Кровь и ночь. История Линто

Мир'та'саан и Энир'рат - Русский размер - "Звезда разлуки". И только.       Халаной, дарауштаддаатская наложница, напевала в пол голоса, и костяные зубья гребня легко скользили в её угольно-чёрных волосах. Халаной сидела на расшитых золотой нитью подушках, пила лучшее вино с юга тоарзараниз, украшала себя золотом, рубинами и топазами, но счастлива не была. Порой, устремив печальный взгляд за окно, Халаной подолгу молчала. Тогда она казалась Мир’та’саану не живым существом, а статуей. Он знал: наложница видит богатый город за белыми стенами, оживлённые рынки, босоногих смуглых детей и таинственных женщин, с ног до головы укутанных в разноцветные покрывала. А ещё: огонь, смерти, кровь… безжизненное тело брата у всех на виду. И Халаной не легче, что мужество брата почтили, что не приказали увечить его тело.       Он не приказал.       Мир’та’саан, владыка тоарзараниз Кватар.       Вот гребень брошен на подушку, вот Халаной с тихим вздохом ложится, закрывает глаза… В окно льётся лунный свет. внизу – мужчина и женщина поют на два голоса. И всё поглощает мрак.       Мир’та’саан как-то давно обещал не трогать Халаной. Наложница, которую ни разу не брали. Рабыня, которая ест с серебряных тарелок. Рабыня, на шее которой – ожерелье с драгоценными камнями. Когда-то Мир’та’саан обещал, что она ни в чём не будет нуждаться.       У Халаной тонкие запястья и лодыжки, округлые колени и высокая грудь, давно забывшая мужские поцелуи, прикосновения грубых рук… Красота Халаной трогает, ранит, оскорбляет. Он обещал к ней не прикасаться.       Но как тяжело было годы назад! Как Мир’та’саан хотел её!       И вдруг осознал, что хочет и сейчас. И поэтому он должен уйти. Мир’та’саан любит красивых женщин. Собирает их, как цветы, покупает, как безделушки. Любит человеческих женщин, которых легко покорять и лаской, и кулаком. Любит женщин-винаийр, холодных полубогинь, добиться которых – целое искусство. Любит полукровок, готовых на всё, лишь бы жить в тепле и уюте. У него служанки и рабыни одна красивей другой. Они умеют танцевать, петь, рисовать – что угодно. Мир’та’саан может брать новую хоть каждую ночь. И только одна Халаной – под запретом. И этот запрет Мир’та’саан наложил на себя сам.       Мужчина и женщина замолкают.       Мир’та’саану не хочется идти к Лиз’аире. Теперь он понимает, что вторая жена любит его положение, славу и богатство, но не его самого. Лиз’аира гордится, что он – её муж, хвалится этим, смотрит на него с восхищением. Но каатзаран не помнит, когда в последний раз вторая жена обращалась к нему «Мир’саан»…       Зато другая, первая, зовёт его так снова и снова, хоть его вина перед ней велика. Глубже океана и темнее ночи его вина, и её не искупить.       И всё же Мир’та’саан идёт к Энир’рат.       Открывает тяжёлую деревянную дверь.       Энир’рат ещё не спит. Тоже чешет волосы. Тоже чёрные, длинные и густые – они скрывают её стан, как плащ. Избитое сравнение, но каатзаран не может подумать лучше. Рука замирает, жена поднимает голову. Не улыбается. Год от года ей всё тяжелее видеть его.       «От кого пришёл»?       «Ни от кого».       Молчаливый разговор, тяжёлые взгляды.       «Можно мне зайти»?       «Твой дом. И тут всё твоё. Зачем спрашиваешь»?       И Мир’та’саан заходит, прикрывая дверь.       «Я скучала, но тебе нет до этого дела».       «Ты не права. Загляни в мои глаза, дотронься до моей руки – и поймёшь, что я не лгу».       Энир’рат обнимает его, прижимается всем телом.       «Ненавижу тебя».       «Теперь лжёшь ты».       Она сверху. Мир’та’саан любит так, и в последнее время позволяет первой жене сближаться с ним так снова и снова. Ей приятней – в её руках власть или, по крайней мере, Энир’рат может так казаться. И ему лучше. Видеть до сих пор упругую грудь, сжимать крутые бёдра, сдерживая и направляя, насколько то возможно. Мешают волосы. Закрывают обзор. Мир’та’саан отводит тяжёлые смоляные пряди, Энир’рат запрокидывает голову, и в темноте белеет её шея. Мир’та’саан поднимается, прижимается к ней губами, с радостью слышит стон блаженства.       «Я всё ещё могу быть для тебя приятным»…       «Не останавливайся… Нет! Прошу»!       Он не остановится. Всё громче и тяжелее стоны Энир’рат, всё сильнее дрожат его бёдра в тесной хватке её ног; их пальцы переплетаются, губы соединяются, смешивается дыхание.       «Мы едины».       «Мы едины».       Снова.       «Снова».       «Снова».       От Энир’рат пахнет сиренью. Вкус калины – на губах Мир’та’саана. Счастье и горе слиты воедино.       Спустя полчаса Мир’та’саан поднимается со смятой постели. Энир’рат смотрит на него с жадностью и страстью. Её муж, её Мир’саан… Тело воина, красивое лицо. Красивое – и навсегда молодое.       «Я тебя никогда не забуду».       «Конечно. Я умру. Ты нет. А значит, вечно помнить - тебе».

***

      А следующим днём был суд. Мир’та’саан доверил жене и это. К тому же, было слишком опасно везти изменников в Эритцан – мало ли что может случится в пути. Да и казнь, свершённая на месте, на глазах тех, кто ещё мог иметь к измене отношение, но не пойманных, послужит наглядным примером.       На главной площади – месте торговли, суда и воинских сборов, ещё рано утром возвели деревянный помост. Ваарта Лиз’аира, спокойная и даже холодная, восседала посередине него в плетёном кресле, и ярко-жёлтый подол платья, целиком скрывающий её ноги, походил на лепестки огромного цветка. В волосы она вплела голубые ленты – знак справедливости небес.       Я встал по левую сторону от неё, Интаэ по правую. Я скорее почувствовал, чем увидел его недовольный взгляд.       Воины, вчера пришедшие вместе с Лиз’аирой, встали по пятеро по краям помоста.       Толпа, собравшаяся на площади, безмолвствовала.       Так же молча винаийр и люди стали расступаться. Я увидел ваарту Ахи’мун, Риг’зи’тая и неизвестного мне мужчину. Видимо, супруга ваарты Ахи’мун, потому что мужчина шёл рядом с ней, и, кажется, они держались за руки.       Их подвели ближе к помосту. Бледные лица, испещрённые синяками, принадлежали не сломленным существам. Губы плотно сомкнуты, в глазах злоба. А вот Риг’зи’тай еле шёл, поддерживаемый с двух сторон, и его глаза были узенькими щёлочками между распухших век, а кое-где на его порванной одежде виднелась кровь.       Всех троих заставили поклониться жене каатзарана. Ваарта Ахи’мун зло дёрнула плечами и грязно выругалась, но напрасно. Только и добилась, что в рёбра ткнули древком копья. Риг’зи’тай упал от слабости. Его тут же подняли и нахлестали по щекам, чтобы пришёл в себя. Я вздрогнул, когда он пронзительно вскрикнул и сплюнул кровью. Я скосил глаза на ваарту. Она осталась бесстрастной. Её больше не пугали ни крики, ни стоны, ни кровь. Ни смерть. А когда-то моя хозяйка была впечатлительной и не очень-то злой…       Спокойствие Лиз’аиры вывело ваарту Ахи’мун из себя:       - Грязная шавка мерзкого предателя! Ты не смеешь судить нас!       Ближайший воин разбил ей губы.       Лиз’аира подняла руку.       - Не трогайте её. Пусть говорит, если ей есть что сказать. Но сперва. Ваарта Ахи’мун Ринда-Эниа, ответь на два вопроса.       - Стерва! Сука паршивая!       - Первый вопрос: ты понимаешь, что ваши восстания и измены лишь вредят делу?       - Паршивка! Передай своему мужу, что…       - Второй вопрос: понимаете ли вы, что для вас делает мой муж?       Ваарта Ахи’мун упала на колени. Её муж или кто там, опустился подле неё, обнял за плечи, принялся что-то шептать.       Лиз’аира встала.       - Ответь мне, Ахи’мун, пока я готова слушать.       - Будьте вы прокляты, - зарыдала та.       - Это вы предатели, - мужчина встал и посмотрел на вторую жену каатзарана как на мерзкое насекомое. – Вам бросили кость, и вы поймали её. И жуёте её который год, а нам не легче. Между нашими странами было многое, жена властителя Кватар, но никто и никогда не жаждал полного уничтожения. Но вы, посредством своих новых друзей, поступили так! И что теперь? Пепелища. Бедность. Голод. Кому стало легче?       Так он екингзаалец!..       Ваарта Лиз’аира тяжело вздохнула.       Пламя ревело, забирая людей в кольцо. Матери прижимали к груди детей и истошно, отчаянно, дико кричали. Никто не думал о них, никто не хотел их спасать. Пытались спасать мы, слуги. Люди. Винаийр спасали себя. Своё имущество – всякое, кроме живого. Я слышал, как одна безумно богатая дама приказала бросить в горящем доме свою старую няню, много лет не встающую с постели. Как ваартан, холящий красавицу наложницу, отрубил ей руки, когда она протянула их из окна, пока в доме бушевал огонь.       А теперь этот винаийр жаловался на жестокосердие каатзарана.       Меня замутило, и я с трудом удержался на ногах. Воспоминание было таким ярким, что я ощутил и запах горелой плоти, услышал визг и крики.       Интаэ хмыкнул, и этот звук привёл меня в чувство.       - Мы не всех вас уничтожили. И мы этого не желали. Нам некем было бы править. А те, кто, как ты говоришь, «бросили нам кость» уничтожили бы вас всех до единого. Лучше уж мы, ваартан Оог’ха’рих Ринда-Эниа. И коли у вас не хватает ума понять, от какой судьбы мы вас ограждаем… Лучше уж мы казним парочку неспособных думать винаийр.       - И только их? – усмехнулся ваартан Оог’ха’рих. – Что-то не верится.       - Члены ваших семей тоже получат своё. Цветы измены нужно выдирать с корнем. Никто не поверит, что ваши дети не знают о ваших планах. Если уж знал ваш племянник.       Ваарта Ахи’мун взвыла. Её муж побледнел и пошатнулся.       Риг’зи’тая вырвало.       И я вдруг понял. Он – их племянник. Вот почему их привели вместе. Но где тогда дети?       - Моей младшей дочери только восемь! Она уж точно ничего не знает! Неужели?!       - Она вырастет и захочет отомстить, - по-прежнему бесстрастно ответила моя хозяйка, и меня передёрнуло.       Больше у ваарты Ахи’мун и ваартана Оог’ха’риха не нашлось ни слёз, ни слов.       Лиз’аира указала на Риг’зи’тая:       - Этого первым.       Стражник ухитрился раскрыть заплывшие глаза. Его лицо, на котором я помнил жестокое и наглое выражение, перекосил животный ужас. Он тоненько, как ребёнок, взвыл и безмозгло рванул между воинами.       Конечно, ему не дали уйти.       Интаэ рассмеялся:       - Какой же трус!       С Риг’зи’тая содрали остатки рубахи и вытолкнули к помосту. Свистнул кнут, во мгновение ока выхваченный мерзким на лицо типом, которого я сперва не заметил среди воинов – наверняка палачом, и на бледной спине Риг’зи’тая набухла кровавая полоса. А потом ещё одна. И ещё, и ещё.       Риг’зи’тай кричал, не переставая. Скоро его спина превратилась в кровавое месиво, но палач не прекращал. Снова и снова свистел кнут, брызги крови летели на помост. Винаийр и люди молчали.       Видно, Риг’зи’тая решили запороть до смерти…       Так и вышло. Крики превратились в надсадные хрипы. Стражник без чувств приник к окровавленным плиткам, а кнут всё свистел и свистел. И от этого звука у меня звенело в мозгу.       Я не хочу вспоминать жестокость. Но мне приходится. Чтобы вы ни на мгновение не забывали, с кем имеете дело. Кто ваши враги. И кто повелители ваших врагов. На что они способны. Изничтожить всякое доброе чувство. Развенчать любовь. Возвысить расправы и ненависть. Опустить душу на самое дно, в липкий, холодный мрак. Винаийр были дурны и так. Но а’стейн’р смогли сделать их ещё хуже. Весёлую и в сущности не злую Лиз’аиру; способного на благородные проступки Мир’та’саана, имеющего храбрость заботиться о тех, кто ему верил, кто прошёл с ним и воду, и огонь, когда пришли твари и пригрозили ему; и многих других, в ком ещё теплились искорки доброты и милосердия. Но если что противно а’стейн’р, то они выжгут это из сердец.       Ваарте Ахи’мун и ваартану Оог’ха’риха выбили суставы, содрали кожу со спин, выкололи глаза. И оставили истекать кровью. Под конец они даже не стонали. Душный запах крови повис жуткой тучей.       У них было пятеро детей. И всех пятерых казнили. Четверых, взрослых, долго пытали, а после удушили.       К восьмилетней дочке проявили милосердие: ей всего лишь отрубили голову.

***

      Мир’та’саан смотрел на город. Эритцан дремал под ярким полуденным солнцем; тёмно-синие воды Теанте застыли. Крыши и шпили сверкали так, что было больно глазам. Тишину нарушали только редкие крики чаек. Жара и духота седьмого месяца изнуряли. Как тут не разлениться? Но каатзаран хорошо переносил и холод, и жару, и пронизывающий ветер. Так что для него зной не оправдание.       Энир’рат сказалась больной и вот уже второй день не выходила из своих покоев. Мир’та’саан искал в себе желание прийти к ней и не находил. Остыло и сердце, и ложе – какая уж тут охота. Он пытался отыскать жалость к первой жене – напрасно. То ли проклятые а’стейн’р виноваты, то ли ещё что, но каатзаран больше не мог ни любить, ни жалеть.       Рин’даан’хор. Сын разочаровывал его. Говорили же – «он не похож на вас, он никогда не будет таким, каким вы хотите». Храбрым, решительным, злым. Да и красивым. Худой, нескладный, Рин’даан’хор прилежно учился, любил читать – ни дать ни взять Сид’мер’тин. Сходство сына с собственноручно убитым братом злило Мир’та’саана неимоверно. Если бы Энир’рат хорошо относилась к Сид’мер’тину, каатзаран даже мог бы подумать кое о чём весьма нехорошем… Тем более, что в годы зачатия Рин’даан’хора между ним и Энир’рат разверзлась пропасть. Ночь, в которую они его зачали, была милостью, можно сказать, подачкой Энир’рат. Она так хотела близости, так просила…       Милость? Подачка? Каатзаран поморщился: что-то с ним не так.       Есть вещи похуже. Рин’даан’хор сблизился с Линто, рабом его второй жены.       «Такому только с человеческим рабом и дружить» - наверняка думали многие.       Каатзаран мог затыкать рты, но не мысли.

***

      Я увидел сына Мир’та’саана только через три дня его возвращения домой. Худой, нескладный, некрасивый – я бы не поверил в их родство. Глаза юного ваартана Рин’даан’хора были водянисто-голубыми. Глаза Мир’та’саана тоже вода, но где бушующий в ярости океан, а где маленькое озерцо? Чёрные, густые волосы каатзарана спускались до середины спины и отличались здоровьем. Тоже чёрные, но редкие волосы его сына были тусклыми. А на лице – затравленное выражение.       Ничем не примечательные глаза Рин’даан’хора скользнули по мне как по пустому месту. Остановились на Лиз’аире. И загорелись такой ненавистью, что мне стало… смешно. Что вы ей сделаете, юный ваартан? Другое дело, что ненависть была понятна, но я-то никогда не оказывался в подобном положении. У людей в наших краях принято иметь одну жену и одного мужа.       Навредить Рин’даан’хор и правда никак не мог, зато он бросил вызов приличиям. С удивительной страстностью.

***

      Когда зацветает сирень, и город наполняется её удушливым, чуть горчащим запахом, винаийр празднуют. В древности говорили, что сирень – дар от самой создательницы мира. Особенное отношение к ней сохранилось. Вот она и росла-цвела вольготно во всех уголках Эритцана, во дворе чуть ли не у каждого. Фиолетовая, синяя, розовая и, конечно же, особенно почитавшаяся белая. Именно гроздьями белой украшали брачные покои и возлагали в храмах к ногам Богини.       - Он её не отдаст.       - А сколько стоит рабыня?       - Такая как Иирта? Немало. Она юна и красива. Ты никогда не скопишь столько денег, Линто.       Рин’даан’хор согнал со ступеней зеленокрылую стрекозу и проследил её полёт до кувшинки.       Да, я никогда не скоплю столько денег. Хотя бы потому, что я сам раб, и денег мне полагается, как и имущества.       - Я столько же стою?       - Мальчики и мужчины стоят дешевле. - Рин’даан’хор недобро усмехнулся. – Если, конечно, они не особо сильные и красивые. Ты и вовсе достался второй жене моего отца бесплатно.       На самом деле, спрашивать Рин’даан’хора было мало смысла: он не желал разбираться ни в стоимости красивых рабынь и сильных рабов, ни в делах государства, ни в воинском искусстве. В прочем, насчёт последнего каатзаран отпрыска мало спрашивал: Рин’даан’хора заставляли силой, мол, он должен уметь за себя постоять. «Убивать, разворовывать чужие земли и насиловать, пока не отвалится то, чем насилуют» - любил говорить Рин’даан’хор. Ну не знаю, не знаю. Ничего не отваливалось, насколько я мог судить.       Мимо нас прошли слуги. Молча, склонив головы и сложив руки на животах. Пряча лица под покрывалами, проскользнули молоденькие рабыни: сегодня им прислуживать на пиру лишь в набедренных повязках. Как-никак особенный день: двоюродная племянница каатзарана берёт мужа.       Свадьбы, свадьбы… Ни я, ни Иирта семьёй не обзаведёмся. Рабы лишены так же права на брак. Даже сойдясь со мной, Иирта называлась бы только «делящей ложе», и любой мужчина имел бы право её взять.       Но каатзаран не отдаст мне Иирту.       Ни красивее, ни веселее Рин’даан’хор не стал. Он до сих пор отставал в росте от своих сверстников, был не слишком широк в плечах и девчонки редко задерживали на нём взгляд. А принуждать к чему-либо рабынь Рин’даан’хор считал ниже своего достоинства, не в пример многим другим. Мне рассказывали, что раньше он мог прикрикнуть на слугу или служанку, даже замахнуться – но теперь об этом не было и речи. Он полюбил проводить время на кухне, беседуя с работниками. Ему, кажется, нравилось моё общество. Несколько раз он даже защитил меня от наказания. Каатзарана перемены в сыне злили, но Рин’даан’хор твёрдо решил не обращать внимания на отцовское недовольство. Пропасть между ними ширилась. Ваарта Энир’рат, напротив, была Рин’даан’хором очень любима. Он жалел её, и жалость делала любовь сильнее. Они стали близки как никогда. Ваарта Лиз’аира избегала обоих.       - Когда ты в последний раз видел Халаной?       - Неожиданный вопрос. Причём тут она?       - Меня вот что беспокоит: может ли отец взять в жёны ЕЁ?       Я воззрился на Рин’даан’хора с удивлением:       - С чего такие мысли? Она человек.       - Именно! Но он стал приходить к ней чуть ли не каждый день.       - Будто вы не знаете её историю. Ваш отец держит слово. А Халаной не простит того, что он сделал. Конечно, рабынь не спрашивают, однако…       - Я знаю, знаю. Признаю, глупый вопрос.       Рин’даан’хор немного помолчал, а затем сказал с плохо скрываемой ненавистью:       - Лучше бы пусть Халаной стала второй женой моему отцу. Или любая гнилозубая нищенка из трущоб. Но не твоя хозяйка.       Сорвалась звезда, а за нею вторая, а потом ещё одна, ещё и ещё, и вскоре небо стало почти белым. Из пиршественного зала долетали пение и смех. Порой какой-нибудь не в меру пьяный гость хватал юную, полуголую рабыню, и тогда уши резал отчаянный визг. Визгу вторил громогласный гогот.       Эта ночь нравилась мне всё меньше и меньше. Но как же я благодарил судьбу за то, что Иирте не велели прислуживать на пиру! Представить, как её, голую по пояс, лапают пьяные мужчины, было выше моих сил. Мне полгода как исполнилось шестнадцать; у себя дома я бы считался полноценным мужчиной, мне бы даже выбрали невесту (конечно такую, какую одобрил бы ваартан Лир’ман’тавар). Но дело не в этом. Я вырос, и природа требовала своё… Требовала с древней страстью. Попробуй противостоять… И теперь мою ревность усиливал зов плоти.       Рин’даан’хора увели слуги, и я остался предоставлен самому себе. Я надеялся, что вот-вот он вернётся, сбежит от отца и ненавистной мачехи (ваарта Энир’рат в очередной раз не пошла на празднество), и мы с ним отправимся куда подальше. Хоть к великой Теанте, плавать под звёздным дождём.       Но этого так и не случилось.       Мимо меня, смеясь и раздевая друг друга, прошли юноша и девушка. Звонкий женский смех ещё больше распалил моё воображение, и я прикусил палец, чтобы не застонать. Парочка забилась в угол, всего лишь в десятке шагов от меня, и я поспешил уйти.       Неправильно. Несправедливо! Я хочу быть с Ииртой, а мне не позволяют. Я же вижу, вижу, КАК она смотрит на меня. Я помню прикосновения её тонких рук, помню тёплое дыхание на шее, когда она обнимала меня, ища утешение… Хватит!       Небо снова стало чернильно-чёрным. Стало подходить моему настроению.       В другом углу плакала какая-то девушка.       Я хотел пройти мимо, но меня окликнули:       - Линто?       - Карбиз?       Карбиз отошла о стены, и я ахнул: всю правую сторону её лица заливал синяк, платье было разорвано и едва прикрывало грудь, в разрезе на бедре проглядывала царапина.       - К-кто это тебя? – внутри меня растеклась ледяная вода.       Неужели её снова изнасиловали?       - Я… Я вырвалась.       Хоть какое-то облегчение. О небо.       - Сильно больно? Ну… Ноге. Кровь шла.       Карбиз утёрла слёзы.       - Я не чувствую… почему-то.       Я подошёл к ней и взял её за руки.       - Тебе надо лечь. Пошли со мной.       А Халаной бы не тронули – пронеслась непрошенная мысль. Конечно, у каатзарана не было приобретения красивее, но он не прикасался к чудесной пленнице. Дарауштаддатская царевна нравилась многим мужчинам, но никто бы не рискнул нанести каатзарану подобное оскорбление.       Карбиз пошатнулась, и мне пришлось схватить её. На мгновение тёплая тяжесть полуголого девичьего тела смутила меня. Бросило в жар, мучительно застучало сердце. Пересохло во рту, и я подумал, что быть мужчиной в некоторых случаях трудно. А потом я посмотрел на опухшее лицо Карбиз и понял, что человеческим женщинам тяжело всегда.       Я перекинул руку девушки через плечо, и повёл её в спальню для слуг.       Когда я пришёл обратно, у окна, в углу, где пряталась Карбиз, стояла Иирта. Если бы ты понимала, луна, чьё лицо ты освещаешь... Облако пушистых светло-рыжих волос, белые, в веснушках, плечи. Вздрагивающие. От плача?       - Иирта?       Я хотел встретить её, но не в таком виде.       Иирта обернулась ко мне стремительно. По щекам пролегали дорожки слёз.       - Уходи, Линто. Не мешай мне.       - Тебя-то чем обидели? – пробормотал я.       - Меня?! – вскричала девушка. – А ты решил утешить и меня?       Нежное лицо исказил гнев.       - Я не понимаю.       - Ах, не понимаешь? Зачем, Линто? Зачем ты обнимал меня все эти годы? Зачем смотрел на меня так? Держал за руки? Или я недоступна, так пусть наша красавица Карбиз в чём поможет?!       Вот оно что…       - Я не…       Иирта подсочила ко мне и стала выталкивать меня в коридор.       - Нет, нет. Не нужны мне твои оправдания. Что ты так быстро вернулся? А? Иди обратно, Карбиз ждёт!       Я перехватил её руки.       Теперь уже я разозлился.       - А ты видела, в каком она была состоянии? Видела, что я почти что нёс её? Она висела на мне!       - Ничего я не видела! Зато ты, похоже, всё что хотел рассмотрел у неё!       Я скрипнул зубами и рявкнул:       - У неё нет! Хотел бы рассмотреть тебя!       Признаю, прозвучало развязно, я пожалел о том, что сказал, но о небо, сколько можно терпеть эту жажду… И вид ревнующей Иирты оказался последней каплей.       Притянув девушку к себе за плечи, я уткнулся лбом в её лоб, и стало так жарко, как никогда ранее. Я едва шевелил губами:       - Карбиз… обидели. Я только довёл её до общей спальни. Больше ничего… Иирта?       Иирта обхватила ладонями моё лицо.       - Я схожу с ума… - пробормотала она. – Больше так нельзя. Он из меня все соки выпьет. Выпьет мою жизнь. Я так надеялась на тебя. Ты меня спасал. Я бы давно наложила бы на себя руки… Давно…       - Я не брошу тебя. Я люблю тебя. Люблю, понимаешь?       Иирта снова заплакала.       - Мы не должны. Не имеем права.       - Хватит об этом.        Какая ещё Карбиз… Мир стал иным, когда Иирта кинулась мне на шею.       Я схватил её, лёгкую, усадил на подоконник, рванул вверх подол платья… Мои ноги оказались между её бёдер, и даже через штаны я ощутил жар тела. Иирта дрожала. Мелко-мелко, как пойманная в силки птичка. Я стал целовать её подбородок и шею. Кожа мягкая, как шёлк. Да, я трогал шёлк, когда подавал платье ваарте Лиз’аире после купания. Похоже. Очень.       - Нет, нет…       Всё бы отдал за то, чтобы Иирта сказала да, приняла бы меня. Но она напряглась, будто ей стало страшно.       - Не так. Не тут. Линто, прошу. Я хочу… на кровати. Или на траве. Не под этими сводами… Линто. Увидят же.       - Тише.       Я опустил её на пол, но обнимать не перестал. А она не торопилась поправлять подол. И я набрался наглости, чтобы продолжить ласкать её бедра. Особенно изнутри, где было горячее всего.       - Не могу перестать думать о Карбиз, - Иирта беспомощно прикусила губу. – Идём… Я хочу кровать? Значит, будет нам кровать. Мне теперь всё равно.