шея занемела — голову не отвернёшь. Из-за впившегося в лопатки хлада перехватило дыхание. Хоть разверзнись позади стена и впусти Свенира с его забавами — и то было бы теплее. Лишь Суорун ухватил эту мысль, морось, орошавшая его спину, перекинулась на валы плеч. «Босые стопы утопленника вмерзают в основание шеи» — точнее не передать.       На удивление за тем, как к коже Суоруна своею хрупкой кожей прилипали стопы, виднелось ободряющее, знакомое присутствие. Прикосновения родителя могут быть холодны, но в них всегда присутствует любовь, достигающая чада даже сквозь покровы мороза.       Обнажило ту любовь, развеялось наваждение, оставив Суоруна испивать чувство, словно ему передалась непомерно тяжёлая ноша. И только немного поразмыслив, он прозрел:       — Поднимите полог. Наш отец идёт …