до предела

Лидия замазывает субботу черным маркером, подводка, иссохшаяся вся, на последние пять дней календарных истрачена, смешавшейся со слезами темной жидкости — практически ртути — не хватит, чтобы растянуть на огромную клетку мертвецки белого листа, напоминающего ей болезненно бледного Стайлза и холодное тело Эллисон с окончательно определенной судьбой, заключенной в дорогой красный бархат; Лидия смеется рвано, воздуха в легких не хватает — Эллисон предпочла бы голубой, но кто, кроме потерявшей от ночных кошмарных криков банши, с большими шансами сдохнуть на больничной койке в семнадцать, чем добраться до последнего учебного дня, спрашивает мертвых. Мартин на части разваливается ежесекундно, теплых похлопываний по спине от МакКола не хватает даже для него самого — Мартин ставит им диагноз — деструкция. За переменно алыми радужками глаз Скотта Мартин читает неизменные боль и страх, МакКол сердце свое вдребезги разбитое собрать пытается в целое, только горе его уничтожает, крошит — склеенные и на леску натянутые куски не работают на живых существах, пусть и относительно, пусть и раздробленных, разрушенных до основания. Лидия рядом держится, по плечу его хлопает — не справляется, вены болезненно натягиваются, кожу рвут, она вся себе кажется сшитой наскоро куклой, с неаккуратными линиями швов за траурным платьем, не отличающимся от пяти других, ставших ее школьной и жизненной формой. У Скотта под рубашкой, напоминающей Мартин по цвету уголь костров, мышцы напряженные до предела, нервы — струны гитары, готовые разорваться в любую секунду, у Мартин запястья совсем хлипкие, не справляются со звериной силой и несчастьем, его сердце поглотившим. Стилински появляется вовремя, сетчатку ее выцветших февральски-зеленых глаз разъедает мертвенно белой кожей и цепким взглядом, пробирающимся внутрь и по позвонкам бьющим; Лидия без Стайлза, маячащего рядом, готового грудину свою наизнанку вывернуть и четырехкамерное ей вручить, как приз или проклятие, — неправильно, неестественно, Лидия без Стайлза — маяк, потерявший направлений, комок чувств, отравляющих внутренности. Лидия — по-февральски холодная и по-арджентовски мертвая, со звенящей пустотой внутри и подыхающим желанием оправиться от ужасов, в ее жизни происходящих, спину выпрямить до слышного окружающим хруста и взгляд глаз, потерявших контур без засохшей подводки, оторвать от могильной плиты, на которой имя — приговор им всем, будущее с вечными муками совести и перманентным желанием занять чужое место под шестью футами земли. Лидия кашляет — от второй попытки курить, от могильного воздуха, пропахшего акациями, знакомого ей, в легкие впитавшегося, ставшего ее меткой, ее истинным предназначением. — Я не хотел, чтобы кто-то пострадал, — Стайлз взглядом в испачканные в земле кроссовки, до абсурдного нелепые на похоронах, Лидия в своем черном длинном платье — практически Геката, только не вечная, подыхающая, пусть и со смертью связанная нитью прогнившей, но крепкой, неразрывной. — Он хотел, — она глаза на него поднимает, белизна в цвете его кожи едкая, но антидепрессантами объяснимая, Лидия знает, как это работает — заедай свое горе таблетками, все равно уже испорченный настолько, что не починишь, разбитый в мелкое стекольное крошево, готовый к отправке в никуда. — Как ты знаешь, что я — не он? — замирает, вспоминает, как это — дышать рядом с ней, разговаривать, чувствовать ее волнение и напряжение каждой частью на куски разорванной души, угадывать жесты заранее, любовь к ней вшивать снова и снова поверх старой, не чувствуя боли и разочарования от ее холодного равнодушия и удивления от ее теплых губ в опасно близких сантиметрах. — Я не знаю. В этом и вся проблема, — она вздыхает резко, слоги последние проглатывает, она его сердце вдоль и поперек знает, она привыкает, проникается к нему чем-то чистым и всеобъемлющим, она на части разрывается, когда их жизнь все хорошее перечеркивает, чувство ее наполняет горечью и болью. Стайлз весь для нее, изломанный, дефектный, Лидия только дым вдыхает и кашляет долго и сильно, легкие словно рвет; Лидия вся о нем — пытается отличить живого от навсегда умершего.