***
Предок нынешнего саная однажды затеял состязание. Дар древний, дар редкий еле держался в нём, сломленном страшным недугом. Пересечение путей духов и смертных; каждую ночь он видел себя там, замерзающим в кромешной тьме. И каждое утро с трудом выпутывался из паутины сна, повторяя в который раз свой приговор: «душа ночами покидает тело… нет мочи её удерживать». Санай предсказывал, как с его скорой кончиной достояние племени затеряется на годы или, чего хуже, — пропадёт навсегда. Созвали охотников, которые мнили себя достойными дара. По обычаю свели в круг и усадили подле лысаха. Раздели до пояса. Пустили им кровь, и санай напоил каждого зельем, испробовав которого сирпуен погружается в видения и долго бредит, пуская ртом пену. Так говорили о прошедшем через это: ему далось видеть глазами Мира. Не затем санай подносил варево мужам, чтобы травить их. Дурной крови загодя облегчили исход из лабиринта вен. Тёплые потоки стекали по нательным орнаментам и остывали на снегу. Охотники скрестили ноги и замерли, терпеливо дожидаясь, пока ослабленный яд явит себя. Санаю зелья и кровопускания были без надобности. На всё, для чего затевались приготовления, варились отвары, точились иглы, он был способен. Одним только мановением воли. Невзирая на итог состязания, санай, так или иначе, уйдёт дорогой предков. Он в первый и последний раз объединял несколько сердец для поединка: своё, Цуры, своего сына и молодого Суоруна. Чья воля пересилит, того и будет победа, ибо таков порядок. Словно власть в стае, знание нельзя просто взять или наследовать. Его завоёвывают. Не случайно призывом на состязание служил грай, песнь смерти, а соперников встречали словами: — «Я, санай, предчувствую свою погибель. Что после себя оставлю — всё твоё. Влейся в круг и забери это».***
Суорун гладил седой мех, подвязывая пса ремнями под брюхо и грудь. Полосы кожи были пропущены через широкое покрывало, накинутое на спину, и надёжно прижимали его, дабы не сползало, не становилось помехой. К рёбрам Амарока льнули валики — карманы для пуха, — полны, запечатаны размашистым рубцом. Амарок порыкивал, но стоял смирно. Вытянулся, словно высматривал где-то вдалеке китовые фонтаны. По велению глаз, острых, и всё-таки подверженных обману, пёс ругал охотника: «отчего тот не видит»? «Мгла так и кишит жизнью»! «Кого в ней только нет — надобно лишь научиться смотреть!» Устав от брани, Амарок разжал челюсти в длинном зевке. С клацаньем ударились друг о друга зубы, будто куски жёлтоватого кремня. В этот миг между ними лучше не попадать. Дорого стоит поднести зверю корм, и немногие отважатся пробовать. Коли руку протянул, не зевай. Замешкаешься — наградит огрызком на память. Довольно и того, что привидится, загляни ты внутрь пасти: голова, поместившаяся на горячем шершавом языке. Твоя голова. Там она окажется у неосторожного, либо самонадеянного. Сирпуен, который уважает кровь, пролитую поколениями, не подойдёт ближе, чем на длину гарпуна, если зверь не его, но и с прирученным будет держаться, отбросив беспечность. То и дело Суорун косился на приготовления к похоронам. Без конца и начала тянулся колыбельный напев женщин. Голоса погружались один в другой и звучали как целое: неотъемлемо, стройно. Песня из детства. Младенец беспомощен. Он — слепец. Доколе не оперился, всё доверие старшим, кто видит, знает, и кто может рассказать: про душный, хрупкий мир в пределах берлоги; про раковину безопасности, что тоньше и тоньше год от года. Первые зимы, обыкновенно, не оставляют о себе ни следа; краски и те тускнеют. Но песнь никогда не забывается. Вместо слов падали с губ капли сонного мёда. Пускай отдыхает кожа, отдыхают мышцы; долго ходил в них любимый родственник. Пригодятся когда-нибудь, когда надоест усопшему жить вороном, а пока… пока отмоют обличье от грязи трудолюбивые руки. И Цура уж присмотрит, чтобы зло не вмешалось в обряд! Санай был почти ровесник Суоруну, но после победы в состязании совсем не постарел, а скорее даже омолодился. Сколько времени минуло, а на гладком, женовидном лице колдуна ни намёка на толстые отроги надбровий. У всех добытчиков они выступали над глазами, смягчая крутизну лба и вселяя во взгляд особую угрюмость. У Цуры те места никак не выделялись. Не обрел лик его грубой оплётки, что с годами уподобляет островитянина необработанной соляной глыбе. Знахарки помогли санаю выбраться на свет. Они ведали обо всём: кто мать, кто отец, в добрую ли луну появился. Цура был хладварном. Хладварном странным, однако, родню не выбирают. И вот Суорун находился в трёх шагах от прежнего соперника. Все зачатки скверных помыслов — сокрушить брата, завладеть знанием — он в себе искоренил. Даром что имел весомый повод для вражды. Захочет Суорун — выйдет на состязание в следующий раз. Не захочет — оставит дело как есть. Но до самого конца он будет держать всю погань при себе. Оргой да бубен шаманский, украшенный вороньими перьями, не должны становиться причиной раскола. — Едем, — Олфейн возник точно из земли, ловко вскарабкавшись по меху Амарока со связкой гарпунов на плече. Суорун заканчивал: крепились последние снасти, немного припасов в дорогу. Он не преминул заметить: — Повезло, что ты мал и метко бросаешь. — Правду сказал. Сзади, там же, где ездили младшие братья Суоруна, Муран и Михир, Олфейн садился, поджимая колени. Только скоро мальчики подрастут, и настанет пора им перебираться с краю, ближе к холке. Учиться править поодиночке. А из «коротконога» путного всадника не выйдет ни через зиму, ни через две. — Эх, мне бы коня, — вздохнул Олфейн, зная, что ответом ему будет неизменное «угу». Суорун рывком взлетел на пёсий хребет и обратился не к напарнику, но к санаю, сухо дребезжа: — Говори: кого нам принести? За доброго охотника и дар должен быть не хуже. Тур оскорбится, если скормить ему неподобающую жертву. Не поворачивая головы и не задумываясь ни на мгновение, Цура кивнул, как казалось, самому себе: — Нужна белуха. — Будет, — посвист; Суорун не понукает — Амарок трусит сам. Немного погодя, отдалившись от лысаха, распаляется до уверенной рыси, бороня лапами снег. Наконец-то вылазка! Вовне псу есть за кем гнаться, есть, кого рвать. У краевого илаз-катуя к ним присоединились Муран с Михиром, и отсюда уже припустили вместе, наперегонки.***
Утренняя мгла возвращалась в море, оседая пеной на гривах чёрных волн. Простор задышал свободно. Везде и всюду, куда ни посмотри, побежала приутихшая было сипуга, по пути сгребая снег и ледяную щепу. Двое на лыжах и пёс, несущий ещё двоих, летели вровень пустынным берегом. Где-то им встречались торосы, на вид — будто осколки зубов и костей, разрытые волками. За одним скоплением ждало следующее: два минуют, а на третьем остановятся — перевести дух и прислушаться. Простор не подавал никаких знаков. Ничего. То было редкостью для мест, где не прекращая ходили вихри, и куда по десятку раз за год слетались упрямые птицы-буревестники во время штормов на Стылом Море. Волны с бешеным рёвом кусали скалы — предостережение, что стихия становилась всё беспокойнее, и буря свирепого нрава крепла в её глубине. Пройдут немногие луны, и море взбунтуется. Духи, населяющие дно, по новой затянут песню бедствий и разрушений. — Не успеем до завтра, — заговорил Олфейн, пользуясь остановкой — …придётся повернуть назад. — Да, — Суорун принюхался: ветер доносил солёную взвесь, пахнувшую резко и едко, что не нравилось охотнику. — А как же… жертва? — тяжело дыша, выпалил Михир. От них с братом за всю дорогу не прозвучало ни единой жалобы, а, между прочим, оба пыхтели, и лица, налитые краской, дымились, точно варёная оленина. Взгляд Суоруна дал понять, сколь глуп вопрос: — Мы уже упустили её? Пока нет. Бег возобновился. По-прежнему только надломанные торосы встречались охотникам в их походе по берегу Стылого Моря. Неустанен рык волн да глуховатый шум. Снег не хрустел — трещал под ногами от обилия в нём ледяных осколков. По левую руку, как до вьюги, дремал Тоннинвал; дремал равнодушный, не сокрушаясь о зле, посеянном Свениром. А отчего бы Ему сокрушаться? Величественный шип не могло тревожить то, что творилось у его пят. Сирпуена же не волнуют судьбы вшей, так почему с горой и островитянами должно быть по-другому? Рыхлые сугробы кончились, уступив фирну. Хладварны свернули на закраину. Морозная кора, полверсты, заливаемые водой — лежали у побережья, медленно, но верно отвоёвывая вотчину духов моря. В зиму по сажени, не больше. Впредь двигаться стало легче. Кора исправно терпела шаги громадных северян и вес их поклажи; здесь не увязнут, знай лишь избегай тонкого льда и разводьев. — А тот трезубец не так давно был выше, — Олфейн указал на трёхпалый бугор в шагах пятидесяти к восходу, водворённый на взморье. И прибавил для мальчиков — … у него я много раз менялся с брегенами. Сразу, никак по наговору, им попался околевший сирпуен, рыбак, застигнутый волками Свенира. Сидел, укутавшись с головой в снежную шубу, и выглядел спящим. Суорун спрыгнул с Амарока и помог братьям вытащить синелицего. Однако напрасно: так ничего дельного с него взять не удалось. Сети смёрзлись с кровью и одеждой — ни отодрать, ни распутать. Могли бы пригодиться, коли рыбак сам не попался, точно сонная треска, и не испоганил снасти далеко не дурной работы. Одно имело значение: символ, который сирпуен держал при себе. — Бреген без медвежьего оберега — не бреген, — молвил Олфейн, почёсывая остроконечную бороду, — … этот точно их. Братья вопросительно уставились на Суоруна. Тот нахмурился: — Чужих мертвецов хоронить не станем. Он зашёл на нашу сторону и всё равно был бы убит. — Можно хотя бы оставить его под урочищем, — предложил Олфейн, — … свои заберут. Падкий на свежее мясо — Амарок не соблазнился мертвечиной, щеря брезгливо клыки. И коли он повёл себя так, Суорун тем более являл полнейшее равнодушие. Решили: труп остался на виду, прислонённым к трёхпалой длани — дожидаться брегенских следопытов.***
Буревестники давно должны были показаться. Хладварны неоднократно останавливались, но только зазря тратили время, пробуя высмотреть в сером небе цвета знакомого оперения. Везде над берегом простирался настораживающий покой. — Неважно, — проворчал Суорун, не скрывая растущего раздражения, — … ловим здесь. По приметам, знакомым ему и Олфейну, удалось выйти на сухой участок близ кромки ледяного щита, откуда удобно наблюдать за поверхностью моря. Самое трудное в охоте — ожидание. Никогда не знаешь, как долго оно продлится: сдвинется ли Солнце чуть-чуть — не мудрено пропустить, или перескочит Тоннинвал и пропадёт до утра, а добычи всё не будет. — Совсем рядом угодья брегенов, — обеспокоенно заметил Михир, буря кору костяным древком гарпуна. Будь лёд деревом, то уже тлел бы. Суорун, впервые за утро, сдержано улыбнулся. Рассёдланный Амарок лежал рядом, вытянув лапы, и, сипло вздыхая, поглядывал на поле танцующих поплавков. Блёклые унылые глыбы погружались в пучину, но скоро выныривали, точно за глотком воздуха. — Поэтому отец водил вас в другое место. Туда тоже приходят «лысые» нарвалы, но добираться дольше. Медленно, но верно день достиг пика и начал меркнуть, предрекая наступление темноты. Мороз стервенел. Холод нелегко переносится днём, ночью же… ночью он безжалостен. Конечно, без огня и свежих сил во тьме удастся снискать одну лишь гибель. Хладварны плотнее затянули капюшоны сокуев. Амарок — хоть бы нос спрятал. Вот кого холод не берёт! Пёс не носил куртки, не натирался жиром: то и другое у него своё, врождённое, наивысшей пробы. Не случайно Амарок, устойчивый к стуже, раньше охотников заметил белую полированную спину и струю, выброшенную из дыхала. Зверь толкнул Суоруна в плечо. Тот мгновенно понял, в чём дело, давая знак спутникам, дабы они не шумели. Пёс и хозяин подползли на брюхе к обрыву закраины; Стылое Море фыркало, накрывая обоих шквалом бодрящих брызг. — Рьял-ко! — рявкнул Суорун. Белуха скрылась средь бурунов, однако Амарок уже взвился в прыжке и камнем ушёл под воду. Даже сквозь рокот был слышен всплеск. Привстав на колено, Суорун занёс гарпун над головой. Он напряжённо вглядывался в биение волн, сосредоточенный ради единственного смертельного броска. Сейчас Амарок заставит белуху всплыть, погонит прямо на зазубренные клыки… И действительно: с первым ударом сердца на поверхность выскочила лобастая голова; на второй, не намного отставая, показалась морда хищника, облепленная седым мехом. Но потом случилось то, чего никто не предвидел. Из-под закраины, срезав с неё немалый кусок, рубанул плавник, подобный зубатому топору. Суорун едва успел понять, что произошло, когда белуха вдруг словно разорвалась изнутри, разбрызгивая кровь. Мелькнула лапа Амарока. Попал пёс или нет по обладателю плавника — этого Суорун уже не видел; борьбу заслонил прибой. — Как же это?! — Олфейн выругался, вскочив на ноги, — … «колющий льды»! «Свеертал» — верхом на острие мысль Суоруна устремилась в открывшуюся щёку рыбины. Вновь ничего не ясно. Орудие могло зайти глубоко, а могло просто оцарапать чешую. — Олфейн, отвлеки его! — крикнул Суорун, — … вы… Мурана и Михира придавило тяжёлым взглядом: — … не подходить! Гарпун мне! Олфейн куницей перескакивал между льдинами: по охапке костяных игл в руку, капюшон откинут назад. За неверным шагом поджидала пучина, её хладное гостеприимство; хлестали волны, грозясь смыть прыгуна, хотя и бесплодно — Олфейн держался. Незримо шла схватка чудовищ, от которой студёные воды — зрело чувство — ещё хуже горячатся. Плавник обезглавит восходящий вал и немедля погружается обратно; встаёт иглами собачья шерсть — разрозненные клочья — всего на долю мгновения. Моргнёшь, и вновь ничего. Нельзя увидеть даже, кто одерживает верх, и количество пролитой руды. Встретившись взглядами, напарники взялись каждый за своё. Пока Олфейн раскачивал льдину и отбивал торбасами дикую пляску, привлекая внимание свеертала, Суорун звал: пронзительный свист, такой, что закладывает уши, срывался в Стылое Море. Выглядело, будто Амарок выбрался не собственными силами, но его выплюнула стихия. Пёс устало перевалился через край; длинные раны кровоточили: по меху быстро растекались ручейки ветвистого узора. — Не трогать! — приказал Суорун братьям. Безумие раненого животного затмевает любовь и привязанность. И так один член семьи ждёт в гавани похорон… Гребень свеертала глубоко вонзился в ледяную кору, на целый локоть. Впрочем, с запозданием. Видно, усилия Олфейна не пропали даром — рыбина растерялась, не зная, за кем гнаться в первую очередь. Противник её успел отползти, и толчок от удара лишь немного встряхнул Суоруна, находившегося ближе всего. Охотник молниеносно вонзил гарпун в основание плавника. Выхватив нож, прорезал одну из перепонок, соединявших лучи. Свеертал рванулся назад в попытке высвободить гребень. Склизкое муренообразное тело подпрыгнуло, изогнулось, выдирая пласт льда. Суоруну повезло не попасть под плавник. Пальца не хватило, чтобы лезвие прошлось по его горлу. Олфейн безошибочно подгадал момент. При всей кажущейся медлительности гарпун не только опередил свеертала, но и застрял у того в жаберной щели. Всё равно, что пронзить лёгкое. Смертельное увечье. Смертельное, но убивающее не в мгновение ока. Олфейн это понимал. Он соскочил на соседнюю льдину, и как раз вовремя: охваченный исступлением — свеертал метнулся в его сторону, — свершить месть. Хладварны ждали, затаив дыхание. Прыжок за прыжком Олфейн приближался к спасению, чудом удерживая равновесие. Преследуемый страхом. Оглядываться было не время. Даже серьёзно раненый свеертал оставался проворен, и необходимость прорубать дорогу не столь уж замедляла его. Суорун приготовился хватать напарника. Расстояние — всего ничего, в самый раз для последнего рывка. Однако именно сейчас свеертал решил вынырнуть: и всё-таки он нагнал Олфейна… Шипы поддели дно. Из-за этого льдина накренилась, и смельчак невольно качнулся, избегая падения в воду. Тут-то гребень у полоснул его по лицу. Багряные струи начали заливать одежду, хотя Олфейн зажал порез ладонью. Кровь просачивалась сквозь пальцы. Отчаяние толкнуло охотника на невероятный бросок. Собрав все силы, он пролетел над рыбиной, которая, тем временем, разворачивалась для новой атаки, и, подхваченный Суоруном, обмяк. Рухнул, как подкошенный, на руки брату-хладварну. — Переживу, — прохрипел. Несмотря на то, что гарпуны мешали побегу, Олфейн не пожелал с ними расстаться. И хорошо, ведь, передав родича мальчикам, Суорун встречал свеертала при оружии. Хищник ослаб. Глаз, затянутый сплошной чернотой, не моргая, следил за Суоруном. Ныне сделалось видно великое множество разрывов от когтей и зубов, кое-где добравшихся до кости. Тварь изувечена и гибнет. Суорун поклялся бы, что гниль уже истачивает грозу китов и тюленей; что бледные личинки переполняют проруби её плоти, питаясь испорченной рудой. Словно признавая поражение, свеертал с оглушительным шлепком выбросился на лёд. Непостоянство битвы во всей красе. Он был грозен! Пёс не одолел — обратился в бегство, как и человек. Однако недобитые враги встают на ноги, оправляются от боли и подходят посмотреть на его позор! Суорун не стал красть у Олфейна последний удар. Вся честь метателю, укоротившему жизнь добычи. Так или иначе, довершать расправу не понадобилось. Свеертал издох в луже собственной густой и клейкой слизи. Рыба лежала, раскрыв пасть даже не в половину возможного. Плоские зубы, раскусившие, пожалуй, немало позвонков, выглядывали лишь слегка. Глаза свеертала провалились в пустоту, и он уже не внушал былой опаски. И всё же это достойная добыча. Плавниками «колющего льды» в пору было сдирать кожу, а мяса хватило бы племени надолго. — Кончено! — проговорил Олфейн, кладя окровавленную ладонь на лоб свеертала, — … такая жертва больше подходит твоему отцу, хурху. Помянув души, связанные крепче прочих, сирпуены говорят о действительно тесных узах. Все хладварны находятся в родстве, и всяк из них зовёт соплеменников своею кровью. Но не может быть существ ближе, чем братья. Ойхок — «брат», и хурху — тоже «брат», но названный.