В чешуе и мясе

«Олфейн вошёл в гавань, гордо неся на лице шрам, оставленный острым гребнем свеертала. Духи любят, когда добыча сражается насмерть с охотниками — этим она обретает особую цену.       Вороны кружили над кольцом диких камней. Целых восемь дородных глыб, таких, что сирпуену едва ли по силам поднять. Внутри капища высился исток Тура, подставив щербатый клюв немилосердным ветрам. У подошвы помещался тотем, а уже в самой середине, как бы вытеснив их всех — жертвенный валун. Величина круга позволяла всему племени — всем двадцати восьми мужам, женщинам и детям– собираться вместе.       Это было священное место празднеств, погребений и поклонения, а те восемь камней, облюбованные вороньём, хранили племенные заветы. Здесь вершился суд, и мужи перед тем, как уйти на охоту, приходили сюда посоветоваться с санаем. Другой такой святыни, где бы справляли всё, от рождения и благостного сезона до проводов умершего, окрест не найдётся.       Круг стоит так, как стоял ещё при родоначальниках хладварнов. Бытует поверье, якобы вошедший в него не может переступить через начертанные на глыбах законы: ни судья, ни судимый.       — Испробуй же этой сильной крови первым, а после, и мы примемся за трапезу.       Слова, передаваемые из уст в уста веками. Цура изрекает их полушёпотом, пока хладварны молча наносят на руки обещанную духу кровь.       — Чужая жизнь истекает, доверху наполняя твой клюв, Тур. И капли её, что Ты уронишь, пускай согреют родичей наших, слившихся с миром зверей, вечно летящих в пургу и холод, — Цура подошёл к лысаху и провёл по нему окровавленной рукой.       Затем, то же самое сделал Олфейн, ведь убийство жертвы — его заслуга. Хладварны подходили один за другим — оттого пояс камня быстро стал чернее чёрного. Тогда санай взял в руки нож — резать распластанную на снегу тушу свеертала. Шкура сочилась слизью и жиром, пуская плыть по себе лунные переливы.       Разделен. По крохотному куску сырого мяса для смертных и почти целое тулово с головой для Тура. Сирпуены ели, подолгу пережёвывая каждую тугую прожилку. В водовороте угольного оперения, раздираемые клювами, исчезали останки хищника.       Покойный тоже был среди пирующих. Прошедши от рождения без счёту зим, он жил, как завещали предки. Но те времена минули. Охотник уходит, вверяется Туру, и по праву достоин места рядом с другими богатырями и хранителями племени.       Тот, кто раньше назывался Эмиром Хладварном — и есть главная дань, вознесённая на жертвенник. В мире живых его сменит Суорун, вставший впереди своей ветви, как раньше поступал отец. Под крылом преемника отныне младшие братья и сёстры. Жена. Семья совсем зачахла с уходом сильного мужа. Только один и остался. Только Суорун. Потому он во главе: больше некому.       — Вот и всё, — произнёс Цура, лишь только увидел ярость, с какой вороны поглотили свеертала, — … Тур принял подношение. ”       Санай Цура потянулся за глубоким черпаком, вырезанным из рога. Сперва приложил к губам — в рот хлынули горячие соки — затем передал Суоруну. От того черпак пошёл дальше, переходя из рук в руки. На пятерых столько же глотков. Мужчины пили, размышляя о чём-то в полной тишине.       Кровь так и неслась под раскрасневшейся кожей. В илаз-катуе стояла духота. Воздух, обильно смоченный в поту и гари, согревался теплом обнажённых тел.       Обитель, где одиночкой жил санай, была погружена в полутьму. В щелях между кожами сквозила просинь ледового купола. Частью свет давал очажок, сложенный из булыжников, облекая в медь руки и лица хладварнов. Оставались и совсем чёрные пятна. Там до поры хоронились тени. Поворот головы или мельчайший жест — дёргались, приходили в движение разводы, в которых трудно было признать сирпуена, но жуть какую — запросто. И огромную, как есть больше северной породы. Неужто великаны явились из мрака проведать своих преемников? А ведь Суорун по молодости всерьёз в это верил и страшился лишний раз поднять взгляд на высоченные очертания «прародителей».       Черпак возвратился на угли. Вблизи него пропадали все запахи, кроме одного — крепкого, дразнящего ноздри Суоруна: рыба, разваренная до каши, частая пища северян.       Олфейн отдыхал на смятых шкурах. Он подрезал бороду, дабы все видели лицо и свежий воспалённый шрам от подбородка до правой скулы. Когда Суорун прямо на месте битвы орудовал иглой и нитью, последнее, о чём надлежало думать, это красота. Шов удался на славу. Да только губы, располосованные и заштопанные на скорую руку, окривели, застыв в вечном оскале. Олфейн, однако, сказал, мол — так даже лучше.       «Хвалится, да и пусть» — считал Суорун. По заслугам. Охотник он неробкий, и не беда, что ростом не вышел. Будет славно, коли украшение, достойное храбреца, оценят. Тогда-то какая-нибудь женщина обязательно проникнется к невысокому поджарому Олфейну и сама пожелает возлечь с ним. И будет как в прошлом, но уже не гигант возьмёт жену из рода людей, а наоборот — человек породнится с потомками великанов.       — И что дети? — нарушил молчание Цура.       Суорун махом проглотил целую ладонь разваренных рыбьих потрохов и взглянул на него исподлобья:       — Не малые уже. Им давно пора было увидеть, какова смерть с лица.       — Ты легко говоришь об этом.       — Мы с тобой говорим одинаково.       В острых глазах саная отразилось понимание. Суорун не делился с ним событиями ночи, когда умер отец. Цура ничего не знал о последнем напутствии. Не знал, но догадывался.       Под сенью илаз-катуя тяжелело дыхание пятерых. Глаза чесались от жирного чада. О его изгнании не заботились: было бы тепло и сухо, а горечь стерпится.       Иногда полог на входе поднимают — выпустить скопившуюся грязь. На время дышится легче и бельма, наложенные дымом, сходят сами собой. Но не поспеешь насладиться свежестью, как скоро удушливый осадок воротится, и сухость поселится в груди. Передержишь или оставишь полог поднятым насовсем — дуновения Зимы возьмут здоровье у разгорячённых сирпуенов.       — Когда мы заложили камнями старого Эмира, — говорил Олфейн, ощупывая порезанную ноздрю, — … лишь тогда я поверил, что он мёртв.       — Никто не бессмертен, — чёрство отозвался Цура, однако все понимали, что он горюет не меньше других — … только духи.       Он добрался до гавани, растеряв по дороге огонь, и всё, чем я мог помочь — облегчить страдания. Сама та вылазка сулила погибель, но Эмир никогда не боялся иной стороны. Обескровить, вымокнуть, пробыть много времени на ветру и всё же дойти. Кто мог бы так же? Благо, он встретился с Хизыль и больше её не отпустит.       Жены отца, матери Суоруна, уже тогда не было в мире смертных.       — Отец был заботливым. Братья многому у него научились, став примерными сыновьями. А у меня они научатся быть мужчинами, — проговорил Суорун.       — Мягок ты, — возразил рокочущий бас, — … отдай лучше мне на воспитание.       Говоривший носил имя Свейр и был на голову выше сородичей. Ожерелье из клыков украшало его широкую, будто неловко освежёванную грудь, заросшую новой кожей, как заплатами. Голову Свейра усыпала вязь шрамов. Не каждый бывалый зверодав успевал расписать тело подобным образом к исходу жизни. У левого виска вязь сливалась в гнойно-белёсый рубец — на том самом месте, которое от природы предназначено уху. Увечье прикрывала прядь, свисавшая с темени дохлой змеёй.       — Тебе бы самому поучиться, Свейр.       Жидкая седая бородка. Обожжённое стужей лицо. Мхом изморози покрыта стариковская мешковина — и близко не Свейровы бычьи мускулы. Рансу походил на моржа преклонных лет — подслеповатый, одряхлевший — и подобно моржу ревел, рыкая через слово.       Он неохотно черпал из сосуда, занятый шлифовкой кремнёвого осколка. Дай опытному ловчему горсть времени, и он сделает превосходно заточенный наконечник для копья. Рансу, мало того, что был славный следопыт, умел и дротик выточить, и превратить кусок камня в острейшее лезвие.       Дыхнуло холодом, и утренний свет ринулся с порога, заглянул в обветренные лица, ожёг тени. Хлопнул опустившийся полог. Вбежавший мужчина бухнулся против Цуры, на ходу, через голову, стягивая с себя сокуй. Желты — глаза лихорадочно сверкали.       — Куда тебя несёт, Вейно? — Рансу удивлённо вскинул брови.       Осклабившись, Вейно с восторгом принялся рассказывать:       — Знайте же, что могли, пируя тут, пропустить свою радость. Верится с трудом, да я и сам вначале не поверил, но идёт мимо стадо индруков: припадают на брюхо, не пройдя и самого малого. До полудня нагоним.       Кто-то из хладварнов даже охнул. Олфейн — в этом Суорун не сомневался. Оно и понятно: косматые индруки — редкие и сильные звери. Тот, кто сможет принести хотя бы рог, навсегда в почёте.       Все до единого лица были повёрнуты к Вейно. Большое дело, заклание стада, касалось здесь всякого.       — Под ними, поди, фирн проминается — такие здоровые! — воскликнул Олфейн совсем как мечтатель, чьё заветное желание вот-вот исполнится.       Рансу вытащил из бороды рыбий хрящ и сунул в рот. Деловито осмотрев кремень — тот всё больше походил на что-то путное — старый охотник прищурил глаз:       — Сколько голов хоть в стаде?       — А сколько пальцев на руках.       — Десяток! — теперь изумлённое «хо» вырвалось не только у Олфейна.       — И что, управитесь? — всплеснул руками Рансу, — … помрёте вы задаром. Ходил на индруков, мне их сила известна. Они и усталые вас на рога поднимут.       — Это ещё как знать! Тебя, гляжу, не подняли, — от Свейра так и веяло порывом скорей сшибиться с рогоносными зверями. Бешенство неугомонного хладварна, ему не подвластное, было заразно, хуже иной болезни. Всего лишь находясь рядом, Суорун чувствовал, что теряет самообладание.       — Тут хитрость нужна, — отмахнулся Рансу, — … не твоя стезя.       Даже Свейру не чуждо уважение к старости, потому, скрипя зубами, он смолчал. Кто-нибудь другой вместо ворчуна уже не надеялся бы на защиту от тяжёлого кулака и колкого слова. Да ни один хладварн, исключая Рансу, и не посмеет подначивать Свейра. Верх неразумности — играть с диким огнём. С охотником, прозванным Шкуродёром. Так его изредка поминали в мыслях, но вслух — никогда. Прозвище, полученное от недруга, не в ходу у пасынков Тура.       — Половина — телята, — пояснил Вейно.       У Суоруна созрела догадка:       — Косой Перевал?       Вейно перевёл взгляд на него:       — А как иначе? Откуда взялось стадо — ты меня не спрашивай, не отвечу. Зато нет тайны в том, куда оно обязательно вернётся. Индруки утомлены переходом, а путь неблизкий. Ещё успеем, если поторопимся.       — Хотел бы я никуда не выбираться… — прокряхтел Рансу, а Олфейн ему в ответ:       — Ты, старый охотник, индрука добывал. На что нам твой опыт здесь, когда звери там? Другие постерегут гнездо рода, будь спокоен. Ничего с ним не станется в твоё отсутствие. — Знаю.       Покачав головой, Рансу насупился, но слова против не сказал. Смирился, что старым костям не отлежаться в тепле, а то ведь пропадут безумцы без его мудрого наставления.       — Мы притащим груду мяса! Хватит и Туру и нам, — заключил Свейр, грузно вставая.       Все поднялись. Только санай Цура, вертевший в руках черпак, остался сидеть, скрестив ноги. Напряжение лба и взор, направленный сквозь хладварнов, сквозь стены илаз-катуя — будто за грань осязаемого мира, свидетельствовали о том, что колдун прямо сейчас взвешивает в своей душе последствия. Так, как никто больше не может — слушая духов и прорицая судьбу по их бормотанию.       — Останавливать или задерживать вас не буду, — промолвил Цура без обычной для него пресности, — … но послушайте мой совет, перед тем как ринуться за добычей.       Суорун приготовился к одному из мрачных пророчеств, коими санай не разбрасывался, ведь каждое имело какую-никакую силу.       В голос Цуры словно закрался шорох гигантских ледяных жерновов, наползающих один на другой:       — Если тьма накроет вас, пусть даже далеко от дома — не ищите убежища. Спешите вернуться под защиту Тура и не останавливайтесь.

***

      — Надолго ли? — жена, маленькая Илдеис, вышла к Суоруну, и три его взрослых сестры-красавицы. Повидать ещё раз кормильца и мальчиков, быть может, вскоре — уже полноправных мужчин. Они давно учились премудростям охоты и выживания у Эмира. Натирая салом лыжи, Муран с Михиром сегодня как никогда приблизились к долгожданному посвящению.       Охотник пожал плечами:       — Не знаю. Индруки живучи.       Илдеис заметно вздрогнула. Что за мысли её обожгли? Неужто представила соложца, затоптанного лавиной мышц и меха? Как бы то ни было, женщины погрустнели.       — Амарока не возьмёте с собой?       — Зализывает раны. Нехорошо его тревожить, — Суорун ещё раз проверил нож, тул с дротиками, заплечный мешок. Отправляясь пешим, ненужного он не брал, но и так выходило изрядно. Братья на двоих несли не меньше.       — Проявите себя хорошо, — пожелала старшая из сестёр, Йольге. Муран оторвался ненадолго от работы и сказал, ухмыляясь:       — Ждите, и когда мы вернёмся, будут вам мех и украшения!       — И много, — вторил ему Михир.       Девы захихикали к смущению юных добытчиков. Суорун сгрёб их в охапку, словно огромный ирбис свою жертву:       — Ждите, — шепнул зажатым в стальных объятиях.       На том и простились.       Племя велит встать на своё место и трудиться там, где более всего нужен. Хладварны судят: предки жили в согласии с обычаями, значит, и они должны. Санай просвещает соплеменников о повадках духов; если не он, то никто не растолкует знамение и не скажет, когда быть щедрой жертве, а когда стоит повременить и откупиться малой. Дело мужа охотиться и защищать общину. Женщина иль птенец преданы очагу — его оберегают. Нарушить этот уклад — что поменять местами небо и землю       Женщины примкнули к своим приютам: кто стоя — в основе своей старшие матери, уже воспитавшие много сильных сыновей и дочерей; кто сидя на коленях — юные жёны или девы, только-только созревшие для продолжения рода. Они всегда трудились вместе: более опытные поучали молодняк.       Железо и кремень скользят по рыбьим бокам. Где срежут перо толщиной с ноготь, где вопьются в сочное мясо. За последнее девы выслушивают от наставниц. Брань жестока, хотя и по делу. Старые женщины — мудрые женщины, им виднее. Поэтому молодая кровь не таит обиды, а наставницы, пригладив седые пряди, возвращаются к готовке. При этом лицами больше прежнего напоминают морщинистый плавник.       Птенцы тоже в ответе за хозяйство: вьются рядом, помогают. На них всегда лежит мелкая и наименее тяжёлая работа, которой недавний буран нынче только добавил. Избавиться от сора, заново рыть выгребную яму, и подобные этим заботы ожидают их.       Птенцам велено смахнуть снег с оберегов, вырезанных старательной рукой саная над входами в жилища. Конечно же: дети, быстро покончив с делом, нацарапают по соседству одну-две каракули. Отпрыски хладварнов охочи до состязаний. Потом они сбегутся к илаз-катуям и будут угадывать: дескать, вон те две короткие линии с длинной — это копьё; пятно с точкой и ещё одной поменьше — череп.       Много там таких рисунков. Кому лучше всего даётся изобразить известную вещь, животное, тот потом может взять себе общую среди детей находку. И никто не откажет.       Охота проходила через гавань, чтобы в конечном итоге раствориться, шагнув в ослепительную белизну. Соплеменников отпускали с молчаливой тревогой и гордостью. Только детям, столь малым, что они пока не могли ходить сами, было безразлично всё, кроме тёплой груди матери.