Хэппи Энды для Солдата

      Его мучители работали в три смены. Иначе они не справлялись. Как справлялся он сам, никого не интересовало.       Хотя все, кто с ним контактировал, носили одинаковые хирургические маски, через какое-то время он научился их различать и знал, что предстоит ему на этот раз: кресло с электрошоком, хирургический стол или допрос с пристрастием.       Часто он отключался прямо в разгар процедуры, измученное тело и еще более измученный разум отказывались принимать участие в происходящем. Его приводили в чувство до обидного быстро, а после становилось еще больнее, но урвать несколько минут блаженной темноты все же удавалось.       Несмотря на регулярно проводимые допросы, он не мог уловить смысла того, что с ним делали. От него добивались правды, только правды, чтобы он и помыслить не мог солгать, что бы у него ни спрашивали, но при этом сами ответы их, похоже, не особо интересовали.       Его методично и последовательно истязали, но ничего не требовали и, за исключением допросов, в разговоры с ним не вступали, полностью игнорируя вопросы, мольбы и проклятия.       В начале он еще пытался размышлять о том, что происходило, зачем с ним так поступали, какими важными сведениями он владел или что сделал плохого, но вскоре реальность стала размываться, воспоминания стали зыбкими, а чувства — страх, горечь, обида, надежда — ненужными и далекими. Теперь короткие передышки он тратил на повторение своего имени и порядкового номера, опасаясь, что, забыв их, навсегда потерял бы себя.       Однако по прошествии времени самые важные слова превратились в бессмысленный набор звуков. Теперь он повторял их в моменты самой сильной боли, надеясь вызвать то чувство относительного покоя и защищенности, которого удавалось достичь в отсутствие процедур, выкрикивал их в лицо тюремщикам, но не для того, чтобы доказать, что он все еще человек с именем, а потому что другие слова к тому времени почти стерлись из его памяти.       И когда он наконец замолчал, безропотно позволяя усадить себя в кресло и бить током, они перевезли его в другое место.       Теперь окружавшие его люди не носили масок, но ему было все равно, он бездумно выполнял команды, не вполне осознавая, что и почему делал. Бежал, куда говорили, стрелял, в кого говорили, изучал то, что было сказано. Он видел мир, как сквозь мутное стекло, и четким было только то, на что указывал голос с нужной интонацией.       В один момент его спокойствие поколебалось. Он сопровождал нужного человека во время какого-то мероприятия в заснеженном лесу и сам не понял, как оказался между огромными псами и худеньким, светловолосым парнишкой. Псы хрипели и били лапами по снегу, истекая кровью – ему предписывалось всегда быть вооруженным.       — Отставить, Солдат, — произнес мужчина с нужным голосом, и Солдат мгновенно забыл, зачем начал стрелять, и вернулся на положенное место за плечом мужчины.       — Что ты позволяешь своему псу, Лукин? — возмущенно закричал другой, подбегая к трупам. — Он убил моих любимцев!       — Лучше бы тебе быть благодарным, что я взял его с собой, твои любимцы чуть не загрызли Егорова. Как бы ты потом объяснял его отцу?       — Его отцу я уже ничего не собираюсь объяснять, покойникам объяснения не нужны, — неприятно усмехнулся он. — А мальчишку можешь забрать себе, должны же у твоего пса быть какие-то игрушки.       — Пошли, Егоров, — обратился Лукин к мальчишке, смерив второго мужчину неприязненным взглядом. — Смерть от переохлаждения легка и приятна, но ты ведь хочешь жить?       Солдату было все равно, что происходило вокруг, пока не было опасности для охраняемого объекта, но пристальный, слишком серьезный взгляд синих глаз из-под светлой челки что-то царапал глубоко внутри, вселяя смутное беспокойство.       — Привет, — прошептал ночной гость, тихонько присаживаясь на постель. — Прости, что потревожил, — Солдат не ответил, к нему, бывало, заходили по ночам: проверить на месте ли он или со срочным вызовом, но никогда, чтобы погладить его по голове, как делал этот странный посетитель. — Хотел поблагодарить тебя за то, что спас. Не хотелось бы умереть… Больно. Я вот яду стащил в лаборатории. Если на меня опять соберутся спустить собак, то хоть быстро, — мальчишка говорил сбивчиво, глотая слова, явно сдерживая слезы. — Я тебе мешаю? Просто… Просто больше не с кем поговорить. Ты не думай, что я трус или… Но… Мама умерла. Болела туберкулезом.       Последнее слово, никогда не встречавшееся Солдату в его повседневной жизни, почему-то заставило его крепко обнять дрожащего Егорова. Когда-то он уже обнимал кого-то хрупкого и светлого, точно так же дрожавшего от горя.       — Давай убежим? — вдруг спросил мальчишка. — Я знаю, как выйти за ворота, украл ключи от них. Ты ведь тоже пленник здесь, — заполошно сипел он, отчаянно прижимаясь к сильному телу. — Ты большой и сильный, ты стрелять умеешь, мы выберемся. А потом я буду с тобой. До конца.       Солдат отстранил Егорова и встал, нервно оглядываясь как человек, только что разбуженный человек, который не понимал, где находился. Что он здесь делал? Ему нужно было скорее добраться… К кому-то важному.       Он заметался по комнате, машинально собирая необходимые для похода вещи. Скорее! Он чудовищно опаздывал, он кожей чувствовал, как утекало время, волнами накатывал страх, что его уже не ждали, что стало слишком поздно. Его взгляд упал на мальчишку, сидевшего на кровати, поджав ноги.       — Ты не он. Похож, но не он, — хрипло проговорил он. — Но я возьму тебя с собой, если тебе нужно.       — Кто он?       — Я не знаю. Но я выясню.       Солдат и Егоров покинули СССР и отправились в Америку в надежде, что там их бы не достал всесильный Лукин. Выросший в небольшом городке Егоров всегда хотел посмотреть на огромные мегаполисы — так они добрались до Нью-Йорка и во время осмотра достопримечательностей попали в Смитсоновский музей на выставку, посвященную Капитану Америке и его команде. Джеймс Барнс с горечью узнал о смерти лучшего друга. Теперь ему было не к кому спешить, и он, отпустив прошлое, прожил счастливую жизнь со своим возлюбленным.