Другая сторона

***

Он с детства любил рисовать.        Первым полотном были стены. Когда-то безупречно белые, при трёхгодовалом Натаниэле они больше походили на маленькие истории, отличавшиеся друг от друга и персонажами, и антуражем. Принцесса, которая отличалась треугольным платьем и короной на голове, убегала от хмурых облаков, пускавших гром и молнии. Дикие цветы, стремившиеся к самому небу. Величественный замок — всегда с тремя башнями! — на краю обрыва, где скрывался свирепый дракон… Мама, может, и ругала его за это, но, смотря на это рыжее солнышко — пламенное, об которое можно обжечься, — она не злилась на него всерьёз. Как вообще лучезарно улыбавшийся мальчик мог вызвать у кого-то хоть каплю отрицательных эмоций? Его мама только неопределённо хмыкала, скрестив руки на груди, медленно качала головой и, пока Натаниэль не видел, запечатлевала его «детские каракули» на фотоплёнку. Ну, это же входило в её обязанности, ведь так? По крайней мере, именно так он объяснял для себя её странную тягу к просматриванию его шалостей. Но тогда мальчик не думал о мнении других. Куда интереснее было представлять себя, катавшегося на длинном стебле, или убегавшего от шалуний молний.        Он продолжал рисовать, и мама не прекращала фотографировать.        Треугольное платье приобретало всё больше мельчайших и дополнявших образ деталей: блеск шёлковой ткани, кружева, рюши и оборки, порой обрамлявшие горловину и подол. Лепестки цветов стали хранить в себе живительную влагу, и растения будто источали настоящие запахи — сделай вдох, и ты почувствуешь; Натаниэль чувствовал. Угрюмые тучи пугали всё больше, и опасно было находиться рядом с ними — непременно промокнешь под капавшим дождём. «У тебя талант!» — восторженно щебетали подружки его матери, всматриваясь в его «каракули». «Нет», — отрицательно мотал головой Натаниэль, с не свойственной ему твёрдостью смотря им в нарисованные кистью природы глаза. «Нет», — повторял он, буквально вырывая из их дрожавших рук оплот своего досуга. Натаниэль любил рисовать. Но он не воспринимал свои «каракули» всерьёз. Может, во всём виноваты его скромность и неуверенность в себе? А может, дело в встревоженных взглядах отца, что тот бросал на мальчика всякий раз, как тот брал в руки мелок? «А я и не спорю», — пожимал плечами юный Натаниэль, продолжая грызть грифель карандаша. Сколько он уже съел таких? Мама журила его за такое «обожание канцелярии», а он только слегка улыбался. «Обожаю», — отвечал ей Натаниэль, и она отставала со своими ненужными вопросами. Увы, он не считал то, что он рисовал, рисунками. Ну и что, что все восхищались его талантом и уговаривали его поступить в художественную школу? «Это просто каракули», — защищался он от нападок особо ярых «фанатов его творчества». А те, — будто строя из себя не понимающих простую истину людей, — чуть ли не разрывали рубашку на груди, только бы уверить юного Натаниэля в собственной значимости.        Когда все вокруг стали слишком надоедливыми для него, Натаниэль перестал показывать то, что творил своими искусными руками.        «Зачем показывать то, чего никто не понимает?» — спрашивал он у расстроенной мамы, когда у той пропала возможность фотографировать заполненные красками листы бумаги. Но это не значило, что он перестал рисовать. На бумаге отображались все его мысли и чувства. Как человек застенчивый и тихий в шумной компании он чувствовал себя неуютно, но, как только появлялась возможность остаться наедине с собой, Натаниэль загорался. Как его огненные волосы, как его сиявшие азартом и вожделением глаза. Тонкие пальцы нежно сжимали деревянную продолговатую кисть; плавно и, будто не желая причинять той боль, аккуратно рука выводила на шершавой поверхности замысловатые фигуры, вскоре превращавшиеся в оригинальные образы. И душа живого существа вселялась в них тогда. Нарисованная улыбка выглядела искренней, чем у продавщицы в местном магазине, и вызывала в нём трепет и благоговение. Ниспадавшие на хрупкие плечи локоны казались мягче и приятней на ощупь — он точно знал, хоть и не прикасался к ним, — чем ухоженные и сиявшие красотой и здоровьем волосы его одноклассниц. Бархатная кожа, скользкая чешуя, острые клыки. Он мог отобразить на пергаменте всё, создавая тем самым новую жизнь.       Все эмоции хранились на бумаге. Та же продолговатая кисть служила проводником в его дом, где всегда его ожидали те, кто по-настоящему были важны для него. Дракон, дышавший ледяным пламенем и смотревший на всех обливавшимися свежей кровью глазами; прелестная принцесса, игриво взиравшая на него своими лазурными очами и невинно прикусывавшая губу от смущения; встревоженный взлохмаченный постоялец «дома напротив» — напротив кладбища, как знал Натаниэль, — испуганно прижавший вспотевшие от стресса ладони к голове. «Натаниэль, ты слишком глубоко уходишь в себя!» — причитала мама, намереваясь забрать из его рук кисть. «Ты сходишь с ума, опомнись!» «Что?» — угрожающим шёпотом начинал он, мёртвой хваткой вцепившись в своё орудие. «Что ты только что сказала?»        Когда мама вновь посмотрела на сына, что-то словно надломилась в ней: под торжественно восседавшим на кресле с кистью в ладони взглядом Натаниэля она ушла, не потрудившись закрыть дверь.        Натаниэль прекрасно понимал, что умел создавать новые вселенные — стоило только обратиться к своему второму «я»! — и воплощать мечты многих благодаря краскам и воде. Разводы, потёртости, преследовавший его везде и всюду запах акварели и льна. Натаниэль уже давно принял как данность: он не мог жить без своих «каракулей», как бы он ни принижал себя и своё творчество. Просто не мог выпустить из ледяных пальцев злополучную кисть, что по воле хозяина разводила краски по полотну. Не мог закрыть глаза, не посмотрев перед этим в искрившиеся счастьем глаза — живой, обязательно живой! — Принцессы, что стояла напротив его кровати. Что плохого в том, что он любил рисовать? Ведь Принцесса одаривала его благодарным взглядом и слала воздушные поцелуи перед сном, чего никогда не делали его родители. Наверное, именно тогда мама по-настоящему испугалась. Но Натаниэль не понимал её опасений: что плохого в том, что он начал общаться со своими друзьями? И какая вообще разница, кем именно они созданы: природой или его рукой? Она не слышала его, и всё вышло из-под контроля. «Когда ты обратишь внимание на живых людей?» — плакала мама, всматриваясь в его бездонные голубые глаза. В них она видела непокорное море, шаловливый ветер и глыбы льда. «Живых?» — переспрашивал Натаниэль обвиняющим тоном. «Ты считаешь, что они не живые?» — яростно рычал он, с остервенением тыча пальцев в сторону «каракулей».        Когда мама молча вышла из его комнаты, без скрипа захлопнув дверь, Натаниэль впервые возжелал, чтобы она выбила ту из ставней.        Он любил рисовать — это чистая, не испачканная гуашью, правда. Он любил разговаривать с Принцессой и Драконом, ведь они всегда понимали его. Особенно Принцессе — он, правда, не называл её по-другому — нравились новые платья, что он создавал специально для неё. Дракон частенько прилетал к нему через окно — он точно знал, что видел! — ведь он освободил рептилию из тяжёлых цепей. Сосед редко обращал на него внимание, да и ему то было не нужно: у него уже появились близкие… существа. Нет, он бы назвал их людьми — они же ничем не отличаются от него самого! — но Дракон, всё же, являлся рептилией, так что Принцесса и Дракон — существа. Мама больше не разговаривала с ним на эту тему, и Натаниэль успокоился. «Она, наконец, поняла!» — возбуждённо кричал он, нежно проводя по шершавой поверхности бумаги бархатной щеке его Принцессы. «Наконец-то всё устаканилось!» — без умолку трещал он на ухо Дракону, калачиком свернувшемуся у его ног. Всё складывалось замечательно: он, его кисть и краски, Принцесса, не дававшая ему спокойно спать по ночам, и Дракон, охранявший его комнату.        «Ты болен!» — орал на съёжившегося от такого тона Натаниэля отец, брызжа слюной во все стороны. «Ты немедленно отправишься на лечение!» Натаниэль смеялся про себя. Его «каракули» всегда будут рядом с ним, так разве есть разница, где именно он будет находиться? «Больница? Хорошо», — апатично проговаривал он, продолжая влюблёнными глазами смотреть на полотно. Принцесса и Дракон согласно кивали ему, подтверждая его мысли и опровергая любые опасения.        Натаниэль любил рисовать. Ему было всё равно, что краски давно высохли, а кисть пришла в негодность. Он не видел, что бумаги тоже не было — все листы заполнились хаотичными линиями и фигурами, складываясь в страшные изуродованные подобия лиц. Он не показывал ни одной живой душе свои «каракули», — как он любил их называть, — ведь никто не понимал его. Зачем людям показывать то, о чём они не имеют ни малейшего представления? Мама плакала, отец кричал, а Натаниэль продолжал выводить красные линии на своей мертвецки бледной ладони. «Какая разница, что именно является красками?» — вопрошал он у своих друзей, а те понимающе усмехались и шептали: «Продолжай». «Каракули» окружали его всюду, и Натаниэль был неподдельно счастлив.        Когда он закрывал слипавшиеся веки, ощущая слабость и ломоту во всём теле, её искрившиеся глаза и заливистый смех встретили его вместе с непроглядной тьмой. «Её кожа и вправду бархатная», — успел подумать Натаниэль, наконец почувствовав тепло её живого тела.